Мила Суркова
Тени забытого сада

В городе я сплю спокойно, поджога не боюсь – на втором этаже нас не достать.

Быт в квартире обустроен лучше, чем в поселке. Из кранов течет не только холодная вода, но и горячая. И самое главное – ванная комната! (Не надо ходить в баню и смотреть на голые тела. Бр-р-р…) В ней меня поразило странное «существо» на стене: большой черный цилиндр. Мама назвала его титаном. Я смеюсь. Титаны – боги, дети Урана и Геи, а в ванной – короб некрасивый, что нагревает воду. Долго не могла привыкнуть к его урчанию, исходящему из его нутра.

Окна нашей комнаты выходят во двор, где между деревьев натянуты веревки для сушки белья. Хозяйки следят, чтобы мальчишки, увлекшись буйными играми с палками и камнями, не испачкали его. Весь день из окон слышен крик разного тембра и силы, но с одинаковыми угрозами: «Отойдите от белья, вот я вам…»

За площадкой – гаражи. Машина, как я помню, была только у одной семьи, но гаражи – у всех. Их использовали для хранения велосипедов, сезонных вещей, картошки, банок с домашними соленьями и вареньем. Запирались они на огромные амбарные замки. Я не любила ходить в наш гараж, когда мама просила что-либо принести. Мне казалось, что-то неприятное прячется за чужими дверями, а если видела мужчин возле распахнутого гаража (нередко с бутылкой водки), то разворачивалась и возвращалась домой ни с чем. Я чувствовала опасность.

Я не сразу привыкла к тому, что мы живем в одной квартире с чужими людьми, делим с ними кухню и ванную.

После уютной кухни в поселке, с вкусными запахами, городская пугала холодом. Только на нашем столе постелена скатерть, на полке за стеклом – посуда, приборы, две вазы для цветов. На втором, деревянном, поцарапанном, – обгоревший старый чайник, рядом граненый стакан. Третий стол – новый, пустой.

Перед уходом на работу мама готовила обед и оставляла на кухне. Но супы и котлеты исчезали еще до того, как я возвращалась из школы. Чисто вымытые кастрюли и сковородки находились на своих местах, мне ничего не доставалось. Мама стала заносить еду в комнату.

Напротив нас жил дядя Слава – высокий, стройный и, как я теперь понимаю, молодой мужчина. Тогда он мне казался очень взрослым и очень умным – в больших очках, с большим портфелем. Суровый и неразговорчивый, он здоровался, не разжимая зубов.

Изредка к нему приходила женщина, светловолосая и голубоглазая. Я видела ее в приоткрытую дверь, когда дядя Слава выходил. Они прятались в комнате, там же готовили еду. Как я поняла из разговоров взрослых, у него была жена. Значит, это жена. Красивая.

Как-то появилась на пороге женщина – невысокая, смуглая, с черными длинными локонами.

– Привет! Я Галина. А как тебя зовут, девочка?

Я спросила:

– А вы кто?

– Я жена дяди Славы.

Странно. Две жены?! Галина появлялась редко. Они с дядей Славой спорили, часто ссорились.

Во второй комнате обитала Марья Степановна. К ней приходила сестра – Танька-Лошадь. Видимо, за высокий рост, статность и густые волосы ниже плеч она и получила свое прозвище. Марья Степановна и Татьяна несли в себе что-то нечистоплотное и низменное, что никак не соответствовало представлениям о жизни десятилетней девочки.

Лицо Марьи Степановны – бесцветное, словно гипсовая посмертная маска (такую я видела в журнале, посвященном Пушкину), на нем забыли дорисовать брови, ресницы, раскрасить губы; волосенки – жидкие и пегие, в мелких кудряшках, сквозь них светилась неприятная бледная кожа. Иногда кудряшки были тугие, как скрученная проволока, иногда разматывались и неряшливо падали на лоб, как грязные рваные тряпочки. Танька, по сравнению с ней, красавица: блестящие волосы и четко очерченные брови, но глаза водянистые и пустые. Я думала: «Ну какая же она лошадь? У лошадей такие прелестные умные глаза с поволокой и влажным блеском».

