Мила Суркова
Тени забытого сада

4

Ноябрь. Осенние каникулы. Еду в поселок на машине, что поет скрипучим голосом в такт говорливому водителю. Неприятно пахнет бензином и старыми кожаными сиденьями, но это не нарушает предвкушение счастья от встречи с бабушкой и дедушкой. Я улыбаюсь от мысли, что снова услышу ее тихую молитву с придыханием: «Господи Иисусе Христе…» и спор с дедушкой о религии – он не верит в Бога.

Машина останавливается возле дома, бросаюсь к калитке, а навстречу уже спешит бабушка, раскрыв руки для объятия. Я прильнула к ней – аромат ванили. «Булочки приготовила», – радуюсь я. Ее коса щекочет мне нос. «Косица, – так называет ее бабушка. – Вот и все, что осталось от густой косы».

– Как ты выросла, моя красавица! Верочка, неужто тебе уже пятнадцать? Невеста.

– Бабушка, я не люблю это слово.

– Как? А раньше все мечтала о белом платье и о длинной фате.

Дедушка заносит в дом сумку.

– Книг-то сколько! Хорошо, что тебя сосед привез. Как бы сама донесла до автобуса? Все так же глотаешь книги?

– Да, дедушка, вся в тебя, – смеюсь я. Он гладит меня по голове большой жесткой ладонью. Я обнимаю его – крепкого и сильного, как дуб.

– Подросла, – замечает он.

– Обжились на новом месте? У тебя теперь есть своя комната, – радуется бабушка тому, что мы получили отдельную квартиру.

– Да, бабушка, жаль, что уже прохладно и не могу сидеть с книгой на балконе.

После обеда подхожу к зеркалу в старинной раме, раскладываю черты лица на «похоже на маму» и «похоже на папу». Нахожу больше папиного. «Красавица? – вспоминаю слова бабушки. – И где эта красавица?» Потянула в стороны длинные косы, покрутилась. На белой коже светло-карие глаза кажутся еще светлее, приблизившись вплотную к зеркалу, рассматриваю их. Ничего красивого! Еще эта глупая ложбинка на кончике носа, словно он раздваивается. Хорошо, что это видно, только когда голову поднимаешь вверх. Но я не гордячка, нос не задираю. Кружусь по комнате.

Я счастлива.

– Хороша, моя внученька, – бабушка подошла неслышно. – А Сашки-то нет, уехал с отцом к родственникам за реку, завтра вернутся.

– Так я и не спрашивала о нем, – краснею я. – Расскажи-ка лучше о папе.

– Я же тебе в прошлый раз…

– Ну бабушка… – прошу жалобным голосом.

– Хорошо. Я говорила тебе, что Керим очень хороший, заботливый. Каждый раз привозит подарки. Красивый он у тебя. Помню, когда первый раз увидела его, поразилась белоснежной коже. Брови-то чернющие, а глаза – светло-карие. Это он решил, что Лиде лучше рожать в Пятигорске. Как он радовался, когда ты появилась! Никому не доверял тебя купать и пеленать. Пеленки стирал, гладил… Клал тебя на грудь, и ты тут же засыпала. Любил тебя очень.

– Почему они расстались?

– Вера, пусть тебе мама скажет.

– Ладно, бабушка. Тогда давай про райских птиц. И про прабабушку.

– Ты не забыла? Сколько же тебе было, когда о них услышала? Пять? Шесть?

Мы сидим на диване, она рассказывает, будто поет, я трогаю ее седую косичку, замечаю много коричневых пятен на руках. Мне больно видеть, как меняется моя бабушка.

Спустя годы многое забылось, но родные лица, голоса, запах, тепло – со мной. Какой-то звук или слово вдруг вернет в детство, кажется, протяни руку, отодвинь полог времени – и спрячешься за сильной спиной дедушки, уткнешься в грудь бабушки, и ты уже не беспомощный мотылек с обожженными крылышками, а та Вера, что была счастлива в волжском поселке.

После обеда вышли во двор. Дедушка направился за дровами для печи, бабушка – за соленьями в летнюю кухню, я – к грустной яблоньке с сухими редкими листьями.

