Михаил Васильев
Тогда в Иудее…
Глава 3
Когда ала баттавов только въезжала на площадь перед храмом, в подземную тюрьму крепости Антония спустился квестионарий – римский чиновник, занимавшийся следствием. Это был плебей, чьи предки жили в Риме чуть ли не со времен Нумы Помпилия. Отец его, как и дед, и прадед, держал в Риме пекарню на Велабре – узкой долине, превратившейся в улицу между Палантином и Капитолием. Здесь торговали всевозможной снедью, рыбой, пойманной в Тибре, колбасой, вином разного качества, оливковым маслом и знаменитым велабрским копченым сыром, запах которого пропитал, казалось, стены домов. На узких прилавках маленьких лавочек пекари выкладывали различные сорта хлеба: от дорогого панис кандиди до самого дешевого серого хлеба из непросеянной муки, который назывался деревенским. Отец был уважаемым человеком в братстве пекарей, дал хорошее образование и старшему, и младшему сыну, надеясь, что один из них станет чиновником. Луция Эмилия, в отличие от старшего брата, не привлекало отцовское ремесло, его манили дальние страны, о которых он слышал от Диокла – своего учителя греческого языка. Манила воинская служба, и, когда исполнилось девятнадцать лет, Луций стал стипендиарием и сразу был направлен в десятый легион. В строю Эмилий прослужил недолго: грамотного и сообразительного легионера быстро заметили – он выделялся среди сельских парней, составлявших основную массу легионеров, – и определили сначала писцом, а потом назначили квестионарием и отправили в Иудею. Несмотря на небольшой опыт службы чиновником, под влиянием традиций, сложившихся еще во времена республики, Луций Эмилий быстро превратился в типичного римского бюрократа начала новой эры. Основным качеством этой бюрократии было честное служение римскому государству. Чиновники не отделяли себя от этого государства, исполняли все, что положено, честно и добросовестно и стремились принести этому государству максимальную пользу. Но этот монолитный слой, приносивший империи максимальную пользу, уже разъедала ржа коррупции. Уже появлялись чиновники, которые смотрели на занимаемую должность как на синекуру – как на средство личного обогащения. Правда, Луций Эмилий относился к чиновникам старой формации.
Войдя в комнату для допросов, он застал там писца и палача, который ручными мехами раздувал небольшой переносной горн. Квестионарий прошёл к центру комнаты, где стояло курульное кресло, сел, положив руки на широкие подлокотники. Обернувшись к писцу, он ровным монотонным голосом проговорил, чеканя каждое слово:
– Пиши: «Я, Луций Эмилий, квестионарий при префекте императорской провинции Иудея, за два дня до майских ид в год консульства цезаря Тиберия и Луция Волкация Тулла начинаю следствие по делу об убийстве трибуна алы баттавов Фундария группой сикариев».
Он замолчал, переводя дух, и приказал легионеру, стоящему у двери, привести первого арестованного. Тот ушел и скоро вернулся, ведя перед собою тщедушного иудея в старой полинялой симле. Поставив арестованного перед следователем, легионер отошел к двери и застыл, равнодушно невидящим взглядом наблюдая за происходящим.
Квестионарий посмотрел на задержанного, на его трясущуюся в нервном ознобе фигуру, на лицо, половина которого была занята багровой опухолью, на сочащиеся кровью тонкие губы. «Не очень-то он похож на сикария», – подумал квестионарий и, обращаясь к писцу, спросил:
– Показания очевидцев есть?
Писец замялся:
– Я успел опросить только караул у Дровяных ворот, а конников опросил в общем: записал их показания на один ситовник. Потом оформлю все, как требуется, для отправки в Сенат.
Луций Эмилий поморщился и взял ситовник, поданный писцом. Наскоро пробежав ровные четкие строки, он вернул ситовник писцу и спросил стоящего перед ним дрожащего человека:
– Кто был с тобой? Назови их имена и скажи, где можно найти того, который сбежал с места преступления. Если ты правдиво ответишь на мои вопросы, то закон будет милосерден к тебе. Если ты солжешь, то этот человек будет тебя пытать, и тебе будет очень больно. Или ты готов терпеть боль ради своего бога и не боишься пыток?