Обе курили. В то время это казалось невероятно странным. Женщины курят?! Они часто устраивали «сборища» – так судачили соседи по подъезду.

Однажды я услышала, как Танька, еще трезвая, говорила сестре в коридоре: «Маня, не пей больше. У тебя сердце». А через некоторое время сама выходила из комнаты, покачиваясь, роняла трофейный чайник, поднимала его и еще раз роняла уже в раковине. Я со страхом замирала, когда она несла его с кипятком.

В дни, когда у них собиралось «общество» (так Марья Степановна называла своих гостей), звучала музыка, слышались громкие разговоры, грубые слова.

Однажды я увидела, как из комнаты Марьи Степановны вышли голая белая женщина и шатающийся сквернословящий мужчина (он был одет), нежно державший даму под локоток. Стало противно, меня тошнило. Мама требовала прекратить пьянки, грозилась вызвать милицию, но это сделал дядя Слава. Милиционеры о чем-то поговорили в комнате у хозяйки и ушли. Все осталось по-старому.

На следующий день после таких собраний «общества» в коридоре висел противный запах табака, спиртного и еще чего-то такого мерзкого, что я зажимала нос, пробегая из комнаты в кухню. Настежь открытые окна в морозные дни не сразу могли очистить пространство от намертво впитавшегося в пол и стены липкого тошнотворного смрада.

Сестры выглядели весьма тускло и болезненно после бурной ночи. Марья Степановна, дымя папиросой, растрепанная и опухшая, брела на кухню за водой. Младшая уходила и возвращалась с каким-то аптечным флаконом.

Я знала, что Танька-Лошадь жила одна. У нее в соседнем квартале однокомнатная квартира, но почему-то все собирались у старшей сестры. Марья Степановна вызывала у меня брезгливость, ее младшая сестра – неприязнь, ей я отвела роль жертвы.

Как-то Танька долго уговаривала сестру не общаться «со своим сбродом». Но та отвечала, что это настоящие интеллигентные люди, просто несчастные.

– Давай куда-нибудь уедем, – предлагала Танька.

– Куда? – спрашивала Марья Степановна. – Ты забыла, почему мы не можем выехать из этого города? Ты забыла, почему мы здесь?

Однажды я услышала, как Марья Степановна спросила сестру:

– Ну, как твой дорогой Витюша? Увидишь, он тебе дорого достанется. Он партийный и никогда не оставит жену. А ты так и будешь ловить искры от его костра.

Танька ничего не ответила, но ушла заплаканная и несчастная. Да и Марья Степановна, казалось, всплакнула и ходила из комнаты в кухню и обратно, нервно попыхивая папиросой.

Как-то осенью я увидела Таньку и Витюшу в парке. Мы с Лизой шли по аллее, справа на тропинке я их и заметила. Они стояли близко друг к другу, казалось, им хотелось обняться, но они этого сделать не могли. Он, высокий и стройный, в длинном черном кожаном пальто, как романтический герой из фильма; она в сером по фигуре пальто, терракотовых туфлях на среднем каблуке, с черной лакированной сумочкой и с гвоздиками в руке – воздушная и красивая. Он ей что-то говорил, а она грустно качала головой, не соглашаясь.

В следующий раз я встретила их в этом же парке летом. Сухо. Пыльно. Душно. Все изнывали от жары. Они ели мороженое. На Таньке красивое шифоновое платье, в руке опять гвоздики. Я поразилась: глаза Татьяны были небесно-голубые и красивые. Я услышала: «Дорогой Витюша, поедем на море!» В этот раз она мне показалась маленькой девочкой, которая хотела получить долгожданный подарок.

Однажды Марья Степановна сказала мне, сверкнув золотым зубом, глазным, как она его называла: «Ты все читаешь? Хочешь быть самой умной? Ну-ну…» И резко замолчала.

Как-то она позвала меня к себе. Отказать я не могла. Мне стало жалко эту некрасивую несчастную женщину.