Воробышки уселись на куст смородины, клюют засохшие ягоды.

– Зима ранняя придет, – замечает дедушка. И тут же после его слов, словно ждали команды, примчались тучи. Ветер схватил с клена охапку красных листьев и, пронеся их немного по дорожке, рассыпал узором на блеклой траве. Они немного подвигались, шелестя засохшими кончиками, укладываясь удобно на зиму (не знали, что на вечный сон), и замерли в ожидании то ли следующего дуновения ветра для создания более совершенной композиции, то ли дождя, чтобы закрепил их в причудливой арабеске.

Дедушка словно прочитал мои мысли:

– После смерти природа оживет весной. Вот бы и людям так…

Горечь и понимание того, о чем я пока не должна знать, прозвучали в его словах.

После ужина показываю бабушке альбом с репродукциями картин, который мы купили с мамой. Знаю, ей нравятся старинные портреты.

– Кожа светится, как у твоей мамы, – бабушка провела рукой по изображению Данаи.

– Бабушка, почему я не художник? Как можно так точно писать свет? Смотри, лучи солнца как настоящие. – Я показываю «Девушку за верджинелом» Вермеера. Кажется, она смотрит на меня, слегка улыбаясь. Свет ласково касается ее правой щеки, и по ее лицу, как теплый ветерок, пролетают оттенки чувств. Каких? Она влюблена? Чем-то я похожа на нее. Взглядом? Овалом лица? Пристально смотрю в ее глаза, и спокойная радость наполняет меня.

Бабушка включает радио – слышу нежную мелодию скрипки. Беру лист бумаги и записываю стихи, что полились легко. Они для Саши, завтра у него день рождения.

Ночью он мне снился, а утром, только я успела умыться, как услышала в прихожей его голос.

– Саша! С днем рождения! – кричу ему. – Подожди, я еще не оделась.

Спешно натягиваю голубое платье и синюю кофту. Гляжу в зеркало, снимаю синюю и надеваю белую с круглыми пуговицами. Мне не терпится увидеть моего друга. Он что-то говорит бабушке. Голос его изменился – совсем взрослый, с хрипотцой; Саша перестал картавить, только когда волнуется, «р» звучит мягко, и мне это нравится. Бабушка говорит, что мы как родня: краснеем и картавим одинаково. Моему Саше уже семнадцать лет. Моему? Боже мой, я покраснела. Все, не выйду, пока не успокоюсь.

– Верочка, ты долго будешь парня держать в коридоре? – Бабушка заходит и улыбается, увидев, что я принарядилась.

– Ладно, пусть идет.

– Вера, это тебе. – Саша протягивает мне розы. Я знаю, что в поселке их не купишь. Значит, ездил за ними в город?

– Спасибо. Но день рождения не у меня, а у тебя. Садись, Саша, я сейчас.

Беру со стола открытку со стихами, книгу о художниках Возрождения и протягиваю ему. В его серых глазах вижу себя смущенную, растворяюсь в его взгляде, голова кружится. Саша успевает подхватить меня за плечи и целует в висок. Я мягко убираю его руки. Странный жар окатывает меня. Я не чувствую тела – оно стало золотистым облаком.

Дома у Саши собралась вся наша компания. С детства мы вместе: десять мальчишек, Наташа и я. Других девочек на Московской улице нет. Да и мы давно «свои пацаны» – так нас называют все, кроме Саши. Я самая младшая, остальным – от шестнадцати лет до восемнадцати. Самый старший, Захар, спросил:

– Что, даже шампанского не будет?

– Еще немного подрасти, Захар, – отвечает ему отец Саши, противник алкоголя. Он физик, раньше преподавал в институте, теперь пишет книги и пособия для преподавателей. Он гораздо старше матери Саши, Ирины. Кто-то судачил, что она его вторая жена, но я не стала слушать всевозможные домыслы о семье моего друга. Ирина наготовила столько вкусного, что Захар вскоре забыл про свой вопрос.

