Н. А. Богомолов
Краткое введение в стиховедение
Сравним с этим примером строки из стихотворения Пастернака «В больнице»:
И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.
Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.
В последних двух из приведенных строк, написанных трехстопным амфибрахием (как и четные строки «Песни о вещем Олеге», цитированной ранее) пропущено ударение на пятом слоге, и это создает резкий ритмический «курсив», особо выделяющий эти строки из всего течения стиха.
Однако все описанные нами «вольности» в силлабо-тонике не выходят, повторим, за рамки исключений, лишь подтверждающих основные правила.
Остальные формы современного русского стиха, которые мы будем анализировать, отличаются другими принципами ритмического строения или же меньшей степенью урегулированности, чем силлабо-тонические стихи. Разбирать закономерности существования этих форм мы будем в порядке «расшатывания» в них строгости правил регуляции.
Логаэды. Эта форма стиха пришла в русское стихосложение из стиха античного, где долгие слоги (которым в нашем языке соответствуют слоги ударные) упорядочивались не внутри одного стиха, а как бы «вертикально», то есть в строфе в определенной, заранее условленной последовательности, чередовались строки с различным расположением долгих слогов. То, что так непонятно объясняется, отчетливо видно в стихе:
Майска тиха ночь разливала сумрак.
Голос птиц умолк, ветерок прохладный
Веял, златом звезд испещрялось небо,
Рощи дремали.
Я один бродил, погруженный в мысли
О друзьях моих; вспоминал приятность
Всех счастливых дней, проведенных с ними;
Видел их образ.
(Востоков).
Такая форма называется «сапфической строфой» (от имени древнегреческой поэтессы Сафо или Сапфо, которая изобрела этот стих), и основывается он на том, что в каждой строфе в первых трех стихах ударения падают на первый, третий, пятый, восьмой и одиннадцатый слоги, а в четвертой строке – на первый и четвертый. И так повторяется на протяжении всего стихотворения, из строфы в строфу.
В поэзии XX века также есть логаэды, но пришли они уже совершенно явно не из античной метрики, а от собственных закономерностей стиха, от его внутреннего звучания:
Сегодня дурной день,
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень
Мрачней гробовых плит.
(Мандельштам).
Здесь на протяжении всего стихотворения под ударением находятся второй, пятый и шестой слоги, то есть по внутреннему, «горизонтальному» строению стих не совпадает ни с одним из силлаботонических размеров, но «вертикально» он урегулирован очень строго. Ниже мы будем подробнее говорить о возникновении таких стихов.
Здесь же необходимо сказать и еще об одном подражании античной метрике – гекзаметре (или гексаметре), который, практически не употребляясь в современной поэзии, был очень значим в XIX веке, особенно в первой его половине.
В античной метрике количественно наибольшее место занимает именно гекзаметр, который вместе с другим размером – пентаметром – образовывал так называемый элегический дистих. Хороший мнемонический пример элегического дистиха в русской поэзии дают строки:
Гордо в гекзаметре вверх взмывает колонна фонтана,
Чтобы в пентаметре вновь звучно на землю упасть.
(Ф. Шиллер в пер. Е. Эткинда)
Для понимания закономерностей построения русского гекзаметра и пентаметра необходимо помнить, что эти размеры создавались параллельно с развитием русской теории стиха, и поэтому в них реализовались положения стопной теории русского стихосложения. Без ее применения мы не сможем понять, как должны быть построены эти размеры.
Античный гекзаметр представлял собой шестистопный дактиль, где во всех стопах, кроме пятой, два кратких слога могли заменяться одним долгим, так что длительность в произнесении оставалась не нарушенной. При переносе гекзаметра, как и других античных размеров, на русскую почву, долгий стих стал заменяться ударным, а краткий безударным, и потому те стопы, где в античной метрике шло два долгих слога подряд, должны быть стать спондеями (то есть в стопе шло два ударных слога подряд). Однако для русского языка это выглядело неестественным, и первооткрыватель русского гекзаметра В. К. Тредиаковский (1703–1769) принял решение замещать стопы не спондеями, а хореями (стопой из ударного и безударного слога). Такая вольность позволяет русскому гекзаметру достигать большого ритмического богатства и разнообразия. Как заметил еще С. М. Бонди, едва ли не самые разнообразные гекзаметры в русской поэзии дал сам Тредиаковский в недооцененной и современниками и потомками поэме «Телемахида». Там его стих колеблется от чистого дактиля:
Се расправляются верви, подъемлются пáрусы разом до почти чистого (за исключением пятой стопы, которая должна быть всегда дактилической) хорея:
Дыбом поднял лев свою косматую гриву[17].