В комнате я задержала дыхание, но надолго меня не хватило. Так, наверное, пахнет смерть – холодно и сладковато-гнилостно. Замученный воздух хотел вырваться в приоткрытую форточку, очиститься и более уже не возвращаться в это страшное место. Бывшая медсестра, а теперь, как ее называли соседи, тунеядка, после сборищ наводила идеальный порядок. Она вычищала комнату какими-то особыми веществами (мне казалось, ядовитыми), их запах разносился по всей квартире и выползал в подъезд. На столе я увидела фонендоскоп. На окне – большую банку с жидкостью цвета чая, в которой плавало что-то неприятно-скользкое. «Это полезный гриб», – сказала Марья Степановна.

У нее было много книг (как потом я узнала – малая часть того, что осталось после конфискации). Книги завидные, но мне не хотелось их ни потрогать, ни тем более попросить почитать. Казалось, что и от них исходит тот же противный запах. Она предложила взять любую – я даже знала, какую хочу, – но я отказалась.

– Понятно, – произнесла она. – Ну-ну, посмотрим, что из тебя вырастет.

Она рассказывала о себе и о родных, и я узнавала иную жизнь, о которой раньше понятия не имела, сопереживала интеллигентной семье, перенесшей донос, тюрьму, ссылку в степной край. «Родителей нет, а мы с Таней не можем вернуться в родной Ленинград».

С тех пор я жалела сестер. Мне хотелось знать, какими они были в детстве, когда их волосы были чистыми и шелковистыми и пахли свежестью и ландышевыми духами. Это степная пыль окутала девочек и заколдовала. Я представляла, какими они будут в старости: в пуховых серых платках, в грубых пальто, обтягивающих их располневшие тела спереди и скомканных на спине некрасивыми валиками, в мягких бесформенных башмаках, не скрывающих деформированные косточки больших пальцев.

Мир Марьи Степановны – болото, внутри которого прячется бормочущий зверь и ждет момента, чтобы утащить в грязную муть. Надо знать место, куда ступить, чтобы не погибнуть. Таким спасительным островком являлась моя семья, где витал запах чистого счастья. Мой мир похож на красивый пруд с кувшинками, ивами, что полощут свои косы в изумрудной воде, с танцующими водомерками, с лягушками-певуньями. Лишь изредка ветер всколыхнет спокойную воду, да напугает уж, высунувший любопытную головку.

Два мира не уживались в моем сознании. Открывшийся – жесткий, чуждый моим представлениям о жизни – вступал в противоборство с миром чистоты и доброты. Потрясение явилось настолько сильным, что борьба между ними продолжалась и во сне, когда я видела вырвавшиеся из таинственного сундука мрачные тени, что душили меня, и я бежала к спасительному колодцу, что напоит живой водой.

3

В городе мама не была счастлива. Что-то случилось с ней и папой. Об их размолвках догадываюсь по печальному материнскому лицу и сердитому отцовскому, по обрывкам неприятных разговоров. Я стала замечать, как задумчиво лицо мамы. Значит, ее жизнь не так весела, как моя.

Отец приходит все позже, все чаще от него пахнет алкоголем; лицо наливается багровым цветом, глаза – туманом, голос глухой, с хрипотцой. Он дышит тяжело, пыхтит, как паровоз – неприятно смотреть, как раздуваются его ноздри. От него дурно пахнет, я отворачиваюсь, задерживаю дыхание и, ссылаясь на уроки, ухожу к Лизе. Ругаю себя: «Это же твой папа! Почему ты видишь плохое?» Он подзывает меня к себе, когда мамы нет дома, гладит по голове, трогает косы, мне неприятно, я отхожу. В ванной тщательно мою руки, словно трогала дохлую мышь, что мальчишки как-то подбросили нам с Наташкой.