Включили магнитофон. Я вздрогнула. Это наша любимая песня группы Scorpions. Помню летом, в день моего рождения, Саша по-особенному посмотрел на меня, что-то хотел сказать, но я опередила его какой-то фразой, чтобы он не произнес то, на что я должна дать ответ. В тот день звучала эта мелодия.

Саша пригласил меня. Нас влечет друг к другу странной силой, сопротивляться которой сложно. Пытаюсь отстраниться и не чувствовать его прерывистого дыхания, но Саша прижимает меня к себе.

Когда музыка замерла, предложил выйти на улицу.

– Вера, первый снег в этом году, – шепнул он.

Серебристые снежинки подрагивают в воздухе. Хрустит снег под ногами, как накрахмаленное белье. Подошли к дереву. Саша коснулся ветки, покрытой ажурными звездочками, – они полетели на нас.

Белое небо легко дышит. Нет верха и низа, нет начала и конца. Чистая хрупкая сфера вобрала нас в себя, оградила от остального мира и бережно покачивает на невидимых волнах. Никому не слышен наш смех. Возникло ощущение, что перевернули белый земной шар, серебряные пушинки поплыли в невесомости, и не понять: то ли они опускаются с неба, то ли отрываются от земли. Мне казалось, я вижу приближающихся к земле прекрасных эфебов на белых конях. Развеваются их белые гривы, рассыпая сверкающие звезды.

Саша что-то говорит, я улыбаюсь и смотрю на него сквозь ажурный шелк, ласкающий лицо. Снежинки садятся на его длинные светлые ресницы, добавляя нежности взгляду. Умиротворение – и вихрь чувств. Как это может сочетаться? Это и есть счастье? Что же оно такое? Взгляд? Ощущение? Прикосновение? Неожиданно возникло опасение: вдруг все исчезнет как снег? Растает он – и счастье уйдет.

Я ловлю его восхищенный взгляд и понимаю, что сейчас я для него – центр белой вселенной. Его любовь кружит и поднимает над землей, и попытки разобраться в своих чувствах растворяются.

Трепетные чувства Саши вызывают во мне беспокойство. Мне кажется, у него они иные, чем у меня. Я ощущаю в нем что-то незнакомое мне, замечаю, как он пытается сдерживать себя, если мы находимся слишком близко. Белая ночная тишина. Она отгородила нас от дневных звуков, от суетности и всего того, что в такие минуты кажется мелким.

– Вера, я… – но его слова остановила громкая музыка, что вылетела из распахнутой двери его дома. Мы оглянулись. Наташа в красном платье и на высоких каблуках замерла в проеме, как на кадре диапозитива, и смотрела на нас некоторое время, потом резко развернулась и ушла. Дверь хлопнула. Вернулась тишина.

Саша стряхивает снег с моего пальто, снимает с рукава большие снежинки. Мы рассматриваем их рисунок, графический и идеальный. А счастье? Оно идеально? Саша произносит глухим голосом, словно у него в горле ком:

– Вера, я…

Испуганно смотрю на него, он наклоняется и осторожно целует меня. Я чувствую вкус его солоноватых горячих губ и ощущаю пронзительную струю тепла и дрожь во всем теле. Вырываюсь и убегаю в дом. В коридоре сталкиваюсь с Наташей.

– Ты куда летишь? Нам надо поговорить.

– Давай у нас, – говорю ей. Прощаюсь с родителями Саши, и мы уходим. Саши около дома нет. В ореоле густого снега вижу его фигуру, похожую на странника в нереальном белом пространстве. Саша направляется в сторону колодца. Я хочу бежать за ним, но Наташа схватила меня за руку и потянула за собой как пушинку. Она в этом году вытянулась, фигура ее стала спортивной – Наташа занимается баскетболом. Я рядом с ней – мышка.

– Вера, прости, я давно хотела тебе сказать, что мне нравится Сашка, – начала Наташа, когда мы зашли ко мне домой и уселись на диван. – Вернее, я его люблю. Он же тебе не признавался? Нет?

Я хочу ей ответить и не могу. Голос покинул меня. Откидываю с себя плед, которым мы укрылись.

