Муслим Махмедгириевич Мурдалов
Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2
Мне кажется, что если б общество испытателей природы составило бы хоть самую краткую программу для руководства моего в расспросах Шамиля по этой части, то можно было бы получить подобного рода сведения более полные и разнообразные, нежели те которые будут собраны под влиянием моего невежества.
11-го января. Со времени прибытия в Калугу семейства Шамиля, я не видел его целых шесть дней: все это время, он совершал в кругу своих домашних благодарственные молитвы за благополучное с ним соединение, или сидел в обществе жены, рассказывая о том, что видел и испытывал в продолжение четырехмесячной их разлуки. Наконец, сегодня, пришел он ко мне сам и объявил, что он соскучился, предложил поговорить о чем-нибудь. Со своей стороны выбор темы для разговора я предоставил ему; но он настоятельно требовал, чтобы первый вопрос сделал я, обещая за это отвечать мне положительно и без утайки на все, о чем бы я, ни вздумал спросить его в этот раз. Он был в очень хорошем расположении духа.
Застигнутый врасплох, я не придумал ничего особенно замысловатого, а остановившись на первой попавшейся мысли, я спросил Шамиля, от чего до приезда семейства он печалился иногда о предметах далеко не первой важности, а между тем, ни одного раза не выразил сожаления ни о потере власти, ни о потере имущества?
Кажется, Шамиль не ожидал такого моего вопроса с моей стороны потому, что заметно было, как он для выигрыша времени пытался, впрочем с очень довольным видом, обличить меня в коварстве, которым, вместо одного условленного вопроса, я предложил ему два; со своей стороны я доказал, что сделал только один.
– Нет два, под конец возразил Шамиль: один – о власти, другой – об имуществе.
– Это почти все равно.
– Совсем не все равно: это также похоже одно на другое, как я похож на Персидского Шаха.
Персидский Шах шиит; Шамиль суннит. Между этими двумя сектами существует, как известно, вражда непримиримая. Впрочем, я тебе отвечу на оба вопроса, продолжал Шамиль: сперва о власти, а потом об имуществе.
И он говорил долго и много, однако, не мог высказать всего: частые намазы никогда не допускают полного окончания разговора о предметах сложных, как бы ни были они интересны для самого Шамиля; в последующие же дни не представлялось случая возобновить сегодняшний разговор, а вслед затем приехал полк. Богуславский, с которым все они отправились в скором времени в Москву.
Беседа «о власти и имуществе», характеризуя очень рельефно личность самого Шамиля, имеет в этом отношении большой интерес. Но так как он значительно уменьшится через отсутствие некоторых недосказанных подробностей, то я должен отложить описание этого предмета до следующего дневника. Теперь же, считаю возможным отделить из рассказа Шамиля один эпизод, который, как мне кажется, может иметь значение историческое.
В числе имущества Шамиля, разграбленного горцами во время последних событий на Кавказе, было много драгоценных вещей, принадлежащих частью самому Шамилю, а частью его женам. Потеря состояния возбуждает еще некоторое сожаление со стороны последних, да и то распространяется преимущественно на принадлежности женских нарядов; а если судить вполне беспристрастно, то сожаление возбуждается в них совершенным неимением приличных костюмов, в чем они убедились, рассмотрев на днях наряды жены переводчика Мустафы Яхъина, которые обратили внимание их не столько украшениями, сколько опрятностью, вследствие чего сами пленницы сознались наконец, что их собственные наряды не что иное как рубища в буквальном смысле этого слова. Впрочем, в горах существовала на наряды постоянная мода.
Соображая число лиц, составляющих семью Шамиля, и неизбежную необходимость одеть их всех с головы до ног теперь же, нельзя не опасаться, что, по крайней мере, на первый год, 10-ти т.р. ему не достанет.
Что касается самого Шамиля, то он, выражаясь известным афоризмом, думает обо всем этом также мало, как о прошлогоднем снеге. Только однажды выразил он сожаление о потере рукописи, содержащей описание собственной его жизни.
Теперь тоже, говоря со мною о причинах, по которым не доступно для него сожаление о потери власти и имущества, он высказал несколько слов, способных возбудить предположение о том, что есть еще предметы, кроме рукописной биографии, потеря которых для него не менее чувствительна. Впрочем, это никак не доказывает существования в Шамиле, каких-либо корыстолюбивых стремлений: приобретательная способность также мало в нем развита, как и в грудном ребенке, и столько же, как этот последний, Шамиль знает толк в деньгах и во всем, что составляет благосостояние частного человека.