С его приходом напряжение повисает в съежившемся пространстве, сгущается в бесформенное серое пятно, расширяется, захватывая всю комнату и меня. Я иду в кухню, открываю окно, и осенний воздух, густой и свежий, входит внутрь и разбавляет невыносимую тяжесть. Часто мама спит со мной и шепчет перед сном:

– Все наладится, Верочка. Давай «Мцыри»? – Под голос мамы, певучий и ласковый, засыпаю. И снятся мне горы, мы с Сашей стоим на вершине, а поверженный барс лежит в расщелине, но он оживает и превращается в папу. Я кричу, просыпаюсь в холодном поту.

Мама все повторяет отцу:

– Степан, ты же обещал лечиться. Смотри, еще раз – и…

Отец перебивает ее:

– Но, Лидочка, я же всего чуть-чуть. – Он высокий, крупный, но, говоря это, обхватывает себя руками, наклоняет голову, будто съеживается, уменьшается, пытаясь скрыть истинное. Мама повторяет громче:

– Если еще раз…

И тут он выпрямляется, из темных глаз, как из тучи, вылетают искры.

– Да куда ты денешься!

Я выбегаю из комнаты.

Однажды я услышала, как соседка говорила другой:

– Дак, Лидкин Степан к этой бегает, к Дарье, на второй этаж, там они пьют и любовь крутят.

Чувствую в слове «бегает» неприятный смысл и представляю, как отец, пригнувшись, накрывшись с головой темным плащом, похожий на ворона, тайком спешит на второй этаж.

Сложен мир взрослых. Он не радужный, как мой, а туманный. Что-то непонятное скрывается в нем, но то одна тайна, то другая шмыгнет серой тенью и исчезнет еще до того, как я ее рассмотрю. Не хочу быть взрослой!

В конце октября мама сказала:

– Ты, Степа, должен решить, к кому вернешься после отпуска. А Вере я обязана все рассказать, она должна знать правду.

«Какую?» – тревожно забилось сердце, как перед прыжком с кручи.

Через несколько дней папа взял отпуск и уехал в Саратов к родителям. Обычно мы ездили втроем. Маму там любили и меня, кажется, тоже. Почему «кажется»? Я не уверена в любви родителей папы в той мере, в какой не вызывают сомнений чувства моих бабушки и дедушки. Но саратовские тоже мои. Почему же я иногда ловила на себе их напряженные взгляды?

Проводив Степана, мама, пытаясь казаться спокойной, говорит:

– Верочка, завтра летим в Минеральные Воды.

Отчего мама скрывает смущение и тревогу? Странно. Обычно она прямолинейна и открыта, не хитрит и не обманывает.

– Ты скучаешь по родным местам? – спрашиваю осторожно. – Хочешь мне их показать?

– Да, Вера… Нет, Вера… Я познакомлю тебя с твоим отцом.

Мне всего двенадцать. Но я вдруг все понимаю. Как падающие звезды, что мы наблюдали с кручи над Ахтубой, замелькали, засверкали догадки. Так вот почему я не похожа на папу. А кто он мне теперь? Впрочем, и с мамой у меня не так много общего. У нас одинаковый цвет глаз, но у мамы они большие, глубоко посажены, у меня удлиненный разрез с припухшими веками. У мамы ресницы загнуты, у меня прямые, как пики. Мои волосы темнее. Пожалуй, одинаковы носы с еле заметной горбинкой.

– Х-хорошо, – от волнения отвечаю медленно, слегка запинаясь. В голове зашумело, в горле пересохло.

– Можно я тебе сейчас ничего не буду объяснять? – Мама впервые говорит со мной как с подругой или младшей сестрой. Я соглашаюсь. Меня страшит то, что я могу услышать. Тайны не всегда приятны.

Бегу в ванную и плачу. Мне не понять этих слез. Я любила Степана до его увлечения спиртным. Он гулял со мной в парке, когда мама была занята, водил в кино, покупал мороженое. Но я не помню, чтобы когда-нибудь, даже в раннем детстве, он брал меня на руки или держал ладошку во время прогулки. Я не задавалась вопросом, почему так. Необходимую как воздух любовь я получала от мамы. Прильнешь к ней, вдохнешь вкусный запах, ощутишь тепло, и время замирает, записывая ее дыхание, слова, движения в священную тетрадь моей памяти.