– Я собираюсь сейчас пойти и признаться ему. Просто хотела тебя в известность поставить, – спуская с дивана ноги, продолжает она. Я спрашиваю неожиданно глухим голосом:

– А он? Извини, кажется, я простыла.

– Ты же знаешь, кроме тебя он никого не замечает. Вера, ты все равно уедешь в Москву. Отпусти его.

– Я его не держу, – отвечаю, а у самой сердце бьется, словно воробей в неволе. – Он же хочет в Ленинград, художником стать.

– Да не получится у него, – раздраженно говорит она. Я замечаю, что ее веснушки стали бледнее, знаю, она пытается избавиться от них и использует разные средства. – Он же учится плохо.

– Наташа, но он талантливо рисует.

– Я поеду с ним, буду поступать в медучилище, институт я не потяну. – Она заплакала и уткнулась в мое плечо.

– Не плачь, Наташа.

– Скажи ему, что не любишь, что тебе нравится кто-нибудь в городе. Мы уедем, а тебе еще два года в школе учиться, знаешь, как все изменится. Влюбишься в кого-нибудь.

Она ушла. Иду в кухню, лампу не включаю. Снежный свет отражается на потолке и стене. Беру стакан, он выскальзывает из рук и разбивается. Собираю осколки, похожие на льдинки, подхожу к окну. Снег сыпал и сыпал, белый свет заглядывал в комнату и заливал ее голубоватым светом.

Вошла бабушка. Включила лампу.

– Что-то рано в этом году снег. – Вопросительно посмотрела на меня. – Поссорилась с Натальей? Давно пора. Вы такие разные.

– Ты почему не спишь, бабушка? Время одиннадцать.

– Услышала, что-то упало.

– Стакан разбился. – Я плачу.

– К счастью. – Она обнимает меня. – Ты из-за Саши? Он влюблен в тебя.

– Да, бабушка. Я не знаю, что делать.

– Жить, Верочка.

Она запела старинную песню о любви девушки и юноши-сокола, руки ее, как крылья голубки, скользили по моим волосам, плечам, теплое сияние исходило от нее. Я постепенно успокоилась. Когда бабушка ушла, я выключила свет и увидела во дворе Сашу; он ждал, что я его замечу и выйду. Хотела бежать к нему, но сдержалась.

В день моего отъезда Саша говорит:

– Вера, приезжай в Ленинград. Ты можешь поступить в университет на факультет журналистики.

– Саша, я только через два года окончу школу.

А сама думаю: «Что ты ответил Наташе? Приедет ли она к тебе?»

– Вера, я хочу на тебе жениться. – Саша краснеет, смущенно приглаживает вихор. – Я люблю тебя.

Я не отвечаю. Мне Саша дорог, но люблю ли я его?

– Ты молчишь… Ладно, Вера, главное, что я тебя люблю. Я буду приезжать на праздники и на каникулы. Ты будешь меня ждать?

– А учиться когда будешь? Да, Саша, я буду ждать, – говорю серьезно и верю в это. Он облегченно вздыхает:

– Буду часто приезжать, – повторяет он. – За тобой надо присматривать.

– Я не маленькая.

– Но для меня ты всегда будешь маленькой.

Разговор с Сашей приносит необъяснимую радость и ощущение, что все достижимо и легко, когда он рядом: и в институт поступлю, и книги напишу.

Утром, не позавтракав, выскакиваю на улицу вдохнуть холодного воздуха и остудить горящее лицо. Мне снился Саша, мы целовали друг друга так, что огонь в моей груди не стих и после пробуждения. Безмолвие снега приносит тихую радость. Яблони сияют в снежных цветах. Куст сирени возле крыльца хочет стряхнуть белые шапочки, но тяжело это сделать тонкими оголенными руками, а ветер не спешит на помощь. Я потянулась к поникшей ветке, чтобы освободить ее, – оттуда вспорхнула пичуга, оставляя за собой снежную пыль.

Смотрю на дом Саши, вижу его в окне – как портрет в раме. Сорока слетела с большого дерева, снег зашуршал, посыпался, покрывая портрет серебристой краской.