Одним из многих доказательств этого убеждения могут служить предметы, о потере которых Шамиль сегодня говорил. Это были – корона Персидского Шаха Надира и парадное седло его.
По словам Шамиля, лет сто двадцать или сто тридцать тому назад, Кавказ подвергся вместе с Грузией нашествию Шаха Надира. Разорив на пути своем к Дагестану весь край, по которому проходил, Шах Надир явился, наконец, на Турчидаг, для покорения этого края. Но вместо ожидаемой покорности, он был разбит горцами наголову. Потеряв большую часть войска, весь обоз и казну, Шах Надир мог спастись сам, только обратившись в простого волка. В этот момент, когда окончательное поражение его сделалось очевидным, Шах Надир сбросил с себя корону и, пересаживаясь со своей лошади на другую, провозгласил: «да будет проклят тот из моих потомков, кто издумает еще когда-нибудь придти в эти страшные места»!
И корона и седло были осыпаны драгоценными каменьями. Остов короны был из железа, наружная оболочка серебряная литая, со многими золотыми украшениями, служившими оправою для камней. Общий вид короны напоминал католическую митру. Вокруг широкого конца короны был золотой обод, шириною немного менее ладони. На нем была надпись – стих из Корана. Над этой надписью красовались два большие изумруда, пускавшие от себя наискось по одному перу из золота. Выше их, как раз посреди короны, был третий изумруд, с таким же пером, но только вставленным вертикально. Продолжением этого пера за верхнюю оконечность короны служило тоже перо, только из брильянтов.
В таком виде знал Шамиль корону, также и седло, еще задолго до вступления своего в звание Имама. В глазах горцев, вещи эти не имели, по-видимому, большого значения, потому, что часто переходили из рук в руки как подарки, или как предметы мены и купли. В этих странствиях, они постепенно лишались своих украшений, и наконец, когда Шамиль, сделавшись Имамом, приказал разыскать их и купить у последнего их владельца, то они достались ему в совершенно истерзанном виде: большая половина драгоценностей была вынута без пособия каких-либо инструментов, кроме кинжала, или топора. Осталось в целостности одно брильянтовое перо, которое Шамиль заблагорассудил тоже отделить от короны, и вместе с нею хранил очень тщательно, как трофей, составляющий славу Дагестана. За всем тем, трофей Дагестана продолжал терять свою материальную ценность под руками жен и дочерей Шамиля, которые, пользуясь отлучками его из Дарго, вынимали понемногу камни для украшения своих нарядов. С сожалением говоря об этом, Шамиль приписывает такое варварство несовершенству женской натуры.
Наконец, корона и седло, в числе прочего имущества Шамиля, попались в руки горцев при разграблении транспорта, следовавшего из Ведения в Гуннб.
Где находятся эти вещи теперь – Шамиль не знает; но младший зять его Абдуррахим, объявил мне, что корону, или вернее, остатки ее, он видел у своих родных в Казикумух в то время, когда приезжал к ним из Темир-Хан-Шух пред отправлением в Калугу. Потом, заметив, что я очень интересуюсь этим предметом, Абдуррахим предложил мне эту корону в подарок, ручаясь, что его родные с удовольствием отдадут ее; и только просит позволения написать к ним с подпоруч. Грамовым, который вероятно скоро отправится на Кавказ и именно в те места, где проживают родные Абдуррахима.
Имея в виду, что означенная корона может составить приятное приобретение для одного из наших музеев, я со своей стороны принимаю смелость просить разрешения Абдуррахиму отправить с Грамовым письмо, которое предварительно может быть переведено на русский язык кандидатом Турминским.
Абдуррахим сделал мне рисунок короны от руки, чернилами и сухою тушью, настоящего употребления которой он до сих пор не знал, а кусок, взятый им в мое отсутствие у меня, он принял за уголь. Работа его продолжалась две минуты. Упоминаю об этих подробностях, как об одном из фактов, доказывающих необыкновенные способности Абдуррахима, выказывающего к тому же самое горячее желание учиться. Он еще очень молодой человек (18 лет) и потому учиться сначала – для него далеко не поздно. Выехав из Темир-Хан-Шуры едва умея сказать по-русски несколько отдельных слов, он, за пять недель путешествия до Калуги, выучился у шт.-кап. Гузей Разумова русской грамоте вполне и теперь читает, пишет и сочиняет очень толковые письма без всякого постороннего пособия. Все эти данные заставляют ожидать от Абдуррахима в будущем много очень хорошего.