В Минеральные Воды мы прилетели под утро. Рассвет только нарисовался светлой полосой на краю неба. Дрожь охватила меня, хотя одета я тепло.

Ступили на трап, прохладный воздух остудил горящее лицо. Не успела коснуться земли, как какой-то мужчина схватил меня на руки и побежал к зданию аэропорта. Ни секунды не сомневалась: отец! Все смешалось, закружилось вокруг, наполняя неизвестными чувствами. Незнакомый, но приятный запах, сильные, но ласковые объятия, покалывание его щеки во время поцелуев… Папа! Меня накрывает волна счастья, и это вызывает слезы. Папа целует мои мокрые глаза и тоже плачет. Он распахивает плащ, кутает меня в него, отчего ощущаю себя крохой. Почему его не было рядом раньше, чтобы я испытывала эти чувства каждый день?

– Моя, моя, – повторяет он, целуя глаза, брови, волосы. Рассматривает меня, я только раз взглянула в его глаза, увидела себя в них – и соединилось то, что не должно было разлучаться.

Сейчас, вспоминая ту встречу, я думаю, что есть память тела. Не могла я помнить, как папа держал меня, новорожденную, на руках, качал, гладил спинку, целовал и прижимал к себе, но мое детское тельце не забыло этого. Сейчас я не знакомлюсь с отцом, а вспоминаю. Детские ощущения не пропали, они легли в таинственный ларец памяти. Сегодня я открываю его, нахожу ячейку с надписью «Счастье» и наслаждаюсь родным голосом, знакомым запахом, ласковыми руками.

– А как же я, Керим? – крикнула мама и засмеялась. И этот ее смех – особенный, по-девичьи звонкий – удивил меня.

Папа остановился, захватил и ее в свои объятья, выдохнул: «Лидушка». Так мы и стояли втроем, пока не объявили о выдаче багажа. В глазах мамы я видела солнечные блики, хотя солнце еще не взошло. «Хочу, чтобы это никогда не кончалось! Хочу, пожалуйста», – молила я кого-то и шептала бабушкино заклинание: «Волшебная трава, исполни мое желание».

Едем в Пятигорск. Урчит мотор старенькой машины. Солнце пританцовывает, раскрашивая мир тонкими кисточками. Радио поет мою любимую песню об оранжевом небе и оранжевом море.

Оранжевый цвет – счастье, что пришло ко мне сегодня.

Папа прижимает меня, перебирает косы; ему нравится, что они длинные. Я еще не рассмотрела его: вижу только профиль и левую ладонь с длинными пальцами и припухшими венами. Правая гладит мою спину. Снова и снова незаметно вдыхаю его запах, млею под ласковыми руками и закрываю глаза. Так люди чувствуют себя в раю. Набежавшая сердитая туча не могла помешать моему восторгу. Торопливо и коротко простучал дождь по стеклам машины и замолчал. Оранжевый мир сверкал – чистый и ясный.

После скудной растительности степей темная зелень кажется акварельной. Впитываю вкусный воздух, приправленный ароматами луговых трав и цветов, чувствую тайну, что прячут горы, слушаю говор буйной речки, похожий на заклинание колдуньи.

– Верочка, смотри! Это Машук и Бештау, – показывает мама, когда по просьбе папы водитель останавливает машину.

– Так вот они какие, горы! – громко вскрикиваю, стараясь перекричать шум горной речки. Представляла их высокими, как Джомолунгма на фотографии из журнала «Огонек», а они оказались гораздо ниже – я смогу дойти до их вершин.

Папа обнял маму, они стоят, прижавшись друг к другу. Я рассматриваю папу, и мне нравится в нем все: и высокий рост, и светлая кожа, и темно-каштановые волосы (в машине они показались черными).