5

1979 год

Зима в этом году особенно долгая, наполненная ожиданием. Папа не приезжал десять месяцев. Мама не знает, когда он собирается к нам. Отвечая на мой вопрос, она не смотрит на меня, я понимаю: не хочет говорить.

Степан пьет реже. Но в доме не исчезло напряжение, выражаемое в недомолвках, в раздражении мамы, в очередном срыве отчима, в его колкостях по поводу приездов папы. Оно не рассеивается в пространстве, а висит серой дырявой кисеей.

Все больше времени я провожу дома у Лизы. Второй год мы учимся в математическом классе, занимаемся по вузовской программе. Для Лизы математический анализ так же интересен, как для меня литература. Она мне помогает с математикой, я проверяю ее сочинения.

В отличие от меня, Лиза редко грустит, уверенна в себе, никогда не унывает и сохраняет невозмутимость в любых обстоятельствах. Трудности воспринимает легко, словно знает, что они временны. Лиза мечтает строить корабли. Странное желание для девочки, но это соответствует ее натуре, волевой и целеустремленной. Как ледокол в Арктике, она идет к своей цели.

Во мне все сильнее проявляется неуверенность и скованность из-за внешности. Раньше я меньше думала о том, что отличаюсь от других. Сейчас кажется, что все пристально рассматривают меня, замечая, что я не русская, и я робею, краснею до слез. Когда мне надо в магазин за продуктами или в библиотеку, зову Лизу с собой. Только с ней я спокойна.

С Сашей я тоже забываю о своей инаковости. Но он далеко, учится в Ленинграде, будет реставратором. Неделю назад он приехал после зимней сессии, и мы видимся каждый день. Саша встречает меня возле школы, берет за руку, и мы гуляем по городу. Когда замерзаем, идем в кино или в универмаг, где на первом этаже пьем кофе или чай.

Сегодня последняя встреча, завтра Саша уезжает.

Последний взгляд слабого луча на зимний день. Безмолвные сумерки приближаются на кончиках пальцев, словно балерины. На заснеженный тротуар падает свет из кафе. Распахнулась дверь, вырвалась мелодия нашего первого танца. Мы остановились, взглянули друг на друга и, я уверена, вспомнили первый поцелуй. Саша прижимает меня к себе. Слышу пульсирующий звук его сердца – словно из груди вырвались стеклянные шарики, коснулись зеркального воздуха, и он ответил серебристым подрагиванием. Я внимаю его ритму, и исчезает пространство реальности.

Февраль становится для меня апрелем.

Вечерняя дымка накрывает город, и чудится, он потянулся вверх, приподнялся над землей и покачивается – убаюканный и приласканный. Сумрак располагает к философствованию, оголяет чувства, требует откровений и признаний. И мы говорим, говорим…

Нам казалось, что мы понимаем жизнь и знаем нашу судьбу. Наивные.

Темные фигуры прохожих – как одно целое, и только около освещенных витрин они приобретают индивидуальность: внимание привлекает то светлый шарф, то голубой берет, то фиолетовое пальто. Подойдешь ближе – видишь глаза. Но как они отличаются от глаз Саши! От него – тепло и любовь, я тону в их ласковой безбрежности.

– Ты моя Синильга, – шепчет Саша.

– Синильга – шаманка. Это имя мне не нравится. – Капризно замечаю я. (И ужасаюсь, откуда у меня эти интонации.)

– Она умна и красива, как ты. Знаешь, Вера, в переводе с эвенского ее имя означает «снег». И твоя кожа – белая как снег, только теплая и нежная. – Он касается моей щеки сухими губами. – Моя Синильга… Ты так сладко картавишь, когда волнуешься.

Я хочу поцеловать его родинку, что примостилась на щеке как паучок, и, чтобы скрыть это желание, говорю:

– Давай смотреть в спины впереди идущих и проверим, на чей взгляд больше людей обернется.

– Я знаю ответ, ты же волшебница.

– Ну, Саша, давай попробуем, – капризно прошу я. (Да что это сегодня с моей интонацией?) Он соглашается со мной, как всегда. Выбираем первую «жертву» и сосредоточенно гипнотизируем. У меня обернулись почти все. У Саши – один. Но он отвлекался, не концентрировался, а смотрел на меня – я чувствовала его взгляд.

