Михаил Волконский
Черный человек

XV

Косицкий на свое донесение в Петербург получил ответ, в котором было приказано ему немедля же приступить к составлению особой комиссии из высших губернских властей для суда над виновными в убийстве князя Гурия Львовича Каравай-Батынского. При этом ему предписывалось сделать также последнюю попытку, чтобы привести и остальных обвиняемых к добровольному сознанию.

Для этого последнего убеждения пред судом князь Михаил Андреевич был привезен из кордегардии в дом к Косицкому.

Дом этот был небольшой, но богатый и принадлежал князьям Каравай-Батынским. Когда покойный князь Гурий Львович приезжал в город, то останавливался здесь, но новый, ныне арестованный владелец ни разу не заглядывал сюда.

Свое огромное богатство Гурий Львович приобрел благодаря своему «случаю», но этот дом в городе был еще дедовский и достался ему как родовое имение. Он отделал его очень роскошно внутри, но снаружи оставил в прежнем виде. До этого дом был необитаем долгое время. Много лет назад здесь жил только совсем еще молодым человеком князь Михаил Андреевич, которого Гурий Львович, постоянный петербуржец, и не видал никогда, и не знал вовсе. Князь Михаил Андреевич с юных лет сторонился ото всех и, главное, от родичей. Теперь он был насильно привезен в этот дом к допросу.

Его ввели в небольшую комнату с дубовым навощенным полом, с ясеневою мебелью, с обтянутыми по-старинному расписным холстом стенами. Он сел в ожидании, пока позовут его, у окна. Один из привезших его солдат стал с ружьем у двери.

Косицкий заставил долго ждать себя. Князь Михаил Андреевич сидел терпеливо, сложа на коленях руки. Казалось, он так задумался, что не сознавал окружающего, но он был в этой комнате, в этом доме, в этом саду, который глядел в окна, – только видел их не такими, какие они были теперь, а какими знал он их прежде.

Сад тогда не разросся еще так во все стороны своими густыми, оголенными теперь ветвями. Тогда была цветущая, благоухающая весна; вместо снежного покрова – зеленела трава, листья шептались и шуршали. Небо звенело песнью птиц, и все кругом было наполнено песнью. Комната была убрана иначе, проще, но как хорошо жилось в ней!.. Вот в том углу, где дремлет, опершись на свое ружье, солдат у двери, стояли клавесины. Князь видит себя молодым, сияющим и счастливым. Он стоит возле этих клавесин. Его молодая жена, это чудо красоты и добродетели, играет тихую, но торжественную мелодию. Эти звуки дополняют все и все поглощают собою. Все кругом – гармония и любовь.

И помнит князь другое время. Тот же дом. Глубокая осень. Желто-красные листья падают в саду, и изредка маленькие вихри подымают их с земли и вертят. Он ходит по этой комнате и ждет. Через два покоя отсюда совершается великая тайна – тайна рождения нового человеческого существа, и это существо – его и ее сын. Почему сын, князь не знает, но уверен, что будет непременно сын. Он ходит и прислушивается. Когда раздается далекий, заглушённый затворенными дверями крик, останавливается; крик прекращается – и он снова ходит. Наконец, ничего не слышно. Затихло все. «Кончено!» – говорит себе Михаил Андреевич и знает уже, что случилось ужасное, непоправимое, отчаянное – его жена умерла. Он знает это и, когда в дверях появляется бледное лицо повитухи, сам первый говорит ей, что его жена умерла, и читает в ее выражении подтверждение этому.

– Мальчик… – хочет сказать повитуха, но князь не слушает, а машет рукой и идет из дома.

Он идет, куда глаза глядят, долго блуждает по городу и, наконец, попадает, сам не зная как, в свой сад.

Вечер. Он идет в дом. Гроб стоит между свечами. Плакальщицы воют по найму, дьячок читает нараспев псалтырь. Она лежит мертвая. Но это – не она, а то, что было ею, а ее нет. Князь минует зал, где стоит гроб, идет к себе в комнату и рядом слышит детский – новый, не привычный уху – крик, настойчивый, требовательный, властный, не признающий ничего.

Это кричит тот сын, которого ждали они вместе. Но ее – дорогой жены – уже нет. Почему, кто виною этого? Виною этот кричащий сын… И недобрые, злые чувства начинают волновать князя. Зачем явился этот мальчик? Для того, чтобы отнять у нее жизнь, у нее, которая была весь смысл жизни самого Михаила Андреевича. Он не хочет видеть этого мальчика, не хочет знать его. Он берет деньги и ночью уезжает, бежит, оставляя и дом, и сына.