Подхожу к речке. Опустила руку, она покраснела – вода ледяная. Попила с ладошки: вкусно. Наклонилась нарвать для мамы цветов – пахнуло ароматом сырой земли. Какая-то птичка опустилась на невысокий куст и что-то коротко сказала, ей ответила другая, невидимая. Мне хотелось кружиться, петь, я подняла руки вверх, к небу, и, увидев его глубину и ясность, ощутила молитвенное состояние. Я просила. Не словами, а душой – детской, но чувствующей то важное, что необходимо человеку. Меня окликнули родители. Я подошла и увидела счастливые глаза отца: золотисто-карие, в форме миндаля.

Зашелестел дождик. Мы засмеялись и побежали к машине. Проехали немного, и я увидела грустного ослика с понурой головой. Забытое воспоминание вырвалось из ячейки памяти «Раннее детство», и я подумала, что знаю его.

Папа заказал два номера в гостинице «Бештау»: нам – с уютной спальней и небольшой гостиной, себе – однокомнатный.

После завтрака мама показала дом, где она жила и куда меня принесли из роддома. Папа держит нас за руки. Мне это приятно, маме тоже. Я не шевелю пальцами, боюсь, что моя ладошка выскользнет, но папа то легонько сжимает ее, то расслабляет, словно проверяет, с ним ли я. Мама восторженна и счастлива, читает строки Лермонтова возле дома, где жил поэт, а я представляю ее девочкой, кажется мне, что я – это она. Голова закружилась от такого погружения в маму. «Опять фантазируешь?» – улыбается она.

Когда поднимались на один из отрогов Машука к белой круглой беседке, я убежала вперед, а когда оглянулась, увидела, что папа целует маму. Я размышляю о том, что видела. Если родители целуются, значит, они любят друг друга. Но тогда почему они не вместе?

Возле беседки «Эолова арфа» мама рассказывает: она посвящена древнегреческому богу Эолу, повелителю ветров, и создал ее Джузеппе Бернардацци в девятнадцатом веке. Эти слова долетают ко мне сквозь ватное облако, что опустилось на меня и плохо пропускает звуки. Я мечтаю, что теперь родители не расстанутся.

– Я сюда часто прибегала слушать музыку ветра, – говорит мама.

Звуки возвращаются ко мне. Слышу мелодию Эоловой арфы.

– Музыка без музыкантов? – удивляюсь я.

– Да, Верочка, в специальном футляре установили две арфы, и их струны издавали приятные звуки, когда ветер их касался. Ветра не было – арфы замолкали. В детстве мне казалось, что звук идет с небес, – улыбается мама.

– Дочка (я замерла: папа впервые произнес это слово, а не «Верочка», словно понял, что я его окончательно приняла), мы с мамой часто слушали эту музыку.

– Теперь она звучит по-другому. Все звучит по-другому, – мне показалось, эти слова мама произносит с особым смыслом. – Два года назад поставили механическое устройство. Другое время, другое звучание, – многозначительно произносит она.

– Ты называла ее небесной арфой. – Папа обнимает маму.

– А теперь она электронная.

Со скалы, где стоит беседка, видны улицы города, окрестные поселки, Кавказский хребет и строгий Эльбрус. Я слушаю мелодию ветра и уношусь в свои мечтания.

Вечером мама достает белый сервиз из старинного буфета, расставляет посуду и приборы – будто играет, как я в кукольном домике, включает чайник, и он послушно гудит. В центре стола красуется, словно нарисованный, торт. Тонко позванивают чашки и блюдца. Приборы звякнули и успокоились на салфетках, что лежат треугольниками – как письма с фронта. У бабушки в шкатулке хранятся такие от ее братьев, погибших на войне.

Наблюдаю за родителями. Счастливые взгляды. Смех. Касания рук. Что еще надо в жизни? Быть вместе. Но в комнате (как и в моей душе) идет скрытая война между реальностью и мечтами. Странные ощущения: я присутствую здесь, но в то же время словно смотрю фильм про счастливую семью и замираю от предчувствия пустоты, что непременно возникнет, когда он закончится. Здесь – иллюзия. За дверью – действительность. Она ждет. Я не волшебница, чтобы соединить мечту и реальность. Но счастье, даже если оно коротко, завораживает, и я наслаждаюсь идиллией, впитываю звуки, цвета, запахи. Они останутся со мной, как шрамы у доблестного воина, испытавшего эйфорию победы и боль от ранений.