– Я боюсь пыток, игемон, – дрожащим голосом ответил Фесда, – но я ничего не знаю. Я – торговец. Игемон может спросить в квартале кожевников про Фесду, которого прозвали Дисмас, и каждый скажет, что Дисмас – мелкий торговец, а жена его и дочери шьют мешки и сумки.
Квестионарий повернулся к писцу и ровным спокойным голосом проговорил:
– Запиши: подозреваемый, который именует себя Дисмасом, отказался дать правдивые показания.
Квестионарий вопросительно посмотрел на палача, а тот – на задержанного и сделал рукой знак, который показывал, что пытка бесполезна: арестованный быстро потеряет сознание и станет нечувствителен к боли.
– Значит, ты не желаешь говорить правду? – вновь спросил квестионарий. – А вот солдаты, которые несут стражу у ворот, показали, что ты помогал террористу подняться. А декурион Рект – начальник караула у Дровяных ворот – показывает, что ты даже мешал нанести ему удар. Я верю, что ты, Дисмас, – торговец, но разве это мешает тебе быть сикарием?
Фесда молчал. Он не знал, что ответить этому римлянину, такому равнодушно-холодному, словно перед ним стоял не человек, а параграф из их законов.
– Человек упал, – голос его звучал тихо: мешала боль в разбитых губах. – Я помог ему встать. Это так обычно помочь упавшему, и не моя вина, что я случайно помешал господину декуриону. Я не знаю этих людей. Я даже не видел, как они пришли. Я не знаю, кто они и где их искать. Я прошу поверить мне и отпустить домой. Скоро праздник, и моя семья ждет меня.
Луций Эмилий слушал задержанного и лишний раз убеждался в коварстве местного народа. Он считал показания солдат, которым нет смысла лгать, истинными и видел, что этот Дисмас, или как его там, уклоняется от ответственности, стремясь разжалобить его. Он дал знак легионеру, чтобы тот увел задержанного. Пока тот тащил упирающегося Дисмаса, кричащего что-то о своей невиновности, призывающего в свидетели Иегову, правда, крик его больше походил на шипение, Луций Эмилий обменялся мнением с писцом. Писец, служивший здесь еще при прежнем прокураторе, был уверен, что все местные жители так или иначе – разбойники и мечтают только о приходе Машиаха, который прогонит римлян и даст иудеям власть над миром. Луций поинтересовался:
– Кто же такой этот Машиах?
Писец точно не знал, но, объясняя, сравнил Машиаха с Геркулесом, который, однако, гораздо сильнее и могущественнее. А чтобы этот Машиах пришел, иудеи должны действовать – вот они и действуют.
Легионер привел второго задержанного, и, глядя на него, квестионарий подумал, что с этим будет труднее, чем с первым. Крепкий, среднего роста иудей, судя по одежде, из хорошей семьи, стоял спокойно, сцепив перед собой руки и дерзко смотрел на квестионария маленькими, злыми, как у хорька, черными глазами, притаившимися под тяжелым нависшим лбом. Квестионарий произнес дежурную фразу о милосердии закона к раскаявшимся преступникам, напомнил о распятии или кипящем масле – наказаниям, полагавшимся за убийство римлянина. Задержанный молчал, продолжая смотреть на римского чиновника. Луций Эмилий спокойно выдержал этот взгляд. В сущности, ему было безразлично, заговорит этот инсургент или нет. Показаний легионеров, несших караул у Дровяных ворот, достаточно, чтобы отправить обоих на крест, а показания офицеров алы баттавов, которые писец запишет после допроса, только усугубят вину этих двоих. Тем не менее он дал знак палачу. Тот снял со стены скорпион – треххвостовую плеть из сыромятной кожи, смоченной в соленой воде. На конце каждого хвоста были острые, тонкие шипы, похожие на жало скорпиона. Именно поэтому такое орудие из арсенала палача получило свое название. Палач подошел к инсургенту и взялся за ворот симлы, чтобы, разорвав ее, обнажить спину. Едва рука служителя закона коснулась ткани плаща, взгляд иудея изменился, глаза утратили дерзкое выражение и покатились куда-то под лоб. Он задрожал, как в лихорадке, и, тоненько взвизгнув, упал на пол. Он рухнул, как падает сброшенная с плеч одежда. Палач удивленно посмотрел на задержанного, присел, повернул лицо упавшего к себе, провел по нему широкой ладонью и тихо проговорил:
– Живой, дышит. Сейчас его допрашивать бесполезно – трус. Он наговорит то, чего и не было.