– Я же говорил.

«Наверное, это от прабабушки», – думаю я, наивно веря в силу своих возможностей. Неожиданно для себя тянусь к Саше, и он нежно целует меня.

Когда подошли к моему дому, не могли расстаться, зашли в подъезд, сели на ступеньки. Я положила голову Саше на плечо, он обнял меня.

– У нас будут красивые дети, – начал он. Я смущенно молчу, уткнулась ему в шею, она теплая и пахнет солнышком. – Сколько ты хочешь детей?

– Саша, о чем ты говоришь?

– Я хочу много, плохо одному, без братьев и сестер. И ты у мамы одна.

– А еще я хочу взять из детского дома ребенка, – говорю я. Саша разворачивает меня лицом к себе, улыбается, смотрит мне в глаза.

– А своих?

– И своих тоже. Саша, рано об этом говорить.

– Возьмем девочку и мальчика. Да? – Саша шепчет, зарывшись в мои волосы.

В начале весны мама с аппендицитом попала в больницу, ей сделали операцию. «Много крови потеряла, доживет ли до утра, неизвестно, а еще и беременна», – ненароком услышала я слова медсестры. К ней меня не пустили, и я в слезах побежала домой. Моя мама не должна умереть!

Падаю на колени возле кровати и прошу Бога спасти маму. Молитв я не знала, но слышала, как бабушка шепотом молилась; я могла разобрать только два слова: «Отче наш». С них я и начала, за ними полились остальные. Я плачу, прошу спасти маму и даю обещания этому неизвестному мне Отче. Не помню, как долго повторяла без остановки свою мольбу, но так обессилела, что упала на кровать и заснула.

Утром побежала в больницу. К маме разрешили зайти. Она слаба, бледна, тихо отвечает на вопросы. Наклоняюсь ближе, чтобы слышать ее, но не касаюсь, боясь причинить боль.

– Мама, а ребеночек будет жить?

– Кто тебе сказал о нем? – шепчет она.

– Я слышала разговор медсестер.

– Да, Верочка, он жив. – Мама закрыла глаза, я осторожно коснулась ее щеки.

– Спи, мамочка.

Вечером я воевала с интегралами и дифференциалами – готовилась к контрольной. В строгие формулы вклинивались мысли о маме, папе и Саше. Я прикладывала математические знания к событиям моей жизни. «Интеграл, – размышляла я, – может вычислить площадь фигуры, массу неоднородного тела, пройденный при неравномерном движении путь и многое другое. И жизнь человека, как в интеграле, – сумма большого количества малых слагаемых. Если бы эти слагаемые-события приносили только радость и счастье и не разлучали людей! Неравномерное движение пути, – повторяю, думая о Саше. – То радость встречи, то грусть разлуки. Сольются ли наши пути в общую дорогу?»

Я скучаю по Саше. Откладываю математику в сторону, достаю шкатулку с его письмами.

«Вера, высылаю тебе фото канала имени Грибоедова. Знаешь, кто руководил работами? Инженер Грибоедов. Но канал назван в честь писателя. Когда ты приедешь, мы посетим все литературные места Ленинграда. Ты же приедешь? Обещай!»

«Мы с тобой, Верочка, не верим в бога, но обязательно зайдем в Исаакиевский собор. Он тебе понравится. Я думаю, не просто мы с тобой вместе… Может быть, все-таки ОН есть и послал тебя мне? Я тоскую по тебе. Ты же приедешь? Обещай…»

Достаю из шкатулки кулон с мифической птицей, что прислал мне Саша: «Мама была в Японии и по моей просьбе купила его для тебя, моя недоступная Синильга. Когда тебе будет трудно, знай, что человек может, как этот феникс, возродиться из небытия. Мы можем все, когда любим».

Я надела кулон и вернулась к математике.

Степан принес мне компот и пирожное «Колечко». Взглянув на его красное лицо, поняла, что пьян.

– Не вздыхай, я немножко, – пробурчал он.