Гекзаметром написаны величайшие поэмы античности – «Илиада», «Одиссея», «Энеида» и др. Когда же античный поэт обращался к жанру элегии, он применял элегический дистих – сочетание гекзаметра с пентаметром. Метрическая схема русского пентаметра такова:
'∪∪'∪∪' || '∪∪'∪∪'
При этом в первом полустишии, до внутристиховой паузы – цезуры (обозначена ||) в двух первых стопах дактиль мог заменяться хореем, тогда как во втором полустишии сохранялся чистый дактиль.
В русской поэзии гекзаметр и пентаметр были популярны, как мы уже говорили выше, в первой половине XIX века, когда были созданы выдающиеся переводы «Илиады» (Н. И. Гнедич) и «Одиссеи» (В. А. Жуковский); довольно много «подражаний древним» создал А. С. Пушкин, значительное число стихотворений, написанных чистым гекзаметром или элегическим дистихом находим у тех же Гнедича и Жуковского, у Дельвига, Щербины, Фета. Впоследствии эти размеры становятся употребительными лишь в переводах античных поэтов.
Если логаэдический стих представляет собой замену одного вида урегулированности («горизонтального») другим («вертикальным»), то прочие виды русского неклассического стиха представляют собой разрушение регулярных закономерностей чередования внутри отдельного стиха. Систематически эти формы стали появляться в русской поэзии конца XIX и начала XX века, когда вообще вся поэзия переживала значительную эволюцию, если не сказать резче – революцию. Достигшему холодной гармоничности стиху эпигонов конца XIX века – будь то эпигон Пушкина и Лермонтова Голенищев-Кутузов или эпигон Некрасова Надсон – противопоставляется стих дисгармоничный, «выламывающийся» из традиционной стиховой системы. Дисгармоничность эта достигается различными средствами – например, экзотической лексикой у Брюсова, подчеркнутой напевностью и завораживающими звуковыми переливами у Бальмонта, возрождением традиционного народного стиха у А. Добролюбова и т. д. Но одним из главнейших способов было введение не в качестве отдельных попыток, которые были и у Тютчева, и у Фета, и даже у некоторых поэтов XVIII века, а в качестве элементов системы стиха новых форм его построения.
Дольник. Споры о дольнике продолжаются в русском стиховедении уже достаточно давно, по крайней мере с десятых годов нашего века[18].
В трудах различных авторов он по-разному назывался (дольник, паузник, тактовик, леймический стих, ударник и т. д.), по-разному объяснялись закономерности его урегулированности и его возникновения. Поэтому вполне естественно, что изложение материала, относящегося к проблемам дольника, в нашей работе будет не общепринятым, и студенту придется считаться с тем, что при обращении к другим работам он сможет встретить другие объяснения, не совпадающие с нашими.
Наиболее полно и обстоятельно исследовал русский дольник М. Л. Гаспаров, многие выводы которого и положены в основу дальнейшего изложения[19].
Дольник представляет собой размер, в котором так же, как и в классических размерах, закономерно чередуются ударные и безударные слоги, но закономерность этого чередования ослаблена: количество безударных слогов между ударными может свободно колебаться от нуля до двух. При этом расположены они в различных строках неодинаково:
Вхожу я в темные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я прекрасной Дамы
В мерцаньи красных лампад.
(Блок).