Луций Эмилий повернулся к писцу:
– Нам его признание не особенно и нужно. Отправишься во дворец Ирода и снимешь показания с офицеров. Для военного суда этого более, чем достаточно.
– А тот, третий? – спросил писец. – Да и имя его надо бы занести в протокол, – добавил он.
– Третьим пусть займется фрументарий. Я думаю: эти двое вряд ли знают, где он может спрятаться – у таких всегда несколько нор. А имя? Зачем оно нам? Запиши, что подследственный молодой иудей признал себя виновным в убийстве римского офицера, но имя назвать отказался. И оформи дело, как положено. В восьмом часу дня я должен буду передать это дело префекту.
Квестионарий умолк, потом поднялся и вышел из помещения для допросов. Писец остался писать.
– А с этим что? – спросил легионер, кивая на лежащего инсургента.
– Если не сдох, – раздраженно проговорил писец, продолжая заполнять ситовники, то отнесите в тюрьму или на обед к префекту.
Палач вместе с легионером подняли бесчувственное тело и вынесли из комнаты. В камере они швырнули его на пол и удалились, закрыв дверь. Писец собрал заполненные ситовники в кожаную сумку, висевшую на поясе, туда же прикрепил чернильницу и стилос и, сетуя на то, что по дневной жаре придется идти в Верхний город, тоже покинул комнату, не забыв потушить факел.
Глава 4
Рационалий73 императорской провинции Иудея Спурий Ицилий – потомок древнего плебейского рода – сидел за столом в небольшой комнате на первом этаже претория. Перед ним стоял скриба-писец, ведавший списками налогов и должников. Рационалий просматривал фамилии иудеев, задолжавших римской казне. После реформы, которую провел цезарь Тиберий, уничтоживший откупа, вся забота по сбору налогов с провинций легла на специальных чиновников, одним из которых был Спурий Ицилий – молодой римлянин, едва перешагнувший через возрастной ценз, необходимый для занятия такой должности. Просматривая списки не уплативших налоги, он постепенно впадал в уныние, близкое к отчаянию. Налогов собрано было крайне мало, причем среди должников числилась не только сельская беднота, что было естественно, но и люди состоятельные. Ведомость поступлений с таможни выглядела не лучше. Спурий поднял глаза на скрибу и спросил:
– Сколько на сегодня собрано денег?
Писец назвал ничтожно малую сумму. Спурий встал и нервно прошелся по комнате от стены до стены. Он вспомнил последнюю инструкцию, полученную из Рима за подписью одного из трех главных квесторов. В ней напоминалось об ответственности, которую несут рационалии за пополнение казны. Цезарь Тиберий сократил провинциальные налоги, и если деньги из провинции поступали несвоевременно, то это объяснялось только нераспорядительностью местных чиновников. В качестве отрицательного примера в инструкции упоминалась и провинция Иудея. Вернувшись за стол, Спурий Ицилий взял ворох ситовников и посмотрел на них так, словно оттуда должны были высыпаться драхмы и ауреусы. Взгляд его остановился на одном из имен.
– Абба бар Гедалия – кто это? – спросил Спурий писца.
– Богатый тамкар. Торгует товарами, которые привозят арабы: перцем, благовониями, тканями из земли андхов и даже шелком из Серики, – отвечал писец.
– Он заплатил всего 60 статеров, – удивился Спурий, – и это одна сотая от его оборота.
– Этот Гедалия, по слухам, глава братства черных тамкаров, – пояснил писец. – Эти торговцы покупают товар, который бедуины переправляют через границы, минуя наши таможни. Потом товары через Иопию или Тир растекаются по империи. Говорят, что люди у Гедалии есть даже в Лондиниуме, но это, скорей всего, слухи. Я считаю: их распускает сам Гедалия, чтобы придать себе больше весу.