Он бросает их на произвол судьбы и в отчаянии едет, сам не зная куда и зачем, переезжает из одного города в другой, нигде не может найти себе места. Недавнее счастливое прошлое живо еще в нем, а на самом деле оно уже умерло и не вернется вновь.

Проходит целый год в этих скитаниях. Наконец князь успокаивается, начинает понимать, что ребенок не виноват ни в чем, что ведь этот ребенок – его сын, что он обязан вспомнить и позаботиться о нем.

Князь вдруг спохватывается и спешит вернуться. Дом он находит заколоченным. Никого нет в нем, даже сторожа. Конечно, ушли все. Крепостных у князя не было; у него служили наемные, чужие крепостные, бывшие на оброке. Куда они девались все – неизвестно. Князь не мог найти следы их. Не мог он найти и следы сына. Он объездил всех повитух в городе. Все они говорили, что никогда не принимали у него. В полиции, у начальства, в метриках не было никаких указаний относительно рождения у него сына. Мальчик исчез, словно в воду канул.

И вот, когда князь Михаил Андреевич потерял последнюю надежду на то, чтобы узнать что-нибудь о своем сыне, этот сын стал ему вдруг особенно дорог, и особенно тяжело стало ему одиночество.

С тех пор целью его жизни сделалось желание найти и вернуть себе мальчика. Уехав, он бросил сына на произвол чужих людей, потому что ни родных, ни даже знакомых у них в городе не было. Он и его жена так были полны друг другом, полны собою, что не нуждались ни в ком и никого не знали. Чужие люди исчезли, исчез с ними и мальчик.

Долгое время всякие попытки узнать что-нибудь о нем оставались совершенно тщетными.

Наконец, когда князь почти дошел уже до отчаяния, вдруг явился проблеск надежды. К нему в дом пришел без зова старик-немец, переплетчик. Странный разговор его показался интересным князю. Михаил Андреевич не знал переплетчика, но тот превосходно, как оказалось, был осведомлен обо всем, что касалось самого князя. Ему было известно все, и его тихая, мерная речь действовала удивительно успокоительно.

Мало-помалу Михаил Андреевич сошелся с этим немцем и был посвящен им в первую степень братства свободных каменщиков, или масонов.

От масонов была обещана князю помощь в его розысках сына, но прежде всего от него требовались терпение и послушание.

По распоряжению братства, он должен был отправиться за границу. Тогда начались те долгие скитания, в течение которых князю пришлось вынести много испытаний. Но вместе с ними или по мере их Михаил Андреевич был возводим и посвящаем в высшие степени масонства, причем ему открывались тайны братства и тайны человеческой жизни, недоступные простым смертным.

Князь неустанно работал над собою и мало-помалу, как бы кладя камень за камнем, возводил в себе храм великого духа. Вместе с этим он подвигался медленно и верно к положенной себе цели найти того, кого он искал. Приобретенные им долгой борьбой и работой знания открыли ему, что он найдет, а также и признаки того времени, когда он найдет.

Время это близилось. Знания не могли обмануть. Нужно было лишь не обмануть самого себя, то есть не сделать чего-нибудь такого, что помешало бы направить судьбу так, как нужно. Михаил Андреевич владел тайной направления судьбы и знал, что не он зависит от нее, а она от него.

Время близилось. Братья-масоны дали знать ему, что он получит документы, по которым найдет своего сына. Эти документы уже были доставлены к губернатору, ныне отставленному, тоже масону. Он должен был переслать их Михаилу Андреевичу.

Таким образом князь был почти накануне разрешения задачи, мучившей его почти всю – по крайней мере, сознательную – жизнь.

Но он сделал ошибку, не выждав, пока документы будут пересланы ему, а сам послал за ними Чаковнина. Последний подходил под условия того, как был определен Михаилу Андреевичу человек, который должен был доставить ему заветные бумаги.

Он думал ускорить, хотя обязан был ждать, и потому отдалил свое испытание, продолжил его. У Чаковнина документы были похищены. Но все же князь знал, что получит их, получит не в нынешнем году, как следовало, а в будущем, и не в каком другом месте, а именно в Вязниках. Настолько ему открыта была книга будущего, и он прочел в ней.

Поэтому он, уезжая из Вязников, так определенно давал свои приказания дворецкому, говоря ему, что вернется через год и три дня. Год же этот он должен был провести в заключении. Таково было последствие его поспешности.