В первой строке ударения падают на второй, четвертый и седьмой слоги, во второй – на третий, пятый и восьмой, в третьей – на второй, пятый и седьмой, а в четвертой – на второй, четвертый и седьмой. Как видим, интервалы между ударениями колеблются в пределах 1-2 слогов. Такая свобода в выборе дает поэту дополнительные возможности для создания стиха с нервным, прерывистым ритмом, то ускоряя движение стиха, то замедляя его. Кстати сказать, такая свобода требует от поэта жесткого самоограничения, умения поставить перед собой точные границы, переступить которые он не имеет права, чтобы не разрушить стих. Именно поэтому иногда встречающееся мнение о том, что «дольник слишком облегчает задачу поэта, ‹…› он не дает самой почвы для тех чудодейственных “побед” над материалом, которые поражают нас в классическом стихе»[20], вряд ли верно. Дольник представляет собой такую же равноправную форму существования русского стиха, как и классический стих, как и другие стихи, с еще более «расшатанным» ритмом. Поэт, в зависимости от своего внутреннего задания, выбирает ту или иную форму стиха. Точно написал об этом Маяковский: «Я хожу, размахивая руками и мыча еще почти без слов, то укорачивая шаг, чтобы не мешать мычанию, то помычиваю быстрее в такт шагам. Так обстругивается и оформляется ритм – основа всякой поэтической вещи, проходящая через нее гулом»[21]. В этих словах мы отчетливо видим метод работы Маяковского, который в этом отношении аналогичен методам работы многих других современных поэтов: они не живут метром, определенным, заранее заданным и строго урегулированным построением задуманного стиха – они устремляются к ритму, к реальному звучанию, реальной энергии поэтической речи. Поэт, как правило (за исключением особых случаев, когда он задумывает создать произведение определенной, строго заданной формы – сонет, октаву и т. п. – или же создает перевод, где ритм задан ритмом оригинала), не выбирает размера своего стихотворения заранее, а подчиняется этому «гулу», слабо осознанному ощущению ритма, живущему в человеке подспудно. И будет ли это ритм классический, или же ритм дольниковый, ритм свободного стиха – принципиально безразлично. Главное – чтобы этот ритм совпадал с ритмом внутренним, живущим в поэте.
Вновь обращаясь к дольнику, отметим, что в рамках единой формы дольника существуют различные его разновидности, значительно отличающиеся друг от друга. В приведенном примере из Блока мы обнаруживаем наиболее свободную ритмически и в то же время дающую ощущение достаточно твердой ритмической заданности схему расположения ударений. В других примерах дольник может тяготеть к более строгим размерам – например, к логаэду:
Белые бивни
бьют
в ют.
В шумную пену
бушприт
врыт.
Вы говорите:
шторм –
вздор?
Некогда длить
спор!
(Асеев).
Явно ритмообразующую роль играет стык двух ударений в стихе, повторяющийся в качестве регулярного элемента в каждом стихе этой баллады, написанной именно таким стихом (вообще в ней употреблены переменные ритмы). По подсчетам В. Е. Холшевникова[22] 71 % всех строк такого рода имеет ударения на первом, четвертом, седьмом и восьмом слогах, в остальных ударения расположены на первом, четвертом, шестом и седьмом слогах (или же с усечением на одно ударение в последних стихах каждой строфы – первый, четвертый и пятый слоги). Здесь явно доминирует тенденция к уравниванию ударений в их расположении по вертикали. Как предельный пример дольников такого рода могут интерпретироваться некоторые стихотворения О. Мандельштама.
Более свободные формы дольника уже тяготеют к тактовику или чисто тоническому стиху – стиху, где при соблюдении равенства числа ударений в строке, количество безударных слогов между ними свободно колеблется от 0 до 3-4, а иногда бывает и большим:
По городу бегал черный человек.
Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.
Медленный, белый подходил рассвет,
Вместе с человеком взбирался на лестницу.
(Блок).
При соблюдении регулярной четырехударности каждого стиха в этом произведении, междуударные промежутки колеблются от одного до трех слогов.
Как своеобразная форма тактовика может интерпретироваться и народный песенный стих, а также его имитации[23].
Вообще необходимо сказать, что вопрос о дольнике и его формах является весьма запутанным, и разграничение дольника, тактовика, чисто тонического стиха иногда проводится чисто арифметически: если интервал между ударными слогами может быть 1–2 слога – это дольник, если 0–3 слога – тактовик, если более – чисто тонический стих. На наш взгляд, проблема не решается таким образом, и пути исследований русского дольника еще только намечаются.