Рационалий подумал, глядя на ситовник, потом приказал писцу составить доклад о деятельности Аббы бар Гедалия. Доклад этот он хотел показать префекту и, может быть, с его помощью выбить из наглого, по его мнению, торговца большую сумму. Но это – в будущем, а что делать сейчас, когда Рим требует отправки податей? По слухам, цезарь Тиберий хотя и сидит затворником на своем Козьем острове, но зорко следит за пополнением казны. Подумав, Спурий Ицилий решил отправить то, что собрали, а в отчете объяснить отсутствие должных сумм нерасторопностью мытарей – сборщиков налогов на местах. Отправлять деньги надо было сейчас, тем более, как считал Спурий, инсургенты скорее всего будут заняты своими религиозными церемониями, и дороги будут относительно безопасны.
Спурий Ицилий поднялся, вышел из комнаты и, пройдя по узкому коридору, очутился во внутреннем дворе. Там на него обрушилась жара. После сумрака помещения солнце слепило глаза. Рационалий торопливо пересек двор наискосок и оказался в тени галереи. Здесь было тоже жарко, но солнце уже глаз не слепило. Стоя под навесом галереи, Спурий услышал голос города. Это был шум, похожий на отдаленный шторм. Множество звуков: и стук копыт по камням, и голоса торговцев, нахваливающих свой товар, и крики людей, спорящих, веселящихся и печалящихся – все это сливалось в глухой голос города. Зачарованный этим странным гомоном, рационалий Спурий Ицилий простоял под навесом галереи несколько минут и, словно очнувшись, вспомнил, что шел в канцелярию когорты, прибывшей с префектом на праздник.
В канцелярии бенефициарий, выслушав Спурия, задумался, а потом предложил отправить деньги под охраной себастийцев – наемных солдат Ирода Антипы. Тот как раз прибыл на праздник и остановился в своем дворце. Так как город охраняет когорта, гарнизон крепости Антония и ала баттавов, то личная охрана тетрарху в таком количестве не нужна. Да и лучше будет удалить часть себастийцев из города на время праздника: неизвестно, на чью сторону встанут они, случись беспорядки.
– В этом году, что-то особенно тревожно – не так, как в прошлом. Конечно, – заключил он, взглянув на недовольную мину на лице рационалия, – такое дело нельзя доверять варварам, и командование себастийцами необходимо поручить опытному римскому офицеру. Таким офицером будет центурион второй когорты Гай Мемий – искушенный и осторожный командир. Я направлю его к вам и сейчас же пошлю гонца к Ироду Антипе. Полагаю, что мы сможем подготовить обоз с налогом и отправить его завтра утром во втором часу дня. Спурий, у которого не было выбора, вынужден был согласится, тем более что теперь ответственность за сохранность денег ложилась на командование когорты. Если все считают, что себастийцы – это достаточная охрана, то пусть так и будет. Уже в своей канцелярии он отдал приказание упаковать монеты в прочные кожаные мешки и запечатать их свинцовыми печатями.
Глава 5
Глава корпорации черных тамкаров Абба бар Гедалия в это утро проснулся поздно и с ощущением неясной тревоги, которая появилась, как только он открыл глаза, из ничего. Лежа под тонким шелковым одеялом, Абба пытался понять, откуда взялось это чувство. Дела его шли хорошо. Сегодня должны были прибыть два шейха, которые доставляли ему товары из Arabia Felix74. Правда, после неудачной экспедиции Гая Элия Гала цезарь Август ввел государственную монополию на перец и пряности, и теперь ввозить эти товары можно было только нелегально. Но Гедалию это не пугало: именно шейхи, которых он ждал, уже наладили контрабандную доставку и нуждались лишь в деньгах. Деньги у Гедалии были, и шейхи выражали готовность сотрудничать. Он знал, что они уже прибыли в город: об этом еще вчера ему сообщил домоправитель Елиазер. Шейхи, как всегда, остановились в караван-сарае «Сион», и Гедалия намеревался сегодня навестить их, чтобы договориться о поставках перца и миро. На исходе прошлой седмицы Абба получил от своего компаньона из Александрии письмо, в котором тот просил прислать два бата перца. Ничто не могло помешать этой сделке и нажить лихву. Гедалия встал, сам – без помощи слуги – надел легкий хитон и талит из дорогой тирской ткани. Прежде чем совершить утреннюю молитву, он позвал слугу и спросил:
– Все ли в порядке в доме?