Однако, что бы ни случилось в этот год, он не должен был сомневаться, что достигнет в конце его своей цели. Всякое сомнение, всякое колебание строго направленной к достижению желаемого воли могло повредить. И в этом заключалось главное испытание.

XVI

Косицкий все еще не показывался и не звал к себе Михаила Андреевича, по-прежнему смирно сидевшего у окна и предававшегося воспоминаниям, вызванным в нем обстановкой.

Вдруг князь, как бы очнувшись, повернул голову к двери. Он почувствовал, что сейчас войдут в нее, и кто именно: черный человек.

И действительно, дверь в эту минуту отворилась, и в ней показался новый тюремный доктор, тот черный человек, который почти всю жизнь преследовал князя, где бы тот ни был. Он вошел и без поклона, не здороваясь, остановился пред князем, после чего заговорил по-французски, очевидно, чтобы солдат у двери не мог понять их:

– Итак, сейчас вас позовут к последнему допросу. Послезавтра будет суд. Вас обвинят, в этом нет сомнения. Сегодня еще есть время нам сговориться. Я прошу вас подумать. Последнюю попытку делаю я. Князь, что вы мне ответите?

Михаил Андреевич равнодушно произнес:

– Отвечу вам все то же самое: нет! нет! нет!

– Подумайте, князь! Ведь документы о вашем сыне у меня в руках. Достать их было целью всей вашей жизни. Сколько вы работали для этого! И неужели теперь, когда вы почти у цели, когда вы можете получить их от меня, теперь вы не сделаете последнего усилия? Ведь чего я прошу у вас? Безделицы в сравнении с тем, что вы получите за это.

– Вы просите безделицы? – повторил князь.

– Да. Открыть мне известные вам тайны. Только! И, повторяю, документы будут в ваших руках, и вы будете освобождены от суда, потому что я знаю, где находятся настоящие убийцы Гурия Львовича, и могу открыть их правосудию для того, чтобы спасти вас. Один из убийц мертв теперь – он повесился вскоре после сделанного преступления, но двое других живы, и я знаю, где находятся они и, может быть, готовы принести покаяние. Видите: я недаром, не наобум даю обещание. Я в силах выполнить его. А что документы находятся в моих руках – вы сами сказали прошлый раз, что знаете это. Значит, и их я могу передать вам, когда пожелаю… Теперь все зависит от вас самих… Подумайте и соглашайтесь… Я вам дам некоторое время на размышление.

Вслед за тем черный человек отошел от князя, как бы не желая мешать ему принять свое решение.

Отошел он к печке, в которой догорали и чуть тлели уголья, взял кочергу и стал ворочать ею в печке, явно для того, чтобы повернуться к князю спиною и сделать вид, что не смотрит на него. Но исподтишка он все время наблюдал за Михаилом Андреевичем, не оставляя кочерги, продолжая ворочать ею и изредка постукивая о заслонку.

Князь сидел молча на своем месте, не выказывая ни малейшего желания продолжать разговор.

Наконец черный человек, потеряв терпение, взбешенный, с силой ударил кочергой по заслонке, и кочерга разломилась пополам.

– Странно, – проговорил он, видимо чувствуя досаду за выказанный гнев и желая замять это, – вот никогда не думал я, что одним ударом разломлю такую полосу железа. Должно быть, эта кочерга была времен прадедовских. От долгого употребления железо кристаллизуется и тогда ломается, как сахар. С осями это чаще всего случается…

Он говорил, а князь Михаил Андреевич смотрел на него, и был один миг, что сознание, всегда столь светлое и ясное у него, вдруг затмилось. Ему было указано, как признак, что документы передаст ему человек, который разломит одним ударом полосу железа. Но неужели этот человек будет этот черный, требующий от него выдачи тайн, в которые князь посвящен был под известным условием: он поклялся никому не открывать их, причем знал, что за открытием этих тайн следовала смерть. Нет, быть этого не может! Такою ценою все-таки не купит Михаил Андреевич ничего, как бы дорого ни ценил что-либо.

И он тут же отогнал готовое уже овладеть им сомнение.

– Так вы не согласны? – спросил черный человек.

– Нет, – ответил князь, – вы – не тот, кто передаст мне бумаги.

– Только один я могу их передать вам, потому что они у меня, и ручаюсь вам, что не выпущу их из своих рук. Соглашайтесь!

Искушение было сильно. Однако князь Михаил Андреевич поднял глаза – лицо его было спокойно – и ответил:

– Нет!..