14-го января. Зайдя сегодня к Шамилю, я застал его за исполнением обряда, совершаемого каждую пятницу: мюрид Хаджио брил ему голову. Заметив, что он делает это без пособия, мыла и даже без кисточки, а заменяет этот последний инструмент собственными пальцами, смачивая их по временам тепловатою водою, я предложил Шамилю принять в употребление для столь частой операции мыло и кисть, но он отказался по той причине, что мыло производится из сала тех животных, которые биты не мусульманскими руками, а кисть выделывается из шерсти животного, воспрещенного пророком к употреблению, как относительно мяса, так и в отношении какой бы то ни было другой пользы в домашнем быту.
Не смотря на важность своего занятия, Шамиль пригласил меня остаться «посидеть». Я воспользовался этим случаем, чтобы узнать о причинах, послуживших основанием обычая мусульман брить волосы на голове и на всем теле, за исключением усов и бороды. Первое я до сих пор ошибочно приписывал одному из тех правил Корана, которое, подобно запрещению пить вино и есть свинину, постановлено пророком в видах сохранения народного здоровья. Причину второго обычая я совсем не знал. Шамиль объяснил мне то и другое, изложив прежде общий взгляд на все, что относиться к этому обычаю.
Бритье волос, также как и обрезание, омовение детей до совершеннолетнего возраста, крашение бороды и многие другие обряды, суть не что иное, как правила, которыми руководствовался Магомет в домашней своей жизни. Испытав всю пользу, которую он приносит в гигиеническом отношении, пророк хотел ввести их в обыденную жизнь мусульман. Го соображая при этом, что значение их в деле собственно религии слишком маловажно для того, чтобы требовать для них непременного исполнения, он не включил эти правила в состав Корана и передал их изустно своим ученикам и приблеженным, которые составили из них особый кодекс, известный под именем Сунната (Суна).
Служа дополнением Корану, Суннат относится к нему так же, как творения св. отцов, писавших о земной жизни Спасителя, относятся к Евангелию. По объяснению Шамиля, исполнение мусульманами требований Сунната не предписывается, а только предлагается, как хорошее средство угодить Богу подражанием земной жизни Его пророка. Мусульмане, исполняющие эти правила, в загробной жизни получат награду; не исполняющие наказаны не будут, но они, во-первых, получат за это строгий выговор, а во-вторых, на общем суде лишатся права на ходатайство за себя, пророка и других угодников.
Большую часть требований Сунната составляют, как видно, те условия народной гигиены, которые занимают не последнее место почти во всех религиях. Это объясняется тем, что и самое знание, построенное Магометом, имеет в своем основании различные начала других религий. Таким образом, от Евреев заимствовано им образование, из Нового Завета взято правило, впрочем, не обязательное, прощать обидевшим их и друг. Но есть в числе требований Сунны и такие, которые, принимая начало из преданий о первых временах человечества, опоэтизированы (а может быть искажены) Магометом, или людьми, передававшими ему эти предания. Из этого-то источника и возникает идея о необходимости уничтожать на теле волоса. Шамиль относит начало этого обычая ко времени падения первых человеков. Кажется, предания всех религий и всех народов мало противоречат друг другу в подробностях миросоздания и житье-бытье наших прародителей.
Точно так же объясняется это и Магометом. Только одно обстоятельство, не столько противоречит нашим преданиям о грехопадении, сколько пополняет их.
Дело состоит в том, что по преданиям мусульман тело Адамы и Евы было покрыто чем-то вроде чешуи, остатки которой мы видим теперь на оконечностях наших пальцев, в виде ногтей. Кроме того, в конструкции их тела существовала исключительная особенность, не допускавшая действия нынешних законов пищеварения, которое заменялось испариною, имевшею необыкновенно приятный запах. Обстоятельство это, как средство, способствовавшее чистоте и опрятности райского жилища, которое в иных условиях и не могло быть, получило в понятиях мусульман достоверность факта.
После показания об этих исключительных условиях существования в раю первых людей, мусульманское предание ничего не изменяет во всем остальном, что только рассказывается и нашими преданиями, до самого грехопадения, о жизни Адама и Евы. Жизнь эта, по мнению мусульман, текла в таком же приятном однообразии, как думаем о том и мы.