Вопрос несколько удивил слугу, но тот спокойным голосом сообщил, что дома все хорошо. Отпустив его, Гедалия совершил утреннюю молитву, переменил талит на халлук синего цвета, украшенный красной вышивкой по подолу и краям рукавов. Из шкатулки он достал два золотых перстня: с бирюзой – оберег от зла – и сердоликом – символом жизненной силы. Один перстень он надел на указательный палец левой руки, другой – на средний правой. Накрыв голову тюрбаном, Гедалия отправился на галерею, выходившую во внутренний двор. На половине жены – дом тамкара был построен по греческому образцу – суетились служанки. На галерее появилась и жена, колыхаясь дебелым телом. Гедалия прошел по галерее, огибая двор, и подошел к жене, которая встретила его, сидя в удобном плетеном кресле. В последнее время у нее распухали и болели ноги. Глядя на нее, Гедалия подумал, что жена очень быстро состарилась. В этой толстой с оплывшим лицом женщине теперь невозможно было узнать юную, стройную девушку – дочь богатого тамкара. Сам Абба, несмотря на возраст, сохранил стройность тела, и, хотя лицо его покрыли морщины, глаза смотрели по-молодому. Он сел рядом с женой на скамью темного дерева и сделал вид, что слушает ее рассказ. Сам он пытался понять, почему тревога, родившаяся утром, не проходит, а только набирает силу, поэтому сообщение жены о том, что их сын Варраван ушел куда-то рано утром, надев праздничную одежду, Гедалия пропустил мимо ушей. Он наскоро попрощался с женой и спустился во внутренний дворик. Подозвав слугу, Гедалия приказал подать паланкин, сделанный по римскому образцу с занавесками и подушками. Абба знал, что блюстители закона давно осудили его за паланкин, за пристрастие к римско-греческим обычаям.
Абба бар Гедалия был правоверным иудеем, чтящим закон. Но господство римлян не возмущало его. Да, римляне были людьми другой веры, но они принесли на их землю порядок: прекратились мятежи и войны, разорявшие страну в прошлом. Для оборотистых, смышленых людей Рим давал большие возможности. Теперь для них были открыты все пути Ойкумены от Антиохии до далекого и почти сказочного Лондиния. Римляне нравились Гедалии своей практичностью и деловитостью. Они не питали несбыточных надежд вроде тех, какие имели некоторые из его соплеменников, не тратили сил понапрасну, если были не уверены в достижении цели. Ожидание освобождения от власти римлян Абба считал не только глупым, но и вредным. Получая информацию от своих посредников и компаньонов, он был прекрасно осведомлен о положении в империи. Абба знал, как умеют римляне расправляться с непокорными. Его египетский компаньон писал о гибели Такфарината и о печальной судьбе сына. Гедалия, как практичный человек, не верил, что необученные земледельцы и пастухи смогут победить профессиональную армию Рима. Когда при нем заговаривали о том, как хорошо живется их соплеменникам в Парфии при Артабане, а особенно в Адиабене, Гедалия лишь саркастически улыбался. Парфяне, как и римляне, были для Эрец-Исраэль чужаками, и неизвестно, кто из них был хуже.
Носильщики-эфиопы, невысокие мускулистые парни – их хорошо кормили, – подали паланкин, устроенный на римский манер с голубыми занавесями, украшенными золотыми кистями и мягкими шелковыми подушками пурпурного – модного в империи – цвета. Откинувшись на подушке и задернув занавеси, Абба бар Гедалия весь отдался плавному покачиванию паланкина – приятному ощущению неторопливого полета. В просвете между занавесями мелькали головы прохожих, стены домов и полосатые маркизы над лавками торговцев. До его уха долетал говор толпы, крики зазывал, заунывная речь на чужом языке. Носильщики остановились, пропуская римский патруль, и бар Гедалия увидел блестящие каски легионеров и наконечники пилумов. Наконец носилки остановились около небольшого двухэтажного дома. В нем находилась лавка, которая принадлежала его доверенному лицу – Елиазеру бен Иегуде. Здесь бар Гедалия встречался с другими доверенными людьми, заключал тайные сделки.