– Так знай же ты, – почти крикнул черный человек, – я сжег твои бумаги, понимаешь, сжег и пришел теперь для того лишь, чтобы насмеяться над тобою. Надо было соглашаться прошлый раз. Сегодня уже поздно. Я сжег их, и с ними канула в вечность всякая надежда найти твоего сына. Последние следы уничтожены. Ваше сиятельство будет обвинено в убийстве, лишено своих достоинств и сослано в Сибирь с первой же партией каторжных. Ничего! Я буду в окошечко глядеть, как поведут вас в кандалах мимо меня, буду в окошечко глядеть и чаек попивать, а не то и кофе, – вкусный напиток очень, – а вы пойдете, кандалами-то побрякивая, по морозцу, по морозцу. Оно холодно, да ничего не поделаете – надо было раньше соглашаться и раньше думать. А теперь все кончено. И сына вам не видать. Я сжег документики, уничтожил, а других нет, и копий нет нигде, да и не могло быть.

Впервые в жизни ощутил князь Михаил Андреевич то странное, чисто внешнее проявление внутреннего сильного волнения, про которое в просторечии говорят, что кажется, что волосы шевелятся.

Злорадство, издевательство и насмешки черного человека не оскорбили его. Он давно стал выше чисто условных оскорблений, давно сознал ничтожность и полную мелочность их. Его поразили слова, что документы сожжены. Это известие было страшно, ужасно, невозможно!.. Это не могло и не должно было случиться.

И ужас заключался не в том, что теперь, когда документы сожжены, нельзя было найти сына и приходилось лишиться единственного верного способа увидеть его; нет, ужас заключался не в этом, а в том, что те знания, которые приобрел Михаил Андреевич и которым он верил, убежденный в несокрушимой истине их, оказывались несостоятельными. Эти знания говорили, что документы будут получены князем, а между тем оказывалось, что документы сожжены и получить их нельзя.

Голословному, простому уверению черного человека князь не поверил бы, как бы тот ни убеждал, что уничтожил документы. Но у князя было подтверждение этого уверения: Маша в своем гипнозе видела, как черный человек нес бумаги к пылающему камину. Значит, правда, что он сжег их. Но если это – правда, то все знания оказывались ложью. Зачем же было приобретать их, зачем работать, когда именно в том случае, ради которого они были приобретены, они оказались несостоятельными и дали неверное указание? Ведь нельзя же восстановить то, что уничтожено огнем?

«Нельзя восстановить то, что уничтожено огнем!» – повторил себе Михаил Андреевич, и вдруг мысли его просветлели.

«Надейся и знай, что уничтоженное огнем не погибло безвозвратно!»

Тайны этого тезиса, изображенного в книгах знаками высшего молчания, не уяснил еще себе Михаил Андреевич. Он не был посвящен в нее, но обязан был верить ей. И это сознание спасло его. Что бы ни сделал черный человек с документами, хотя бы сжег их – он, князь Михаил Андреевич, все-таки получит их в назначенный, определенный срок. Таково было знамение судьбы, которая зависела от самого князя. Усомнись он в себе – и судьба подчинит его своей зависимости.

– Нет, – твердо сказал он черному человеку, – что бы ты ни говорил мне, как бы ни испытывал меня – я знаю, что знаю!.. Уйди – я не знаю тебя!..

Черный человек почти с удивлением посмотрел на него. Внешность князя оставалась спокойною, как всегда. Ни одним движением мускула он не выдал себя.

– Лгут твои знания – я сжег твои бумаги, – проговорил черный человек поворачиваясь, так как и на этот раз ничего не добился от князя.

Он повернулся и ушел, не сказав больше ни слова.

Вскоре Михаила Андреевича позвали к Косицкому для последнего допроса, после которого ему грозили неминуемое осуждение и ссылка.

XVII

На Труворова в заключении напала его спячка, и он спал, как сурок, почти день и ночь.

Был вечер. Фонарь горел над дверью. Чаковнин сидел у стола и злился. Ему давно хотелось курить. Ему было не по себе взаперти. Он злился главным образом на то, как товарищ его по заключению Труворов сравнительно легко переносил неволю.

«Ишь его, дрыхнет!» – думал Чаковнин, глядя на Никиту Игнатьевича, спокойно лежавшего на своей койке и мерно дышавшего, с лицом невинного младенца в безмятежном сне.

– Никита Игнатьевич, а, Никита Игнатьевич! – окликнул он его наконец. – Да будет вам спать! Просто смотреть противно.

Труворов открыл глаза, поднял голову и бессмысленно посмотрел на Чаковнина.

