Михаил Васильев
Тогда в Иудее…

Меднокожей змеей колонна воинов размеренно ползла к воротам. В их неторопливом, слаженном движении чувствовалась мощь горного потока, смывающего на своем пути камни и стволы деревьев. Колонна приближалась неукротимо и угрожающе.

Впереди на гнедом жеребце ехал офицер в блестящем доспехе, таком же блестящем шлеме с красным плюмажем из страусовых перьев. Овальный щит красного цвета с бронзовым умбоном⁴³ был прикреплен к седлу позади всадника, красный сагум⁴⁴, стекая с плеч, опускался на седло. Позади него ехали три офицера, за ними гарцевал вексилярий⁴⁵ в сопровождении двух тубиценов⁴⁶, за вексилярием плотной слитной массой двигались всадники.

Когда голова колонны оказалась прямо напротив Фесды, двое молодых людей, стоящих позади него, выдвинулись вперед и, словно выбрав момент, бросились к всаднику, на ходу вынимая длинные кинжалы из складок симлы. Тот, что был постарше, оказался проворнее. Он первым очутился около офицера и прыгнул на него, одновременно нанося удар. И офицер, и всадник упали на землю. Офицер остался лежать. Нападавший вскочил, одним прыжком пересек дорогу и вломился в зелень кустарника. Все произошло так быстро, что стражники у ворот задвигались только после того, как инсургент, миновав мелкий кустарник, скатился вниз по склону и скрылся в зарослях терновника и боярышника. Второй юноша в зеленой симле бросился на крайнего офицера, ехавшего во втором ряду, но тот, заметив его, поднял коня на дыбы. Юноша остановился, растерянно оглядываясь, ища путь спасения, но офицер, опустив коня, прямо из седла бросился ему на плечи. Они упали на землю. Юноша вскочил, размахивая кинжалом в вытянутой руке. Он отступал, пятясь прямо на Фесду. Римлянин поднялся, обнажил акинак⁴⁷ и неторопливо, шагом уверенного в себе воина, пошел на нападавшего. Пятясь, юноша споткнулся о короб Фесды и упал на спину. Совершенно неосознанно Фесда нагнулся, чтобы помочь ему подняться. Он протянул упавшему руку, и тут что-то ударило его по затылку. Фесда упал, проваливаясь во мрак.

Марк не успел понять, что происходит. И только когда Пантер свалился из седла на какого-то человека, он резко дернул повод, останавливая коня. Марк спрыгнул с седла, достал спату и неожиданно для себя увидел трибуна. Тот лежал на боку в какой-то неудобной позе, не шевелясь, голова его была неестественно откинута, и рядом с головой темнела лужа крови. Марк бросился на помощь Пантеру, но его опередил подбежавший декурион. Рукоятью меча он нанес удар по голове невысокого худого иудея, тот упал лицом вперед в придорожную пыль. Не останавливаясь, декурион ударил ногой, обутой в тяжелую калигу, пытавшегося подняться инсургента. Тот рухнул, выронив кинжал, схватившись руками за разбитое лицо. Сквозь белые длинные пальцы заструилась кровь. Декурион занес меч, чтобы пронзить инсургента, но его остановил окрик примпила:

– Живой, нужен живой!

Декурион вложил меч в ножны и, оторвав руки от его головы, рывком завернул их за спину. Марк увидел залитое кровью лицо юноши. Вместе с подошедшим Пантером декурион связал инсургента подобранными на земле веревками.

– Этого тоже, – приказал примпил, указывая на лежащего на земле Фесду-Дисмаса. Дисмаса связали подбежавшие вслед за декурионом солдаты.