Но в момент преступления мусульманское предание представляет положение их более разнообразным, нежели наше. Шамиль рассказывает об этом следующее: Лишь только первые люди вкусили от запрещенного плода, все побуждения земной природы человека тотчас же появились у них в одно время с обращением наружного вида тела из прежнего в тот самый, в котором мы видим его теперь: вся чешуя вдруг отпала, оставив, как признак своего существования, по одной чешуйки на оконечностях пальцев. В то же самое время и процесс пищеварения получил теперешние условия.
Почувствовать о, что прежде никогда с ними не бывало, Адам и Ева в ужасе и беспамятстве начали делать руками разные жесты, и те места, до которых они при этом дотрагивались к вещему их ужасу покрывались вдруг волосами.
Как живое напоминание о действии, повергнувшему род человеческий в неисчислимые и нескончаемые бедствия, волосы получили в мнении мусульман значение прямого и непосредственного результата преступления наших прародителей. И вот, для очищения тела своего от этой проказы и чтоб удалить от своих глаз, столь видимый знак грехопадения, Магомет начал первый истреблять волосы на своем теле и предложил тоже своим последователям, не обязывая их, как сказано выше, непременным исполнением этого обряда. В заключение своей легенды, Шамиль рассказал вкратце о последних минутах пребывания первых человеков в земном раю.
Вскоре после нарушения заповеди, в жилище преступников явился ангел Джабраил (Гавриил), не редко навещавший их и прежде. Смущение, разлитое на их лицах и в самих позах, побудило ангела Джабраила спросить о причине столь ненормального состояния. Преступники, смущение которых постепенно усиливалось, решились в первый раз в своей жизни солгать и отозвались незнанием. Но ангел Джабраил, чувствуя отсутствие приятного запаха человеческой испарины, от чего изменилась и сама атмосфера райского жилища, сказал, указывая на них: «а это что?»
Первые человеки окончательно переконфузились, и в этом состоянии солгали в другой раз уже бессознательно: «это, так», отвечали они, сгорая от стыда.
Тогда ангелу Джабраилу сделалось понятным все: он взглянул на финиковое дерево, плоды которого запретил Бог кушать, и открыв не нем недостаток, немедленно изгнал преступников из рая.
8-го февраля. Завтра должен возвратиться из Москвы Шамиль. Это будет неделею позже того, как он рассчитывал и как объявил о том при отъезде своим женам. По этой причине, в продолжение последней недели, ко мне беспрестанно являлись посланные из «серала», с вопросами, что такое случалось с Шамилем: не отправлен ли он в Мекку, или не повезли ль его в Сибирь? Наконец, сегодня, Зейдат пожелала узнать: действительно ли с него сняли голову, а его свиту взяли в солдаты, как это говорит ей ночью один старик очень почтенной наружности.
Все это доказывает крайнюю мнительность горцев, а вместе с тем удостоверяет справедливость показания Шамиля о стремлении их к правдивости, малейшее уклонение от которой способно вызвать в них самые нелепые догадки, а, следовательно, и таковые же действия.
Успокоительные ответы, игрушки для детей и, неизбежные в близком соседстве, услуги, которые случалось мне оказывать обитательницам серала, и особливо несколько советовать, потребованных им от меня на счет этикета, соблюдаемого нашими дамами при приеме гостей и наконец, советы относительно некоторых тайн дамского туалета, – весьма много сблизили меня с затворницами, так, что сегодня мне прислано сказать, – что я для них «ровно-ровно брат родной».
Вслед затем, явилась посланная от Шуанет, с ее собственным лисьим салопом и с покорнейшею просьбою – приказать продать его, а на вырученные деньги купить брильянтовый браслет, но только с соблюдением величайшей тайны, потому, что и Зейдат точно также распорядилась с завезенными ею с Кавказа деньгами, отдав их с тою же целью и также секретно мюриду Хаджио, при отправлении его в Москву.
Исполнив это поручение, посланная (жена переводчика Мустафы Ях-ина) объявила, что жены Шамиля и его дочери денно и ночно плачут. На вопрос – о чем они плачут, – я получил объяснение, что причина тому – неимение брильянтов и дорогих нарядов, которых прежде у них было очень много, но все они, в последнее время бытности их в горах, ограблены. Но это ничего бы не значило, если б не видели они бриллиантов на Калужских дамах: до посещения их все женщины были покойны и совсем не думали о своих драгоценностях, с тех пор, как в нашем доме было много брильянтов, они каждый день убиваются: «все плачут, все плачут».