– Будет спать, говорю, – повторил тот. Никита Игнатьевич почавкал губами, опять посмотрел и снова опустил голову на подушку.

– Ведь опять заснет! – с досадой протянул Чаковнин.

– Ну, что там заснет! – отозвался Труворов. – Ну, какой там, если спится?..

– Ну, а мне не спится! Мне курить хочется, а табаку нет.

– Ну, чего там курить?.. Ну, какой там курить?

– Вы думаете, без табака прожить можно? Оно, пожалуй, и можно, только обидно очень… В самом деле – чего мы впутались в эту историю? Ну, хорошо, князь Михаил Андреевич, ну, он там в своем деле, а мы-то чего – в чужом пиру похмелье? Из-за чего мы-то сидим?

Труворов задумался и сделал такое глубокомысленное лицо, словно готовился сказать величайшее философское изречение.

– Ну, что там сидим, ну, какой там? – проворчал он и повернулся к стене, спиною к Чаковнину.

– То есть забодай вас нечистый! – окончательно рассердился тот. – Вас, кажется, ничего возмутить не в состоянии… Поймите вы, я хоть не имею права претендовать на князя Михаила Андреевича, потому что все-таки виноват пред ним. Я ему, кажется, подгадил тем, что каких-то его документов не уберег – украли у меня их. Ну, а вы-то из-за чего?

Труворов ничего не ответил. Некоторое время длилось молчание.

– То есть попадись мне эта Дунька, – начал опять Чаковнин, – вот, как жерновом, в порошок бы ее истер… со света сжил бы… Никита Игнатьевич, вы опять заснули? – спросил он, видя, что Труворов не выказывает ни малейшего желания к продолжению разговора. – Никита Игнатьевич, вы со мной говорить не желаете?

– Ну, что там говорить!

– А что же, по-вашему, спать лучше? Вы мне вот что скажите: в последний раз, как заходил к нам этот тюремный доктор, черный этот… Так вот, он обронил у нас бумажку, картон; вы, по обыкновению, спали тогда, а я бумажку поднял. Странная – обрезана зигзагом, и часть какого-то профиля на ней черного изображена. Я все хотел вам показать, да забывал.

Труворов тяжело задвигался. Очевидно, сообщение Чаковнина показалось ему достойным его внимания. Он грузно повернулся, спустил ноги на землю и сел на койку.

– Ну, какая там бумажка, Александр Ильич?

– Ага, заинтересовались!..

Чаковнин достал из кармана кусок картона, обрезанного зигзагом, с половиной черного профиля, и подал Труворову. Тот взял и стал вертеть во все стороны, внимательно рассматривая. Он смотрел долго и потом вдруг, не найдя ничего особенного, обиделся. «Какая там – ничего… там себе просто!» – и протянул кусок картона обратно Чаковнину.

– Так вы думаете, что это так, ни к чему? – спросил тот. – А я все ждал, что этот доктор придет спросить, не потерял ли; я ему хотел отдать, чтобы он мне за это табаку достал. Ведь он может, если захочет, табаку мне достать, – и Чаковнин спрятал назад в карман картон.

На дворе барабан пробил зорю.

– Девять часов, – сказал Чаковнин. – Сейчас воду принесут.

И действительно, щелкнул замок в двери, и коридорный солдат принес две кружки с водою и два ломтя черного хлеба и, поставив все на стол, удалился, как делал это ежедневно.

– Вы ешьте мой хлеб, – предложил Чаковнин Труворову, – мне сегодня есть не хочется.

Никита Игнатьевич забрал оба ломтя и стал жевать хлеб, откусывая большими кусками. Он делал это с таким аппетитом, точно ел какое-нибудь особенно изысканное блюдо.

В дверь, у самого ее низа, раздался стук.

– Никак мыши скребут опять? – проговорил Чаковнин и подошел к двери.

Стук повторился, и в щель под дверью, у самого порога, просунулась сложенная полоской бумага. Чаковнин взял ее, развернул и прочел:

«Завтра вас выпустят вместе с Машей. Не оставьте ее. Она ни в чем не виновата, клянусь вам. Я знаю, почему и зачем бывала она у князя. Так было нужно. Напрасно Никита Игнатьевич сказал про него, что он – дурной человек. Сергей Гурлов».

Чаковнин еще раз прочел записку и передал ее Труворову. Тот в свою очередь долго читал и наконец произнес:

– Ну, вот, так и я был виноват пред ним… Ну, вот, и сидел… Ну, а какой там выпустят!..