Фесда очнулся и ощутил себя лежащим вниз лицом в серой пыли. Он попытался подняться, но с удивлением обнаружил, что руки его крепко связаны за спиной. Лежа, он повернул голову и увидел пропыленные ремни солдатских калиг и крепкие мясистые икры, тоже покрытые серым налетом пыли. Фесда хотел обратиться к этим икрам, но из горла вырвался какой-то хрип, и боль пронзила затылок. Он услышал слова на чужом языке и не мог понять, о чем говорят стоящие над ним люди. Потом его рывком подняли с земли так, что его худое слабосильное тело затрепетало, и боль еще сильнее вцепилась в затылок. Фесду подвели и поставили на колени рядом с юношей в зеленой симле. Он увидел опухшее лицо соседа и кровь, которая текла из его рассеченной брови. Крупными бордовыми каплями она падала на ткань симлы, расплываясь огромными пятнами. «Кровь не отстирать – пропала симла», – подумал Фесда. И тут он начал осознавать странность и дикость своего положения. Почему связаны руки? Почему он стоит на коленях рядом с человеком, который, наверное, был сикарием⁴⁸? Почему солдаты сломали его короб? Почему они топчут его товары, мешая их с пылью? И ответом на все эти вопросы была страшная догадка, которая заставила Фесду содрогнуться, наполнила его маленькую душу ужасом. Неужели солдаты приняли его за сикария – друга этих людей? Это ошибка! Ошибку надо исправлять! Фесда поднял голову и, глядя на стоящего рядом солдата, превозмогая боль, проговорил:

– Я не с ними, я не они, развяжите меня.

Легионер, к которому он обратился, плохо понимал арамейский. Это был грек из Декаполиса – потомок македонских воинов. Он повернул голову и, не разобрав, что говорит этот тщедушный иудей, несильно пнул его ногой. Опасаясь более сильного удара, Фесда замолчал. Стоя на коленях, он видел, как спешившиеся всадники из пик и плащей сделали носилки, как закрепили эти носилки к седлам четырех лошадей и бережно уложили на них тело убитого офицера. Солдат приказал встать, и Фесда поднялся вместе с незнакомым юношей. Их поставили меж двух всадников, и они пошли, точнее побежали, подгоняемые ударами.

Перед аркой ворот колонна была вынуждена перестроиться: из-за узости Дровяной улицы конники могли ехать только по трое. Марк Рубеллий оказался впереди вместе с примпилом Пантером, который знал город и вел колонну к крепости Антония, где располагалась резиденция прокуратора, когда тот посещал Иерусалим.

Глава 2

В это утро прокуратор императорской провинции Иудея римский всадник Понтий Пилат проснулся по привычке рано, еще до рассвета. Эту привычку он приобрел во время военной службы. Как и все представители Лугдунской ветви всаднического рода⁴⁹ Понтиев, он начал службу в юности. Служить пришлось в XV Аполлоновом легионе под началом Цецины Севера – в ту пору наместника Мезии. Потом легион передали под начало Марка Плавтия Сильвана, с которым молодой трибун пробивался к Сискии, сражался у Вульциевых болот. Он вместе со своей когортой⁵⁰ оборонял лагерь, когда бревки⁵¹ и дессидиаты⁵², объединившись, разгромили вспомогательные отряды легиона и обрушились на лагерь. Именно там Понтий заработал свое почетное прозвище, которое надлежало передать потомкам, – Пилат-Копьеметатель. Он получил его за свое умение бросать солдатские дротики-пилумы: ни один, из брошенных им, не пролетел мимо цели. Именно его дротик поразил молодого вождя дессидиатов – гиганта с труднопроизносимым именем. После этого боя Понтий получил свою первую флеру⁵³ с изображением богини Беллоны⁵⁴. Его заметили. Гай Понтий, ставший Пилатом, был оставлен в Панонии при штабе прибывшего туда по приказу Августа Тиберия Клавдия Нерона, впоследствии императора Тиберия. Пилат отличился при осаде Андетерии: именно его разведчики обнаружили тайный подъем, ведущий в крепость, на крутой скале, и по нему легионеры смогли проникнуть внутрь этого последнего оплота Батона Иллирийского. Правда, в суматохе штурма Батону удалось ускользнуть. Пилат продолжал служить, став корникулярием⁵⁵ при штабе Тиберия Клавдия Нерона. Пришлось сменить меч на стилос – умение командовать солдатами на умение разбираться с многочисленными документами. Как корникулярий, Понтий Пилат присутствовал при капитуляции Батона Иллирийского и был свидетелем великодушия Тиберия, который простил Батона и даже щедро наградил его. Позднее Пилат продолжал службу во II Августовом легионе в Аргенторате – римском военном лагере на германской границе. Там он дослужился до звания префекта лагеря⁵⁶ и оттуда был переведен в Рим, в канцелярию императора, а потом послан в качестве префекта в эту неспокойную провинцию. На прощание могущественный префект претория⁵⁷ Элий Сеян, с которым у Пилата были дружеские отношения, если вообще можно дружить с людьми такого высокого ранга, пожелал ему удачного пути и, странно усмехнувшись, произнес:

– Милый Понтий, провинция непростая, и это говорит о высоком доверии к тебе цезаря Тиберия. Я хочу дать тебе совет: твоя задача сделать так, чтобы на границе было тихо – цезарь не хочет войны.

– Но ведь, насколько я осведомлен, Иудея – беспокойная провинция, и там может начаться мятеж? – осторожно спросил Пилат.

– Там и идет мятеж, – улыбка скользнула по полным ярким губам всесильного префекта претория, – только не явный, а скрытый. По провинции бродят шайки инсургентов, да и в соседних областях положение не лучше. Дети Ирода из тех, кого их чадолюбивый отец не успел казнить, оказались слабыми правителями. Особенно тетрарх⁵⁸ этот – Ирод Антипа. Его провинция Галилея – какое-то гнездо мятежников, и они кочуют из Галилеи в Иудею и обратно. Ты, мой милый Пилат, должен действовать решительно, и, если при ликвидации инсургентов будет немного больше убитых и несколько сожженных поселений, цезарь Тиберий посмотрит на это благосклонно. Твоя задача – не допустить большого восстания, не дать повод соседям парфянам использовать это в своих целях. И не очень стесняйся. Ты понимаешь, о чем я говорю?

И Сеян снова улыбнулся.

Эти воспоминания нахлынули на префекта Иудеи, когда он лежал на походной кровати в одной из комнат претория под стеганым шелковым одеялом. Утренняя свежесть наполняла небольшую спальню, легкая узорчатая занавесь на окне тихо колебалась. Пилат натянул одеяло до подбородка – так приятно было ощущать ласковое тепло шелка, и префект вернулся к отрадным мыслям. Сколько бы он здесь ни пробыл: год, два, – главное было сделано. Ему уже сорок четыре года, и пора подумать о спокойной, беззаботной жизни в родном Лугдуне. За время, которое Пилат провел в Иудее, он успел приобрести три доходные виллы, и, если управлять ими самому, а не полагаться на виликов⁵⁹, то доход может быть еще больше. У него есть добротный дом с теплым полом, просторной баней и большим имплювием⁶⁰ в самом Лугдуне на Вороньем холме, недалеко от театра. Управляющий писал ему, что к дому удалось провести водопровод. Пилат повернулся на бок и продолжал размышлять дальше. В Лугдуне можно стать декурионом⁶¹, хотя зачем ему эти хлопоты, ведь на декурионах лежат обязанности по поддержанию порядка в городе, они отвечают за выплату налогов и многое другое. Нет, лучше безмятежно и спокойно жить, наслаждаясь тихими радостями.

В окно проник странный звук, который становился все громче. Пилат прислушался: этот звук напомнил ему детство в далеком Лунгдуне. Так начиналось утро на их вилле. Это был голос зернотерок. Служанки, жены, старшие дочери крутили жернова, мололи муку для мацы. «Хлеб наш насущный дашь нам днесь» – так начиналось каждое утро в Иерусалиме и во всей ойкумене. День начинался с выпечки хлеба. К звуку зернотерок прибавился стук пестов. В каменных ступах растирались в мелкую кашу сельдерей, лук, чеснок и сильфий. Готовилась приправа к утреннему хлебу.