И действительно: в последний раз, когда в один и тот же момент в приемной Шамиля собралось до тридцати дам, – некоторые из них имели на себе так много брильянтов, что нельзя было не отнести этого обстоятельства к желанию возбудить некоторую зависть в женах и дочерях бывшего предводителя горцев.
Эти и многие другие подробности раскрыли предо мною весь домашний быт Шамиля, и я прихожу к тому заключению, что нет в нем ни малейшего порядка, особливо по хозяйственной части; женщины и не думают приниматься за нее: она находится в ведении мюрида Хаджио, который о домашнем хозяйстве имеет самый сбивчивые понятия, и из всех обязанностей этого дела знает только одну: по выслушании какого-либо хозяйственного вопроса, спросить: «нэча монет», сколько рублей? С отъездом его, хозяйственная часть перейдет в руки Магомета-Шеффи, который знает в нем толк несравненно менее Хаджио: а Зейдат, к которой я неоднократно адресовал просьбы относительно принятия в ее ведение (как старшей) дома и хозяйства ее мужа, – положительно отвечала, что она и в горах не занималась хозяйством, а здесь тем менее может и желает им заняться, и что в бытность их в Дарго в ее ведении находились только фрукты и виноград, которых, к особенному ее сожалению, здесь нельзя кушать так много, как это делали они у себя «дома».
Слыша подтверждение этого от некоторых мужчин и теряя вследствие того надежду, чтобы хозяйство Шамиля перешло в более опытные руки, я более и более убеждаюсь в недостаточности 10-ти т. р., независимо брильянтов, которых быть может Шамиль будет иметь благоразумие не покупать.
10-го февраля. Вчера Шамиль возвратился из Москвы, а сегодня жаловался на сильную боль в ногах. Призванный медик осмотрел больного и объявил, что у него скорбут, наружным признаком которого служат синие пятна. Немедленно приняты должные меры: кроме фармацевтических средств, предписана приличная диета и моцион. Последнего условия, по случаю холодного времени, Шамиль сначала не хотел принять, и уж впоследствии и то с большим трудом согласился исполнить требования врача. Теперь он ежедневно перед вечером гуляет в саду. Это так ему понравилось, что сделав на первый раз очень небольшую прогулку, он начал постепенно ее увеличивать, и теперь доходит до крайней усталости.
Желая воспользоваться этим случаем, чтобы доставить женам и дочерям пленника возможность сколько-нибудь освежиться, я просил доктора предложить это Шамилю. Но, невзирая на довольно убедительные доводы, Шамиль решительно отказал и только впоследствии, испугавшись угроз доктора на счет неизбежности эпидемии, он согласился выпускать женщин из комнаты в сад и, то не иначе, как в глубокие сумерки. Это первая уступка, сделанная им в строгости содержания женщин его дома. Последние в восторг, и вместе с его сыновьями благословляют свой плен, только по разным побуждениям.
По моей просьбе, доктор делает наблюдения, между прочим, и над «размягчением костей», подробности чего, я не счел, однако, нужным ему объяснять.
14-го февраля. С самого прибытия в Калугу семейства Шамиля, не редко случалось мне замечать явные признаки неудовольствия во взаимных отношениях сыновей и зятьев пленника. С течением времени, признаки эти становились более и более зловещими и, наконец, теперь, не взирая на все старания молодых людей скрывать от меня настоящие свои отношения, вражда полная и ненависть непримиримая ежедневно выказываются передо мною или в кровавом взгляде Абдуррахмана, или в едком сарказме благородного, но опрометчивого Магомета-Шеффи, или в виде царапин на лице Абдуррахмана. Что касается Гази-Магомета, то по наружным его действиям, в которых видно участие рассудка и приличия, можно заключить о большом желании, с его стороны, прекратить такой порядок вещей хотя на время, или, по крайней мере, устранить в нем крайности. Обще же, всматриваясь в его физиономию, нельзя не придти к убеждению, что если он и питает какое-либо неприязненное чувство, то в нем оно должно быть гораздо глубже и сильнее, нежели во всяком другом человеке.