Необходимо отметить, что в дольнике, так же, как и в тактовике, равноударность строк является не фактической, а принципиальной. Это означает, что в стихах, написанных трехударным дольником, вполне могут быть отдельные строки, в которых содержится два ударения:
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
(Ахматова).
В этом примере последний стих вовсе не выпадает из ритма трехударного дольника. В нем пропущено ударение, и пропуск этот получает художественный эффект именно на фоне строго соблюдаемой трехударности предшествующих строк. В известной степени это явление аналогично появлению «побочного» ударения в двухсложных размерах классического стиха или пропуску ударения в трехсложниках. Ритмическая инерция трехударного дольника остается ненарушенной, хотя ударения фактического и нет.
Но существуют и более свободные формы русского стиха, для обозначения которых нет даже специального названия. В русской поэзии такие стихи часты у Маяковского. В них соседствующие стихи отличаются друг от друга различным числом ударений (не говоря уже о том, что они не соответствуют законам силлабо-тоники), причем это число различествует очень значительно. Вот характерный пример (для большей наглядности мы снимаем чисто интонационную разбивку отдельного стиха на несколько строк, характерную для Маяковского и заменяем ее знаком /):
Скрипка издергалась, упрашивая,/ и вдруг разревелась/ так по-детски,
что барабан не выдержал:/ «Хорошо, хорошо, хорошо!»
А сам устал,/ не дослушал скрипкиной речи,/ шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Здесь в первом стихе семь ударений, во втором – пять, в третьем – восемь и в четвертом – одно. Аналогично в последней строфе этого стихотворения: 3 – 4 – 2 – 1. К такому стиху вряд ли могут быть подобраны какие-либо строгие ритмические определения, помимо предложенного в свое время немецким драматургом и поэтом Б. Брехтом, который свои стихи определял так: «стихи без рифмы и регулярного ритма»[24]. Для Маяковского это верно не вполне: рифмой его стихи оснащены практически все (в 13-томном полном собрании сочинений мы находим лишь одно стихотворение, нарочито написанное без употребления рифмы), но отсутствие постоянного ритма для целого ряда стихов Маяковского несомненно. Здесь ритм меняется от одного стиха к другому, создавая каждый раз особую систему для каждого стиха и соединяя стихи между собой в группы не по признаку одинакового ритмического хода, а по различным, нередко контрастным, нередко дополняющим друг друга признакам.
Вообще ритмическая система Маяковского представляет собой совершенно особый случай, нуждающийся в тщательном исследовании, которое еще не проведено. Для подавляющего большинства его произведений характерна смена ритмов не только от стиха к стиху, но и от строфы к строфе, от одного отрывка к другому; свободные переходы от классического стиха к дольнику и тактовику, время от времени (чаще – в ранних стихах) обращение к стихам без постоянного ритма, иногда (чаще в ранний период) включение прозаических строк и пр. Подобное богатство и разнообразие ритмов делает его поэзию уникальной в истории русской литературы кладовой и для поэтов, и для исследователей стиха[25].
Подобные стихи Маяковского являются пограничными между стихом, урегулированным какими-то собственно стиховыми факторами (ритмом или рифмой) и стихом свободным. Свободный стих, или верлибр (от французского vers libre – свободный стих) – это стих, освобожденный от закономерного чередования ударений, от уравнивания количества ударений в стихе, от уравнивания числа слогов в стихе и от рифмы.
В настоящее время верлибр исследован еще очень слабо и является почти что свалкой для самого разного рода явлений стиха, которые пока еще не могут вполне точно быть определены исследователями и поэтому заносятся по ведомству свободного стиха. Достаточно привести хотя бы несколько примеров, чтобы увидеть, насколько они между собой несхожи:
Как песня матери
над колыбелью ребенка,
как горное эхо,
утром на пастуший рожок отозвавшееся,
как далекий прибой
родного, давно не виденного моря,
звучит мне имя твое
трижды блаженное:
Александрия!
Как прерывистый шепот
любовных под дубами признаний,
как таинственный шум
тенистых рощ священных,
как тамбурин Кибелы великой,
подобный дальнему грому и голубей воркованью,
звучит мне имя твое
трижды мудрое:
Александрия!