Префект откинул одеяло, ударив в медный гонг, стоящий на моноподии рядом с краббатос, позвал раба. Тот, следуя заведенному порядку, принес бронзовый тазик с водой и привел тонзора-раба, специально обученного бритью. Тонзор разложил набор бритв из закаленной стали и стал медленно удалять жесткую черную щетину со щек Пилата, иногда смачивая кожу. После бритья и умывания холодной водой тот же молчаливый слуга принес завтрак. Пилат был равнодушен к пище, как и всякий, кто большую часть жизни провел в военных лагерях, поэтому завтрак, принесенный рабом на глиняном блюде, был прост и даже аскетичен. Он состоял из ломтя белого хлеба панис секундарис, жесткого козьего сыра и пучка сельдерея. Рядом с блюдом раб поставил небольшой килик воды, слегка подкрашенной вином. После завтрака все тот же слуга, исполняя обязанности вестибулярия, принес и разложил на постели одежду, ожидая, какой наряд выберет сегодня господин. Прокуратор, поразмыслив, указал на тогу с узкой пурпурной полосой – официальную тогу римских магистратов. Слуга облачил Пилата, специальными деревянными скрепками, зафиксировав складки. Прокуратор прошелся по комнате, проверяя, удобно ли сидит тога, вышел в приемную и, миновав вестибюль, оказался на внутренней галерее второго этажа. Опершись на деревянные перила, он осмотрел двор, стражу, стоящую у открытых ворот. Башни по углам крепости Антония, сложенные из белого камня, блестели, как острия копий, и от восточной башни во дворе уже легла короткая сизая тень. На галерее его нашел номенклатор⁶²-вольноотпущенник то ли грек, то ли египтянин – высокий крепкий человек в белом хитоне с бритой головой и узким умным лицом. В руках номенклатор держал свитки ситовника и деревянную табличку, покрытую воском.

– Господин, – обратился он, тихим голосом, – там пришли бенефициарий⁶³ и фрументарий⁶⁴. Выслушав номенклатора, Пилат молча повернулся, прошел в атрий⁶⁵ и сел на курульное кресло⁶⁶. Номенклатор вошел вслед за префектом, откинул тяжелую занавесь, отделявшую атрий от вестибюля, пропуская офицеров, и вопросительно посмотрел на префекта. Тот махнул рукой, и номенклатор удалился.

Вошедшие офицеры сели в плетеные кресла, стоящие напротив префекта. Бенефициарий был молодым, крепкого телосложения. Одет он был в солдатскую тунику, перехваченную широким солдатским поясом, на котором висела кожаная сумка. Бенефициарием он стал недавно, когда умер его предшественник, заразившийся какой-то местной болезнью. Этого молодого человека префект выбрал за ловкость и сообразительность, и тот старался доказать, что выбор Пилата верен.

Фрументарий был абсолютно не похож на римлянина: скорее всего его можно было принять за грека или даже за иудея, хотя вырос он недалеко от Остии, где у его отца, потомка римских всадников, была небольшая вилла. Он одет был в темно-синюю симлу и такого же цвета хитон. Черные слегка вьющиеся волосы были перехвачены узорчатой повязкой, на ногах у фрументария были кожаные башмаки местного пошива.

Первым начал бенефициарий. Он достал из кожаной сумки ситовник и доложил:

– Сегодня должна прибыть ала баттавов. Наместник посылает ее на усиление гарнизона во время праздников. Но потом ала должна отбыть на границу.

– И где ты ее намерен разместить, Эбуций?

В римской армии первого века еще царила суровая дисциплина, но офицеры общались между собой накоротке, как того требовало воинское братство.

– Во дворце Ирода: дворец стоит пустой. Правда, за ним следят слуги под руководством домоправителя. Я уже отправил ему приказание подготовить правое крыло дворца для приема солдат. Там есть и конюшни. Дворец хорошо укреплен, и солдаты будут в безопасности. Для провианта алы туда отправлено… – бенефициарий достал новый ситовник.

Пилат остановил его жестом:

– Не надо, я знаю, что ты исполнил все, как должно. У тебя все?

– Нет. Пришла почта. Для вас два частных письма и послание наместника.