Елиазер встретил хозяина в первой комнате, почтительно встав из-за деревянного прилавка, на котором были разложены образцы товара. Внешне Елиазер больше походил на солдата, чем на торговца. И только умные с хитринкой глаза да вкрадчивый голос выдавали в нем опытного тамкара. В лавке было душно, пахло мускусом, ладаном и еще чем-то знакомым. Несмотря на духоту, у Елиазера поверх легкого хитона был надет халлук из дорогой тяжелой ткани. Он не только считал, но и говорил открыто, что он – потомок Елиазера, служившего домоправителем у Иосифа и собиравшего в путь Иакова, когда тому пришлось бежать в Ур Халдейский после некрасивой истории с правом первородства.
Елиазер проводил хозяина в покой, располагавшийся позади лавки и отделенный от нее деревянной дверью. Это был одновременно и склад, и деловой кабинет. Около узкого стрельчатого окна, выходившего в переулок, стояло деревянное кресло с высокой спинкой и обитыми тканью подлокотниками, а также несколько простых табуретов. Рядом со столом находился сундук из дерева, закрытый на большой висячий замок.
Опустившись в кресло, расправив складки халлука и удобно расположив руки, бен Гедалия посмотрел на Елиазера. Тот понял, что пришло время доклада. Подумав, с чего начать, он своим вкрадчивым голосом проговорил:
– Незадолго до вас были два грека из Декаполиса. Принесли письмо от вашего доверенного человека Хаги из Массифа. Они хотят купить по шесть мин мирры, нарда и костуса. Я так понял, что они там у себя делают нардинум, разливают его во флаконы, которые покупают у сирийцев и продают в Антиохию. А может быть, игемон, – продолжал Елиазер, – нам самим этот нардинум делать? Открыли бы мастерскую. Не здесь, а где-нибудь в Иопии или лучше – в самой Кесарии. И продавали бы. Да не в Антиохию, а прямо в Рим. Судя по этим грекам, дело выгодное: у старшего на пальце огромный золотой перстень со смарагдом.
Бар Гедалия помолчал, оценивая предложение домоправителя и ответил:
– Для этого надо уметь готовить этот нардинум. Там много всяких секретов. Таких мастеров мы здесь не найдем, а чужие свои секреты не расскажут. Самим пробовать – только товар испортить. Ты, когда продавать будешь, поговори с ними. Можешь предложить им постоянную поставку прямо к ним, в Массиф, и цену предложи хорошую.
Елиазер согласился и продолжал стоять перед хозяином, ожидая дальнейших указаний. Абба бар Гедалия молчал, перебирая пальцами корешки ладана, лежащие на столе. Худое лицо его как-то странно огрузнело, от носа к кончикам сухих губ пролегли глубокие складки.
– Ты чем-то огорчен, игемон? – спросил Елиазер.
– Не знаю, – Гедалия оставил в покое корешки ладана. – С утра у меня, Елиазер, какое-то странное чувство, словно змея подобралась к сердцу и сосет его. Будто что-то плохое должно случиться или уже случилось.
– Плохих вестей вроде не было, игемон, да и откуда им быть? Дела идут хорошо, власть нас не трогает. Префект регулярно получает, что положено. Хвала Яхве, мне вчера принесли весточку, что товары, которые ты отправил нашим братьям в Адиабену, дошли благополучно. Шейх Зайд аль-Харис в точности исполнил обещанное. Я думаю, что с ним можно будет вести дела и дальше. Его человек сообщил, что ткани из Серики в обмен на наши товары шейх доставит после Песаха. Правда, посланец рассказал, что на нашей тропе, возле Иерихона, римляне собираются поставить таможенный пост. Ты, игемон, сегодня будешь встречаться с шейхами бедуинов. Поговори с ними. Я думаю, у них есть свои тайные тропы. Может быть, они помогут нам.