Я выпила половину стакана и почувствовала, что тяжелеет голова, будто одурманенная. Осталось решить одну задачу по физике, но я не могла сосредоточиться. Поздно: час ночи. Не помню, как разделась, уснула моментально.

Очнулась от тяжелого дыхания и запаха алкоголя. Встать не могу – заторможенность движений и сознания, словно плыву под водой. Отчим склонился надо мной. Его большие волосатые руки легли на грудь и начали сильно мять. Мне больно. Хочу встать, но он что-то шепчет противным голосом, наваливаясь на меня всем телом – будто бетонная плита. Кровь вскипела, в голове загудело, как шум приближающегося поезда, готового раздавить меня. Я кричу. Вырываюсь. Тщетно. Потной рукой он зажимает мне рот, другой сдирает пижаму. Рвется цепочка кулона. Горячие, пухлые, как сосиски, пальцы вызывают тошноту. Кусаю эти мерзкие пальцы. Степан отпрянул, ударил меня по голове. Я кричу, но он снова зажимает мне рот и снова наваливается на меня. Еще сильнее кусаю его пальцы, чувствую, что-то соленое течет мне на лицо. Кровь? Он на секунду отнимает руку. Глаза, как два опасных жала, впиваются в меня. Губы сжаты в ядовитую полоску.

– Дрянь, – шипит, словно не слова, а змеи выползли изо рта.

– Папа, мне надо в туалет, отпусти. Я быстро. – Собираю все спокойствие и произношу заискивающим тоном, от которого самой противно.

Степан вздрагивает: давно я не называла его так. Не отпускает, бубнит:

– Подожди, потом…

– Но я не могу терпеть, я сделаю это в кровать.

– Быстро! Туда и обратно. – Он злится и шлепает меня пониже спины.

Я не вижу свою пижаму. Куда он ее дел? Хватаю его рубашку, что заметила на краю кровати, прикрываюсь и бегу в ванную. Там отбрасываю ее, как змею, топчу ногами, заталкиваю за стиральную машину, закутываюсь в мамин халат и плачу, опускаясь на пол. Что делать? Кричать? Но в соседней квартире никого нет, уехали. Он может выломать дверь. Как мне защититься? Придвигаю к двери стиральную машину – больше баррикадироваться нечем. Вижу на полке ножницы, хватаю их. Руки дрожат. Боже, помоги мне не сделать этого. Помоги!

Несколько раз Степан приходит, дергает дверь, пинает, кричит. Ругательства как гвозди впиваются в дверь. Думаю, если бы не был так пьян, выбить ее ему ничего не стоило. Выключает свет в ванной – остаюсь в темноте. Слышу, как стучит бутылка о стакан, с грохотом летит на пол. Водка закончилась. Еще какое-то время несется брань. Потом – тишина.

Трясусь и плачу от страха и унижения. Чувствую себя в гадком болоте, трясина затягивает по грудь. Голова гудит. Опасаюсь заснуть, но глаза не слушаются, слипаются. Туман болезненного сна окутывает меня.

Когда очнулась, маленькое окошко в моей темнице посветлело. Выйти боюсь. Смотрю в зеркало. Висок покраснел от его удара. Расплела косы, отделила пряди по обеим сторонам, подрезала – получилась длинная челка, она прикрыла виски. Нет, в школу так не могу идти, да еще опухшим лицом и покрасневшими глазами.

Жду. Прислушиваюсь. Тихо. Отодвигаю стиральную машину, осторожно открываю дверь, ступаю на цыпочках. Меня качает, придерживаюсь за стенку. Слышу прерывистый храп из моей комнаты. Заглядываю. Спит на кровати, рука свешивается, рот открыт. Мерзкий запах алкоголя и пота вызывает брезгливость. Стараясь не шуметь, одеваюсь и выхожу на улицу. Солнце бледное, небо хмурое. От холодного ветра слезятся глаза.

Еду в поселок. «Не надо пугать бабушку и дедушку, – думаю я. – Но как? Что же я им скажу? Почему не в школе?»