Бенефициарий достал из сумки и, встав, подал прокуратору скрепленные между собой деревянные дощечки, опломбированные печатями. Префект взял послания, посмотрел на печати и положил их на стоящий рядом с креслом моноподий. Он перевел взгляд на фрументария:

– Ты сильно рискуешь, Ремий, придя в таком наряде прямо в преторий.

– Нисколько. Сегодня наш друг претор⁶⁷ проверяет списки должников по налогам. У ворот толпятся должники, надеющиеся получить отсрочку. Солдаты пропускают их небольшими группами. Я прошел с одной из таких групп и сначала побывал у претора, а только потом поднялся к вам.

Префект поморщился и обратился к бенефициарию:

– Эбуций, прошу тебя спуститься и передать претору, чтобы он отпустил этих должников. Я ценю его заботу об императорской казне, но собирать в дни праздников толпу обиженных около претория – это опасно. Можно вызвать мятеж, чем не преминут воспользоваться инсургенты, которые, наверняка, уже проникли в город. Передайте претору, что с должниками мы разберемся после праздника. Что у тебя, Ремий?

Фрументарий дождался, пока уйдет бенефициарий, и тихо проговорил:

– Верный человек доносит, что предводитель отряда, действовавшего в Галилее, – некто Дим Галиелянин – собирается вместе с отрядом перебраться в окрестности Иерусалима на время праздника Песах. И еще. Сведения пока не проверены: два предводителя из Переи намереваются сделать то же самое.

– Собираются затеять смуту?

– Да, но здесь есть и еще нечто. Они верят, что в этом году должен появиться Машиах.

– Кто? – густые брови префекта удивленно приподнялись.

– Машиах – посланник их бога, который чудесной силой, полученной им от бога, уничтожит наши легионы, и иудеи станут хозяевами мира.

Пилат улыбнулся, вспомнив, как три года назад тоже пришелец из Галилеи собрал на Масленичной горе толпу фанатиков-идиотов, обещая им разрушить мановением рук стены города и уничтожить гарнизон римлян. Тогда он был недалеко от Иерусалима и послал на Масленичною гору сирийскую конницу, приказав рубить всех подряд, не заботясь о пророке. Сирийцы убили массу народа. О пророке никто не вспомнил – и это было главное. Слишком заняты были жители города своей скорбью, чтобы думать о каком-то безымянном пророке.

– Насколько многочисленны эти отряды, и где они намерены расположиться? – спросил префект после некоторого раздумья.

– Отряды немногочисленны, а места их дислокации я вскоре узнаю. Думаю, нам понадобится ала баттавов.

– Да, я считаю так же, тем более что трибун, который командует алой, – опытный офицер.

Фрументарий поднялся:

– Я вынужден уйти. Сейчас претор выгонит своих должников, и я должен выйти из претория вместе с ними. Как только я получу сведения об отрядах, я извещу тебя.

Когда фрументарий исчез (слово «ушел» не подходило), префект распечатал первое письмо. Оно было от его старинного друга, с которым Пилат служил еще в Панонии – Веллия Патеркула. Веллий после гибели Сеяна отошел от государственных дел и уехал на родину в Кампанию, где занялся литературой. Он писал, что цезарь после убийства Сеяна не появляется в Риме, проводя все время на Капри. Империей он управляет через приказы, которые передает сенату с Макроном. О себе Патеркул писал немного: что усердно работает и готовится закончить свой труд, в котором, как он надеется, правдиво отразил их время. В конце письма была странная приписка: «Vive valeque!⁶⁸ И помни, мой друг, что нам с тобой не привыкать к переменам». Пилат задумался над последними словами далекого друга и решил, что Веллий предупредил его о болезни императора и о возможных переменах в Риме. Отложив письмо, префект подумал, что срок его пребывания в этой провинции может быстро закончиться, а значит, надо торопиться собрать как можно больше денег, чтобы потом в далеком Лунгдуне ни в чем не нуждаться.