– Эти шейхи просто так не помогут и запросят за помощь немалую сумму.
Разговор о делах несколько отвлек Гедалию. Тревога словно спряталась, притаилась где-то в уголке души, ожидая своего часа.
– Самим надо искать тропы. Ты пошли людей, пусть поищут в окрестностях Махерона. Путь, конечно, будет длиннее, зато дешевле и надежней. А про римский пост я поговорю с Симоном. Деньги он получает – вот пусть попробует отработать. У тебя все припасено для Седера?
– Все, игемон, сегодня принесут ягненка, резак обещал после полудня.
Бар Гедалия замолчал, откинувшись на спинку кресла. Молчал и Елиазер. Постояв еще немного, он понял, что господин не хочет продолжать беседу, что тот погружен в свои не очень веселые думы, и тихо вышел в лавку, прикрыв за собой дверь.
Слуга, карауливший лавку, пока Елиазер беседовал с хозяином, молча встал с табурета и через маленькую дверь, отделенную занавесью, удалился в комнату, в которой занялся своим делом: развесом и упаковкой благовоний. Слуга был сирийцем и Песах не праздновал. В нише стены, прямо над весами, на которых он взвешивал дорогие корешки и крупицы смолы, стояла глиняная фигурка Астарты, у которой слуга постоянно просил исполнить его мечту. Мечта была незатейлива, как и он сам. Он хотел разбогатеть и вернуться домой, но Астарта плохо слушала его просьбы, а точнее, – не слушала совсем.
Елиазер вышел на улицу, по которой люди шли к Храму. Белое солнце уже поднялось высоко и медленно выжигало город. Он постоял и вернулся в лавку. Елиазер не ждал покупателей, разве что таких, как эти греки, для которых день был обычным в череде других дней, отмеренных человеку богом. Он сел на свой табурет за прилавком. Мысли его были приятны: он знал, что дома все готово для праздничного ужина, что уничтожены остатки квасного хлеба, что у жены и дочери есть новые наряды. Внутренне Елиазер гордился собой, своим умом и трудом, который принес в дом достаток. Он гордился собой так же, как будут гордиться мужчины через две тысячи лет, глядя на новый наряд жены, на богатый стол, освещенный цветными огнями новогодней елки.
Мысли Елиазера были прерваны молодым человеком, вошедшим в лавку. Было видно, что тот спешил. По его полному лицу пролегли грязные дорожки, оставленные каплями пота. Они начинались от глаз и пропадали в густой черной бородке. Несмотря на приличную одежду, молодой человек не походил на покупателя. Подойдя к прилавку, незнакомец остановился, переводя дух. Отдышавшись, он обратился к Елиазеру почему-то шепотом:
– Имею к тебе важное дело.
– И какое дело заставило тебя так торопиться ко мне?
– Ты знаешь человека по имени Абба бар Гедалия?
– И что?
Елиазер во время разговора внимательно рассматривал незнакомца. Он сразу понял, что этот молодой человек из тех, кто кормится около Синедриона, оказывая его уважаемым членам мелкие услуги и выполняя их несложные поручения.
– Меня послал Ездра-законник, заседающий в Синедрионе, – ответил незнакомец. – Он дал мне важную весть для этого человека.
Елиазер отворил дверь, ведущую в покой, где продолжал неподвижно сидеть бар Гедалия и жестом предложил вестнику войти. Тот вошел и остановился перед сидящим тамкаром. Елиазер последовал за ним, притворил дверь, и, указывая на хозяина, проговорил:
– Говори, этот человек – Абба бар Гедалия.
Тамкар поднял глаза на незнакомца, потом вопросительно взглянгул на домоправителя.
– Он от Ездры-законника в Синедрионе, и у него к тебе важное слово, игемон, – пояснил Елиазер.
Молодой человек посмотрел на Елиазера, потом на тамкара, как бы спрашивая, можно ли говорить при нем.
– Говори, – приказал бар Гедалия.