Я сижу у папы на коленях и люблю весь мир: родителей, всех людей, горы, комнату, стол с белой скатертью, чайную чашку с небольшим сколом. Невероятный свет заполняет комнату, как чистая вода аквариум. Золотистые блестки парят вокруг. Неожиданно оказываюсь за стеклом прозрачного куба, наблюдаю за родителями и в то же время вижу себя рядом с ними. Я не удивлена: так бывает во сне, когда одновременно находишься в необычном месте и наблюдаешь за собой со стороны. Наши движения плавны, как у рыб, на лицах – улыбка. Постепенно свет меркнет, словно экран в кинотеатре, но остается понимание, каким должно быть счастье. Это так просто: мать, отец, ребенок.

Став взрослой и анализируя эти эмоции, понимаю, что познала гармонию, возникшую на короткое время воссоединения моих родителей. Гармония отношений стала моим устремлением. Я дала себе слово, что мои дети будут жить с отцом, и ничто не заставит меня нарушить его.

Не только взрослый может решать важные вопросы и определять цели – детские клятвы сильны и значимы для последующей жизни.

От избытка впечатлений этого дня и недетских мыслей клонило ко сну, и папа отнес меня на кровать, поцеловал и ушел, оставив дверь спальни приоткрытой. Мой сон тревожен – я теряю отца. Несколько раз просыпаюсь и вижу одну и ту же картину: он держит руку мамы в своей, поглаживает ее, что-то говорит, глядя в глаза. Услышала, как просит прощения и повторяет: «Только одно твое слово, Лида, и я останусь с тобой». Мама вздыхает, молчит. Я закрываю глаза и плачу.

Утром спрашиваю:

– Папа, а где ты живешь?

Он смущается и смотрит на маму. Она виноватым тоном произносит:

– Я Верочке еще не рассказала.

– Кызым, я живу в Казахстане. «Кызым» по-казахски «дочь». Я казах, значит, ты наполовину казашка, – начал он, посадив меня на колени.

Я замираю. От слова «кызым» веет ароматом мятной карамели и освежающим холодком, пахнет незнакомым миром. Я раньше не задумывалась о том, что люди различаются по национальности. Об этом никто не говорил. Значит, Мцыри – не русский. Выходит, и я не совсем русская. Все это необходимо осмыслить.

– У меня трое детей: два сына и дочь.

Слова отца холодными осколками вонзаются в сердце. Я сдерживаю боль. Дрогнула его ладонь на моем плече.

– Прости, Верочка, четверо.

– Расскажи о них. – Я убираю его руку, будто хочу поправить волосы. Папа обнимает меня и сажает на колени. Его пальцы нервно теребят подол моего платья. Слушаю его и смотрю на многозначительный танец длинных пальцев. Пытаюсь представить дом, где папа живет без меня, его жену, моих братьев и сестру. Увижу ли я их когда-нибудь и смогу ли полюбить? Я ревную отца к его детям. Не хочу делить его ни с кем!

Но в одном я обрела спокойствие. Однажды услышала, как соседки судачили обо мне: «Вера – не их дочка. Сейчас во Вьетнаме война, оттуда привозят сирот, вот они и взяли девочку. Посмотри, какие у нее черные косы, и глаза нерусские. Хотя кожа белая. Но, наверное, встречаются белокожие вьетнамки». Их слова обожгли меня, мучили, но даже с Сашей я не могла поделиться своими переживаниями о том, что меня удочерили.

– Мою маму ты будешь называть «аже» – это по-казахски «бабушка». Она строгая, но хорошая. Ты на нее очень похожа. «Дедушка» – «ата». Но его нет, он умер рано, в сорок лет. Я познакомлю тебя, дочка, со всеми, когда ты приедешь. Ты же приедешь, Верочка? – спрашивает меня, а сам смотрит на маму.