Второе письмо было от жены. С первых строк Пилат понял, что Прокула, оставшаяся в Риме, писала по обязанности, как и положено римской матроне, поэтому он не стал читать письмо до конца, а отложил, пробежав глазами первые строки. «Пусть живет в Риме, – подумал Пилат, – а когда придет срок покидать Иудею, он поедет в Лунгдун, а там будет видно».

Пилат встал и, шурша складками тоги, прошелся по атрию. Он размышлял о том, как, каким образом ему удастся в короткий срок добыть еще хотя бы пять тысяч ауреусов – золотых монет с изображением цезаря Тиберия.

От раздумий префекта отвлек шум во дворе претория. Пилат вышел на галерею и увидел, как во двор въехали два всадника в офицерских доспехах. За ними следовали четыре конника. К седлам их коней были приторочены носилки, сделанные из пик и плащей. На них лежало неподвижное тело офицера. Всадники остановились и спешились. Пилат прошел по галерее и тоже спустился во двор по наружной лестнице. Заметив его, офицеры подошли и встали. Один из них, молодой, видно, служивший совсем недавно, оглянулся на второго, который был явно старше, со знаками примпила. Тот тихо произнес:

– Говори.

Молодой офицер обернулся и, глядя прямо в глаза префекта, доложил четким, преувеличенно громким голосом:

– Ала прибыла согласно приказу! На въезде в город трибун Фундарий был убит инсургентами! Двое инсургентов схвачены на месте, одному удалось скрыться! Трибун латиклавий⁶⁹ Марк Рубеллий!

– Где захваченные сикарии? – спросил префект.

– Там, – Марк показал на пленных, окруженных солдатами.

– Сикариев в подвал! – приказал префект и, обращаясь к молодому офицеру, спросил: – Давно служишь?

– Нет, два месяца. Это мой первый поход.

– Сам откуда?

– Из Апулии.

Пилат посмотрел на второго офицера, и тот, вытянувшись, доложил:

– Гай Пантер, примпил двенадцатого легиона, вепри⁷⁰.

Пилат ничего не ответил, молча подошел к носилкам, посмотрел на мертвого трибуна, прошел к воротам и оглядел пленных сикариев. Один из них, тщедушный, в старом линялом хитоне, разорванном на плече, что-то попытался сказать разбитыми в кровь губами, но префект не стал его слушать.

– В подземелье! – приказал он начальнику караула у ворот, потом вернулся к стоящим офицерам и, подумав, произнес, обращаясь к молодому трибуну:

– Алу отведете во дворец Ирода, – и, заметив, что трибун скорее всего не знает города, добавил, что декурион, начальник караула, покажет им дорогу.

– Я знаю город и знаю, где находится дворец Ирода, – проговорил примпил.

– Бене⁷¹, – ответил префект и, повернувшись, пошел к лестнице, ведущей внутрь претория.

Тюрьма располагалась прямо под крепостью Антония. В скале, на которой стоял город, был выдолблен подземный ход. Он, если верить слухам, вел прямо во дворец Ирода, и в нем, опять же если верить слухам, был убит один из сыновей Ирода. Римляне перекрыли вход стеной из каменных блоков, оставив только узкую щель, закрытую дубовой дверью. В боковой стене справа по ходу вырубили в скале камеры, более похожие на норы. Человек в них мог стоять только согнувшись. Слева, кроме двух камер, было вырублено большое просторное помещение, служившее для допросов. Пленных загнали в одну из камер, и легионер захлопнул дверь. Заскрипел засов, отделяя Фесду и его невольного спутника от мира.

Префект поднялся в атрий, вслед за ним туда поспешил бенефициарий.

– Что будем делать? – спросил он, обращаясь к бенефициарию. – Ала нам нужна как боевая единица. Ала, как я понял, не имеет боевого опыта.

– Да, – согласился бенефициарий, – ее сформировали еще по приказу Сеяна для усиления границ в Панонии. Но потом, после жалоб моего предшественника на ненадежность местного контингента, несущего охрану границы, алу решено было послать сюда и вообще сменить кавалерийские части, набранные в Сирии и Декаполисе, на испанские и галльские. Однако потом про это вроде как забыли.