В продолжение почти двух месяцев я с живейшим интересом следил за постепенным ходом и развитием этой прискорбной вражды, останавливая более резкие в ней выходки частным своим присутствием между враждующими, которые к тому же, по заведенному в доме порядку, бывают вместе почти с утра до ночи. Наконец, в настоящее время, потеряв всякую надежду к радикальному прекращению вражды, а напротив, получив самые серьезные опасения относительно возможности дождаться результатов более плачевных, нежели те, которые, изредка, появляются на лице Абдуррахима, – я решился воспользоваться первым, случаем, чтобы принять против этого зависящие от меня меры без содействия самого Шамиля, который, известившись об этом, может только огорчится, но никак не привести дело к окончанию путем мирных сношений.
Такой случай представился сегодня: у меня обедали Гази-Магомет и Магомет-Шеффи. В последнее время мне удалось с ними сблизиться, хотя еще и не в той степени, которой бы я желал достигнуть для приобретения разных сведений по составленной мною программ.
За обедом, Гази-Магомет рассказал мне о некоторых подробностях пребывания своего в Темир-Хан-Шур. Рассказы эти выражали, между прочим, недоверие его к обещанию Даниэль-Султана возвратить ему свою дочь; такое же недоверие к медицинскому свидетельству о ее болезни и наконец уверенность, хотя и не совсем твердую, в том, что весною, вместо того чтобы везти ее в Темир-Хан-Шуру, на соединение с ним Гази-Магометом, Даниэль-Султан зарежет ее.
Он охотнее отрубит себе обе руки, нежели отдаст ее в наш дом, заключил Газа-Магомет. Высказывая, быть может в первый раз в своей жизни, одушевлявшее его чувство, Гази-Магомет вдруг переменил повествовательный тон на вопросительный, и устремив на меня взгляд, против обыкновения самый пристальный, очень резко спросил: «Какое наказание было бы ему определено, если бы он убил Даниэль-Султана?»
Я отвечал, что он, по моему мнению, самым тяжким наказанием он по всей вероятности считал бы для себя негодование Государя Императора. В эту минуту мне было очень приятно смотреть на Гази-Магомета и слушать его: в его словах и на его лице так ясно отразилось раскаяние и искреннее сознание своего долга, что не возможно было сомневаться в правдивости того и другого. Между прочим, он выразился таким образом, что «Его Величество» осыпая милостями Шамиля и все его семейство, если и изволит ожидать какого-либо знака признательности с их стороны, то, наверное, не того, какой думал было явить он, Гази-Магомет. Затем, он высказал свое удовольствие относительно того, что мне удалось указать ему настоящие его обязанности.
Заметив, что случай этот оставляет для наших взаимных отношений большой шаг, я поспешил воспользоваться им, чтобы вызвать Гази-Магомета на откровенность по поводу драмы, разыгрывающейся в нашем доме. По окончании обеда, влюбленный в свою жену Магомет-Шеффи тотчас же ушел домой, а я, оставшись с Гази-Магометом, переводчиком Граммовым и мюридом Хаджио, который составляет половину Гази-Магомета, завел речь в таком направлении, что не было ему, возможности ни уклониться от разговора, ни скрыть каких-либо подробностей этого дела. Впрочем, освоившись со мною очень скоро, он напоследок даже просил меня «пособить» ему, то есть в известные моменты, принять необходимое участие, если только без меня нельзя будет обойтись.
В разговоре нашем обнаружилась вся история этой вражды: она имеет своим началом бракосочетания дочерей Шамиля, Нафиссат и Фатимат, с родными братьями жены его Зейдат Абдуррахманом и Абдуррахимом.
Сознавая необходимость утвердить влияние своего отца и упрочить в будущем свое собственное значение, сыновья Шамиля думали привести это в исполнение посредством брачных союзов. На этом основании, женившись сами на дочерях людей значительных по богатству и по влиянию в народе, они предполагали таким же образом выдать замуж и сестер.
Вначале они имели полный успех: Шамиль обещал отдать обеих дочерей за двух сыновей Кибит-Магома. Впоследствии, по взаимному с ним согласию, он оставил свое слово за одною только дочерью; другую же обещал сыну уважаемого в Дагестане наиба, Албаз-Дебира. Но вслед за тем, по поводу происшедших между всеми этими лицами несогласий, а в особенности вследствие настояний Зейдат, желавшей иметь всегда подле себя надежную поддержку, Шамиль отказал Кибит-Магома и Албаз-Дебиру, и выдать своих дочерей за сыновей своего же тестя Джемаль-Эддина. Изумление и негодование было общее, как в семье Шамиля, так и в народе. Независимо того, оскорбленные наибы поклялись отомстить за эту обиду и во время последних событий сдержали свою клятву.