Как звук трубы перед боем,
клекот орлов над бездной,
шум крыльев летящей Ники,
звучит мне имя твое
трижды великое:
Александрия!
(Кузмин).
Это тот разряд верлибров, который можно было бы назвать верлибрами синтаксическими. В них очень отчетливо чувствуется ритм, но это ритм не собственно стихотворный, а ритм, основанный на синтаксическом и грамматическом параллелизме.
Первое, на что обращаешь внимание – это троекратное повторение: «Звучит мне имя твое/трижды…:/Александрия!» Уже одного этого замыкания каждой строфы дословно повторяющимися окончаниями достаточно для возникновения ритма. Но помимо этого здесь есть еще и тройные повторы внутри первых двух строф, начинающиеся с «как» и занимающие две строки (в третьей строфе они сжимаются до одной строки и лишаются начального союза). Ритм создается и грамматически однородными окончаниями этих сравнений в первых двух строфах с дополнительной инверсией, регулярным окончанием строк третьей строфы ударением на предпоследнем слоге (женскими окончаниями), и другими синтаксическими элементами.
Вот пример другого рода, который мы процитируем целиком:
Человечество
непотопляемое судно
три миллиарда
отсеков
надежды
(В. Бурич).
В подобных стихах организующим началом служит мысль, переходящая в поэтический образ. Казалось бы, такая характеристика вовсе не является характеристикой ритма, но тем не менее она – наиболее верна. Особое распространение стихи такого рода получили в западной поэзии (австрийский поэт Э. Фрид, французский поэт Гильвик и др.).
А вот еще один образец свободного стиха, который наиболее соответствует нашему понятию «свободный стих»:
В третьем тысячелетье
Автор повести
О позднем Предхиросимье
Позволит себе для спрессовки сюжета
Небольшие сдвиги во времени –
Лет на сто или на двести.
В его повести
Пушкин
Поедет во дворец
В серебристом автомобиле
С крепостным шофером Савельичем.
…………………………………………………
Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешенным вниманием,
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой
Вечереющие складки флорентийского плаща.
(Д. Самойлов).
Наиболее точным определением стихов такого типа нам представляется такое: «Свободный стих, или верлибр, – это стих, характеризующийся нерегламентированной (непредсказуемой) сменой мер повтора»[26]. В этом определении подчеркивается одновременно и свобода стиха, заключающаяся в непредсказуемости дальнейших строк по ритму – и в то же время его стиховые признаки: меры повтора, которые могут быть и фонетическими, и ритмическими, и синтаксическими, и другими. Но в любом случае они присутствуют.
Итак, подводя итоги сказанному, приведем еще раз, теперь уже в сжатом виде, ту схему систематизации современного русского стиха, которая представляется нам наиболее верной. Напомним, что формы стиха расположены по степени убывания строгости их внутренней организации: классический силлабо-тонический стих – логаэды – дольники – тактовики (акцентный, он же чисто тонический стих сюда же) – свободный стих (как его разновидность – свободный рифмованный стих, «стих Маяковского»).
Помимо этого, студент должен иметь понятие о некоторых разновидностях стиха, о которых выше не говорилось для большей стройности изложения материала, хотя встречи с подобными образцами стиха могут вызвать затруднения.
Вольный стих. Нередко вольный стих понимается как синоним свободного стиха. Это неверно. В практике стиховедов под вольным стихом понимается соединение в пределах одного произведения стихов одного и того же размера, но разной «стопности», то есть различных по числу максимально возможных ударений. В русской поэзии XIX века появление вольных стихов более всего характерно для басен, стихотворных комедий и элегий. В басне и стихотворной комедии чаще всего употребляется вольный ямб с диапазоном от ямба одностопного до ямба шестистопного:
Вот то-то-с, моего вы глупого сужденья
Не жалуете никогда:
Ан вот беда.
На что вам лучшего пророка?
Твердила я: в любви не будет в этой прока
Ни вó веки веков.
(Грибоедов).