«Сеян казнен, а цезарь, похоже, стал ко всему равнодушен, – подумал Пилат. – Не получим мы ни галльской, ни испанской конницы. И будут здесь границу охранять продажные сирийцы и себастийцы». Но вслух сказал совсем другое:

– Кого из офицеров мы назначим командовать алой?

Эбуций подумал и, медленно роняя слова, произнес:

– Из офицеров самый опытный примпил Пантер, но он из пролетариев, отца нет, мать завивальщица волос, прямо говоря, – шлюха. А из молодых я бы назначил Рубеллия, того, что вам рапортовал. Он из семьи солдат, отец погиб при Акции, дед потерял руку в Белгике, и, сами видели, есть в нем воинская кровь. А второй? Он хотя и из патрициев, но вялый какой-то, надменный: с солдатами ладить не будет. Я полагаю, лучше назначить Рубеллия, а на первых порах ему поможет Пантер. Переведем его в разряд дупликариев⁷². Пилат подумал и согласился. Он приказал бенефициарию удвоить патрули в городе и охрану у ворот.

Получив приказ вести алу во дворец Ирода, Марк вышел из ворот на улицу, где в тесноте, зажатые глухими стенами домов, его ждали баттавы. Не спешиваясь, они стояли посередине улицы, заставляя паломников, идущих к храму, пробираться вдоль стен. Те ругали всадников на своем языке, баттавы спокойно слушали, не понимая ни слова, и, только когда прохожий начинал эмоционально жестикулировать, кто-нибудь из баттавов угрожающе опускал пику. Паломник успокаивался и, ругаясь про себя, шел дальше.

У Марка возникло вдруг странное чувство, что все это происходит не с ним, словно кто-то показывает ему театральное действо, в котором живет и говорит другой Марк. Так в детстве он смотрел на проделки горбатого Магнуса-Пульчинелло, и деревянная кукла, сделанная умелыми руками бродячего жонглера, казалась ему живой. Сейчас на улице чужого города Марк вдруг почувствовал себя такой же куклой. Солдат подвел ему коня – фессалийского жеребца гнедой масти. Дед купил его, когда узнал, что внук будет служить в ауксилии. Жеребца звали Ферокс, и сейчас он косил на хозяина большими влажными глазами. Марк легко запрыгнул в жесткое галльское седло. Подъехал Пантер и встал рядом с ним. С другого бока встал Коммоний, который еще не опомнился после смерти трибуна Фундария.

Сцена во дворе претория, разговор молодого Рубеллия с прокуратором вызвали у Коммония подозрение, что этот молодой провинциал может быть назначен командиром алы. Чувство не зависти, а незаслуженной обиды появилось у молодого аристократа. Пока что единственным утешением, правда, слабым была мысль о том, что префект тоже из провинциалов и, естественно, продвигает по службе себе подобных. Погруженный в свои не очень веселые мысли, Коммоний почти не обращал внимания на город, который произвел сильное впечатление на Марка. Они, обогнув крепость Антония, выехали на площадь перед Храмом, точнее, перед стеной основания Храма. Несмотря на ранний час, на площади было много народу. Среди всех Марк заметил людей в кожаных панцирях и островерхих шлемах. В руках они держали тяжелые дубины, особенно много их было около арки, над которой располагалась широкая лестница, ведущая во двор храма. Ала миновала арку, и Пантер повернул коня вправо на относительно широкую улицу, изгибавшуюся дугой. Впереди Марк увидел полукруглое здание, похожее на театр, и вопросительно посмотрел на Пантера. Тот, заметив взгляд юноши, лениво ответил:

– Ирод – царь иудеев – получил власть по решению нашего сената как верный союзник Рима. Он любил наш образ жизни и хотел привить эту любовь иудеям, но они так и остались дикими варварами.

За театром располагался дворец, обнесенный невысокой стеной с зубчатыми башнями. Его ворота были закрыты, на стенах виднелись островерхие шлемы воинов. У монумента над гробницей Давида ала повернула на узкую извилистую улицу, застроенную богатыми особняками. Впереди показались черепичные крыши дворца Ирода.