Зародившаяся таким образом ненависть сыновей Шамиля к мужьям своих сестер, с течением времени усилилась и укреплялась сознанием первыми ничтожества последних вообще и коварного неуживчивого характера старшего из них Абдуррахмана. В особенности последний, при помощи Зейдат, успел к тому же вселить в Шамиле сильное нерасположение к Магомету-Шеффи, под предлогом равнодушия его к «книгам» и к некоторым требованиям религии. Честный Магомет-Шеффи, по свойственному ему темпераменту, раздувает это пламя сарказмами против всех «мужиков-зятьев» Это очень дурно действует на необузданного Абдуррахмана, который, по словам мюрида Хаджио, не удовольствуется одними интригами, но рано или поздно расплатится с Магометом-Шеффи кинжалом. Чрезвычайно осторожный в разговоре Гази-Магомет, не подтверждая формально опасений своего друга Хаджио относительно кинжала, выразился об этом предмете таким образом, что «иншаллах», то есть авось Бог даст этого не случиться. Впрочем, впоследствии он меня просил считать слова ХаджиоЮ сказанные от его имени, его собственными словами.
Когда Гази-Магомет при содействии Хаджио объяснил мне все выше изложенные подробности, я спросил его: «зачем же привез он в Калугу сестер с их мужьями».
Гази-Магомет отвечал, что действительно это очень дурно, что не только не желал этого он, но и сам Шамиль, отпуская его в Темир-Хан-Шуру, строго приказывал не брать сестер с мужьями с собою, зная вероятно взаимные отношения молодых людей и не предвидя от их ничего хорошего, но что здесь встретилось обстоятельство, против которого он никак не мог устоять, а именно: когда приехал он в Шуру, сестры объявили ему, что они лучше умрут, нежели расстанутся со своим отцом. Зная сильную их привязанность к Шамилю, Гази-Магомет думал было устроить это дело таким образом: взять в Калугу одних сестер, а мужей их оставить в Дагестане. Но мужья в свою очередь объявили, что они не позволят женам ехать одним без себя, а что если ехать, то ехать всем. Тогда Гази-Магомет решился не брать никого. На это сестры возразили, что если он их не возьмет – то они умертвят себя на его глазах. Не смотря на очень молодые лета, дочери Шамиля отличаются энергиею, слишком хорошо известною Гази-Магомету, который поэтому вполне был уверен в точном исполнении их намерения. Это самое и побудило его взять сестер в Калугу, в противность приказания отца, настояний брата и своего собственного желания.
Выслушав Гази-Магомета, я сказал ему в виде предположения, что если Шамиль не желал приезда дочерей, то без сомнения он пожелает отправить их обратно, к чему весною представляется такой удобный случай.
На это Гази-Магомет отвечал отрицательно и объяснил, что в продолжении последнего времени Абдуррахман столько же успел вкрасться в расположение Шамиля, насколько прежнее расположение к Нафиссат усилилось в ее отце, что поэтому удаления этой четы из Калуги Шамиль желает менее и что наконец, об этом обстоятельстве, никто из всей семьи не посмеет и заикнуться перед Шамилем.
Стр. 1412 Я выразил новое предположение, что если заикнусь я, то может быть Шамиль ничего против этого не скажет.
Гази-Магомет отвечал, что хотя он действительно против этого ничего не скажет, и даже согласится отправить Абдуррахмана, если только будет на то «бумага» от начальства, но что он сочтет это ни за что иное, как за одну из обязанностей пленного и, притом, столько же для него тяжкую, как смертная казнь и что наконец, если на это стеснение формального предписания нет, то Шамиль непременно утратит ко мне все свое доверие.
О последнем обстоятельстве Гази-Магомет упомянул в виде предостережения. Которое должно служить знаком особенного ко мне расположения. Я поспешил уверить его, что бумаги никакой не имею, а что сказал это единственно из желания сделать для них что-нибудь хорошее; но так как он, Гази-Магомет, говорит, что хорошего из этого ничего не будет, тоя беру слова свои назад, и конечно не скажу Шамилю не слова.