– Да, – отвечаю я.

– Да, – подтверждает мама.

Перед сном папа сидит рядом и рассказывает про девушку Жибек. «Жибек» – «шелк», объясняет он. Она полюбила юношу, готовилась к свадьбе, но враг убил его. Бежала она по степи, стонала, кричала, как раненая птица, свадебный наряд казался ей крыльями. Лебеди вторили ей и пели грустную песню «Ак-ку». «Ак-ку» – «белый лебедь», опять перевел папа. Он расплетает мне косы и напевает эту песню. Казахский язык кажется красивым. Не понимая слов, чувствую их печальный смысл. Так я и уснула, слушая папину речь – то русскую, то казахскую:

Решетку юрты – кереге —

Она, рыдая, обняла…

– Я плачу шелестом травы,

Дрожу я гневом тетивы,

Средь черных туч нет синевы…¹

Я сопереживала Жибек и белым лебедем плыла к ней, чтобы помочь. Оказалось, что Жибек – это мама, а папа – ее жених. Но его не убили, а спрятали в темнице, чтобы он не смог жениться на ней. Мне снилось, как по степи в цветущих маках бежали кони с развевающимися гривами.

Через два дня мы возвращались домой. В аэропорту родители спокойны и медлительны, как обманчивое течение речки, готовой каскадом сорваться с невидимой скалы. Казалось, они не понимали, почему находятся здесь, а не в иллюзорном мире счастья, что остался в гостинице.

Папа держит маму за руку, смотрит преданно и вопросительно, ждет. Я вспоминаю: «Только одно твое слово…» Мама неестественно улыбается. Я же покраснела до самых пяток – так сдерживаю слезы.

Самолет прорезал облако.

– Мама, все ли казахские имена переводятся на русский? Что значит имя папы?

– «Керим» – «прекрасный», «благородный». Его отец читал по-арабски и это имя встретил в книге.

Облака густые – как сметана. Мысли – как туман. «Можно ли называть человека благородным, если он не живет со своей дочерью?» – не отпускает вопрос. Не все так просто во взрослом мире. Но должны ли дети страдать от его сложности?

Замечаю в глазах мамы слезы. «Странно, – думаю я. – Мама любит папу и Степана тоже. Разве можно любить двоих?» Словно услышав мои мысли, она говорит:

– Мы с твоим отцом любили друг друга. Но обиды разрушают все. Ты сейчас не можешь этого понять.

«Наверное, нет, – думаю. – Но зачем же расстались, если любили?»

Пока самолет не приземлился, я повторяла последние слова папы: «Я буду приезжать… Я буду приезжать…»

Он сдержал слово и навещал нас раз в полгода.

Я бежала к нему, он поднимал меня на руки, прижимал и, целуя, вдыхал мой запах. Я замирала от счастья. Беспокойное ожидание заканчивалось, время струилось в счастливом ритме. Всего два дня.

Мама к нам присоединялась ненадолго. Степан сердился и ссорился с ней в такие дни. Он перестал бегать к соседке, но отношения с мамой напоминали огонь в печи: то разгорались, то затухали, иногда грозили пожаром, опаляющим все вокруг.

После первой встречи с папой я перестала называть Степана отцом. А он вроде бы и не заметил.

Когда папа уезжает, я ощущаю, как умирает мое дыхание, а свет становится свинцовым. Два дня блаженства оказываются слишком короткими. Не отпускает горькая мысль: почему мы не можем жить вместе? В ожидании новой встречи я пытаюсь уравновесить свои чувства к отцу: любовь и глубокую обиду на его отсутствие.

Стало привычным представлять, какой у папы дом, где он сидит, когда читает книги, из какой чашки пьет чай. Я вхожу к нему, сажусь рядом, он обнимает меня, целует. Только его жену и детей не могу вообразить, но я им завидую: они живут с ним.

Я веду счет времени до следующей встречи, тороплю его, но оно не спешит сокращаться и тянется невероятно долго.