Захожу во двор, бабушка возле летней кухни. Увидев меня, ахнула, подбежала.

– Что случилось? И что ты сделала с волосами? – Увидев синяк, заплакала. – Дедушке не показывай, он его убьет, грех на душу.

Из кухни вышел дед.

– Что, опять запил? – сказал он сердито. – Толку с ним не будет.

– Да, пьяный утром пришел, – приходится лгать. – Ругался всякими словами, я испугалась.

– Он тебя не тронул? – спрашивает бабушка, когда мы остаемся одни.

– Нет, – отвечаю, наклоняясь к тарелке. Мне стыдно об этом говорить, не то что представить. – Пытался… – Я плачу.

– О господи, – закачала она головой. – Поживи здесь. В школу на автобусе поездишь. Ничего, пораньше будешь просыпаться. Не переживай, Верочка, мама поправится. Вчера я ездила к ней в больницу. Сказали, через неделю выпишут. К вам не зашла, ты в школе была.

Дедушка затопил для меня баню. Я безжалостно тру себя мочалкой, кажется, скоро кожу сдеру, но не могу избавиться от омерзительного ощущения рук отчима, его запаха. Знаю, с тела это уйдет, но как избавиться от того, что в душе? Хорошо бы иметь в памяти ячейку «Сброшенное и забытое».

Ночью бабушка легла со мной. Я вдыхала ее запах, держала, как в детстве, за руку, а она гладила меня по голове, что-то приговаривала: с этими словами, похожими на молитву, я и заснула.

В день выписки мамы мы с бабушкой рано утром приехали в нашу квартиру. Степана не было. Открыли окна, чтобы выгнать стойкий запах алкоголя, выбросили бутылки и мусор, перемыли посуду. Я занялась полами и стиркой. Под кроватью нашла кулон с фениксом и заплакала. Хорошо, что бабушка не видела моих слез – она готовила обед.

Маму привезли на такси. Она слаба и бледна, еле поднялась по ступенькам и легла на кровать. Бабушка решила остаться у нас на несколько дней, чему я несказанно рада.

После обеда мама осторожно спрашивает меня:

– Вера, тебя Степан не обижал?

– Нет, мама. – Глаза опущены в книгу.

– Он пил снотворное? – В руках у нее неполный аптечный флакон. – Откуда у нас это лекарство?

– Я не знаю.

Снотворное у нас никто не употреблял. Мама задумалась. Лицо ее настолько сердито, что все у меня внутри сжалось.

– Вера, ты должна мне сказать, – настаивает она.

Я коротко рассказываю, стараясь не напугать ее.

– Значит, он тебя напоил снотворным. Но он тебя не тронул? – Она вот-вот заплачет.

– Нет, я спряталась в ванной.

Степан появился вечером. Трезвый. На меня не смотрит. Не поздоровался. Я тоже. Мама отправила меня к Лизе. Собирая тетради и учебники, слышала громкий голос мамы, вскоре она перешла на крик. Я выскочила в подъезд. Когда вернулась домой, заметила, что обуви и верхней одежды отчима в прихожей нет.

Мама лежала на кровати. Меня поразило глубокая печаль в ее лице и спокойствие, словно она переплыла опасную реку и осталась жива. Я легла рядом, прижалась к ее мокрой щеке, спросила, когда родится малыш и какой он сейчас.

– Как твой пупсик, с которым ты играла в детстве, тот, что побольше, – ответила она. Мы подбираем ребенку имя, мечтаем, какие красивые вещи и игрушки купим. Я поглядываю вправо, где хищно зияет щербатый рот платяного шкафа без мужских вещей.

– Вера, закрой его, – просит мама. – Ничего не бойся. Степана здесь больше не будет. У тебя начинаются каникулы. Хочешь съездить в Уральск? Я забронировала на всякий случай билет на послезавтра. Вот только я не смогу с тобой. Сама не боишься?

– Я же школу заканчиваю, уже взрослая. А почему на «всякий случай»?

– Вдруг ты не захочешь ехать одна. Я отцу написала, он тебя ждет.

«К папе могу и пешком пойти», – подумала я, но не сказала этого.