Здесь, как мы видим, свободно чередуются шести-, четырех-, трех- и двухстопный ямб. Подобные «перебои» ритма, когда строки не совпадают по своей длине, чередуются свободно и в больших диапазонах, видимо, помогали создавать комический эффект. Обратим внимание, что в патетических монологах Чацкого строки укладываются в гораздо меньший диапазон: от четырехстопного до шестистопного ямба.
Тот же самый диапазон мы видим в элегиях XIX века:
Притворной нежности не требуй от меня,
Я сердца моего не скрою хлад печальный:
Ты прáва, в нем уж нет прекрасного огня
Моей любви первоначальной,
Напрасно я себе на память приводил
И милый образ твой и прежних лет мечтанье, –
Безжизненны мои воспоминанья!
Я клятвы дал, но дал их выше сил,
(Баратынский).
В этом отрывке мы видим свободное чередование шести- и пятистопных ямбов. А вот образец такого же элегического чередования четырех- и шестистопных стихов:
Завыла буря: хлябь морская
Клокочет, и ревет, и черные валы
Идут, до неба восставая,
Бьют, гневно пеняся, в прибрежные скалы.
Чья неприязненная сила,
Чья своевольная рука
Сгустила в тучи облака
И на краю небес ненастье зародила?
(Баратынский).
От вольных стихов необходимо отличать стихи с регулярным чередованием строк различной длины:
Весна, весна! как воздух чист!
Как ясен небосклон!
Своей лазурию живой
Слепит мне очи он.
Весна, весна! как высоко
На крыльях ветерка,
Ласкаясь к солнечным лучам,
Летают облака!
(Баратынский).
Такого рода стихи удобнее называть разностопными – разностопными ямбами, хореями, дактилями и пр. В данном случае перед нами регулярное чередование стихов четырех- и трехстопного ямба.
Надо отметить, что нередко вольный стих вызывает трудности в определении и анализе, особенно если речь идет о вольном стихе XX века. Так, не всякий читатель, привыкший к вольному ямбу Крылова или Грибоедова, уловит в стихотворении Маяковского «Сергею Есенину» чистейший вольный хорей, где число ударений может колебаться от одного (сразу две строки: «Нынче – / иначе») до восьми («Для веселия планета наша мало оборудована»), а в стихотворении «Юбилейное» есть даже 10-стопная хореическая строка: «Что ж о современниках? Не просчитались бы, за вас полсотни óтдав». Подобные случаи требуют внимательного отношения к себе.
Аналогично в стихе могут быть и вольные дольники.
Соединение различных размеров в силлабо-тоническом стихе. В русской классике допустимым является сочетание в пределах одного стихотворения различных трехсложных размеров. Связано это с тем, что во всех трех этих размерах интервал между ударениями составляет два безударных слога, и потому они очень похожи на один и тот же размер, в котором только количество начальных безударных слогов различно. И поэтому у нас не вызывают чувства «ритмического протеста» стихи Лермонтова:
Русалка плыла по реке голубой
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны,
где свободно чередуются амфибрахий и анапест. Аналогичные примеры можно найти и у Державина, и у Фета, и у Бальмонта, да и у других поэтов-классиков.
Гораздо более резко действует на нас соединение в пределах одного произведения двухсложных размеров – ямба и хорея. В стихотворениях такого рода ритмическая основа постоянно меняется, заданность ритма становится непредсказуемой, стих ломается, приближаясь тем самым к дольнику и другим формам стиха. Наиболее отчетливо такая тенденция выражена в стихотворениях В. Хлебникова и раннего Н. Заболоцкого (под явным влиянием Хлебникова). Подобным образом создается впечатление гротескной, доведенной до предела затрудненности восприятия:
Цирк сияет, словно щит,
Цирк на пальцах верещит,
Цирк на дудке завывает,
Душу в душу ударяет!
С нежным личиком испанки
И цветами в волосах
Тут девочка, пресветлый ангел,
Виясь, плясала вальс-казак.
Она среди густого пара
Стоит, как белая гагара,
То с гитарой у плеча
Реет, ноги волоча.
(Заболоцкий).
Соединение четырехстопного хорея с четырехстопным ямбом подавляет возникающую инерцию легкого и праздничного восприятия цирка, которая намечается в первых стихах.