– Прости, игемон, – произнес незнакомец, – моя весть будет печальна. Твой сын Иешуа бар Абба, прозванный Варраваном, арестован римлянами и посажен в тюрьму претория по приказанию префекта.
– За что? – внезапно севшим голосом спросил тамкар.
– Ездра точно не знает, но сын твой то ли убил римского офицера, то ли принимал участие в убийстве, то ли просто находился рядом. Но, как слышал Ездра, его обвиняют в убийстве и сейчас, наверное, допрашивают.
«Сын мой, Авессалом! Сын мой, сын мой, Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!» – эти слова повторял, плача, царь Давид, когда узнал от Хусия о гибели своего старшего сына, и весь Израиль утешал его.
Но некому было утешить Аббу бар Гедалию. Да можно ли утешить человека, который теряет своего единственного сына? Цепкие пальцы тамкара впились в мягкие подлокотники, он закрыл глаза, ощущая, как холодный ком в груди расширяется, затрудняя дыхание. Змея тревоги впилась в сердце, разрывая его на части.
– Уходи, – тихим голосом проговорил бар Гедалия, открыв глаза и глядя на вестника печали. Он достал из кошеля, висевшего на поясе, и положил на столешницу две серебряные монеты с изображением чаши.
– Прости, игемон, но денег этих я не возьму. Я принес тебе печаль и горе. Тебе не за что меня благодарить, да и мне эти деньги не принесут ни счастья, ни удачи. Прости за худую весть. Да хранит тебя Иегова. И пусть твой человек даст мне воды. День был жаркий, а я спешил.
Елиазер увел вестника и вскоре вернулся. Бар Гедалия продолжал сидеть по-прежнему. Потом, не меня позы, спросил Елиазера:
– Сколько денег у тебя здесь?
Елиазера поразило изменившееся лицо хозяина, ставшее вдруг похожим на лицо старца, и слабый старческий голос, но особенно удивило то, что тамкар, цепко державший в памяти все денежные счета, не помнит, сколько золотых и серебряных монет хранится в тайнике.
– Здесь у меня сорок мин и пятьдесят статеров, – ответил Елиазер. – Завтра должны доставить товар тамкары из Набатеи, и я отложил мины, чтобы рассчитаться с ними, а сорок статеров были обещаны Симону Зелоту, и он хотел на днях прислать своего человека.
– Никому ничего не плати, – голос тамкара окреп. – Набатейцы подождут: никто не возьмет сразу столько товара за деньги, кроме меня. Не хотят – пусть ищут другого тамкара. Только где они его найдут? Человеку Симона скажи: пусть явится сам. Пусть поторопится и ждет меня здесь. Я и так уже дал ему немалую сумму, а толку пока на две лепты. Да пройдись по тамкарам и попроси для меня денег. Скажи: у бар Гедалии – беда, но не говори какая, хотя, наверное, уже знают. Все деньги доставишь ко мне домой, и если придет Симон, то приведешь его, но тайно.
– Я сделаю все, как ты сказал, игемон, – ответил хозяину Елиазер. Сопровождаемый домоправителем Гедалия выбрался на улицу и опустился на мягкие подушки паланкина. Бросив носильщикам короткое: «Домой!», тамкар погрузился в невеселые размышления.
Сын, его единственный сын, наследник, находился в опасности! Может быть, сейчас его пытают! Гедалия был прекрасно осведомлен, как допрашивают подозреваемых в римских тюрьмах. Если бы сын нарушил закон, Гедалия знал бы, что предпринять. Он всегда сумел бы договориться с членами Синедриона, но убийство римлянина, да еще и римского офицера, – за это его сыну грозила смерть. Римляне умели быть беспощадными! Если бы у него было несколько сыновей! Но после рождения первенца бог запечатал лоно его жены, и, несмотря на долгие годы брака, на все его старания, она оставалась бесплодной. Но он не роптал – пусть будет так, если такова воля бога. Он должен сохранить наследника, продолжателя рода Гедалия! Размышления о боге натолкнули тамкара на мысль, показавшуюся ему спасительной. Откинув полог паланкина, он приказал носильщикам: