Михаил Широкий
Солнечный удар
В ледовом дворце было примерно то же самое, что утром на школьной линейке, только на более высоком, общегородском уровне и в более чинной и официальной обстановке, то есть ещё более утомительно и скучно. Со сцены, с того места, где, в соответствии с основным назначением этого здания, расстилалось гладкое белоснежное ледяное поле и где обычно разворачивались жаркие хоккейные баталии, в заполненные выпускниками зрительные ряды неслись поздравления, пожелания, напутствия – те же самые, порой едва ли не слово в слово, какие Андрей и его одноклассники уже слышали за пару часов до этого на школьном дворе из уст директора, завучей и принарядившегося военрука. Однако теперь, когда эти однотипные, сухие, трафаретные речи произносились персонами рангом повыше, каждое слово которых, даже самое пустое, случайное или попросту неумное, должно звучать для рядового населения значительно, убедительно и веско, аудитория, словно проникшись важностью и торжественностью момента, вела себя на удивление сдержанно и тихо, слушала как будто со вниманием, в нужных местах аплодировала и даже кивала головами, точно соглашаясь со всем говорившимся. Впрочем, скорее всего, эта сдержанность и тишина объяснялись усталостью: длительная прогулка по раскалённым нещадно жарившим солнцем улицам порядочно утомила и вымотала всех.
Но продолжалось это не слишком долго. Однообразные, монотонные, бесцветные спичи, пусть даже исходившие из высокопоставленных уст, очень скоро наскучили слушателям, и они, потеряв всякий интерес – если он вообще у кого-нибудь был – к тому, что происходило и произносилось перед ними, предались более приятным и увлекательным занятиям – стали перемигиваться, пересмеиваться, переговариваться друг с другом и сообща. Сначала шёпотом, едва слышно, затем постепенно всё громче и явственнее и, наконец, чуть не в полный голос, так что вскоре над переполненными трибунами, как над потревоженным пчелиным ульем, стоял несмолкающий глухой гул, который никак не могли унять семенившие между рядами и шикавшие на говорунов директора и завучи, уже переставшие быть авторитетами для вчерашних школяров.
Одним из немногих, если не единственным, в огромном, многолюдном, гулком зале, кто сохранял молчание и не участвовал в гудевших вокруг переговорах и пересмешках, был Андрей. Но при этом он, понятное дело, не слушал и нёсшихся со сцены казённых речей и лишь раз скользнул безучастным, скучающим взглядом по тучной, громоздкой фигуре, едва умещавшейся в плотно облегавшем её, казалось, готовом разойтись по швам лёгком летнем костюме, и крупному, мясистому, багровому и поблёскивавшему от пота лицу представителя министерства, который, сцепив на округлом, выпиравшем вперёд брюшке толстые короткие пальцы и уставив перед собой усталый, безразличный взор маленьких водянистых глаз, тихо, невразумительно, вяло бубнил что-то в мохнатый микрофон, по-видимому нисколько не смущаясь явным невниманием аудитории и, вероятно, как едва ли не все собравшиеся, с нетерпением ожидая, когда же это неизвестно кем придуманное, никому в общем-то не нужное и не интересное, изрядно всем надоевшее мероприятие закончится и присутствующие обретут наконец желанную свободу и возможность заняться своими делами.
И, пожалуй, больше всех желал этого Андрей. Дело в том, что крайне занимавшая и волновавшая его особа, к которой были устремлены все его мысли, а вслед за ними и взоры, находилась довольно далеко от него, на другом ярусе трибун, располагавшемся гораздо выше того места, где оказался он сам. В результате всякий раз, когда ему хотелось взглянуть на неё, – а хотелось ему этого практически постоянно, и чем дальше, тем сильнее и неудержимее, – он вынужден был оборачиваться назад и взбираться острым, ищущим взглядом вверх по усеянным зрителями рядам, к тому месту, где сидела она в окружении своих одноклассников.
Однако не это было главным неудобством. Самым неприятным, стеснительным и даже, пожалуй, небезопасным было то, что эти его беспрерывные повороты и выразительные, пламенные взоры, устремлявшиеся в одну точку, разумеется, не могли остаться незамеченными сидевшей рядом с ним и по-прежнему не спускавшей с него глаз Наташей. Которая ещё в дороге что-то заметила и, видимо, начала что-то подозревать; теперь же её смутные подозрения и догадки стремительно превращались в уверенность. Чем дольше и пристальнее она наблюдала за Андреем, тем яснее ей становилось, что с ним что-то творится, что за последние пару часов с ним внезапно произошло и продолжает происходить что-то непонятное, странное, пока что необъяснимое. И она со всё большим напряжением и беспокойством вглядывалась в его взволнованное, возбуждённое лицо, в его блестевшие, шнырявшие по сторонам, избегавшие её глаза, силясь понять, что с ним случилось и чем эта неожиданная перемена в нём чревата для них обоих.
Но переживания подруги очень слабо волновали Андрея. Он попросту не замечал ни их, ни её саму. Он был так поглощён и захвачен своим новым, полностью поработившим и подчинившим его себе увлечением, своей прекрасной незнакомкой (про себя он уже называл её своей), настолько были заняты ею все его мысли и чувства, что для собственной девушки места в его смущённой, растревоженной душе уже почти не оставалось. Хотя она находилась совсем рядом и он видел её то и дело обращавшиеся на него, уже не такие ясные и сияющие, как прежде, заметно потускневшие, похолодевшие, погрустневшие глаза, чувствовал её тепло, мог, если бы захотел, коснуться её неподвижно лежавшей на пластмассовом подлокотнике мягкой белой руки, которая так часто обнимала и ласкала его, – она, несмотря на эту физическую близость, представлялась ему в тот момент бесконечно далёкой, посторонней, чужой, казалась чем-то лишним, ненужным, обременительным, от чего хочется поскорее избавиться, чтобы свободно, налегке, едва ли не на крыльях устремиться к новой – яркой, влекущей, завораживающей – цели.
Однако цели этой, судя по всему, не так-то просто было достигнуть. Мало того что неизвестная по-прежнему не обращала на него ни малейшего внимания и упорно не желала замечать непрерывно метавшиеся им на неё жаркие взгляды, так у неё совершенно неожиданно обнаружился спутник. Сидевший рядом с ней крепкий широкоплечий парень со смазливой нагловатой физиономией и тёмными насмешливыми, чуть навыкате глазами, которого Андрей до этого в упор не видел, оказался не просто её соседом, а, очевидно, чем-то большим. Он вдруг непринуждённым, хозяйским жестом приобнял её за плечи, другую руку положил ей на колено и, приблизив губы к её уху, стал нашёптывать что-то, ухмыляясь и поглаживая её колено уверенными хваткими движениями.
Для Андрея это оказалось крайне неприятным сюрпризом. Его словно окатил холодный душ. Он тут же насупился, помрачнел, поник головой и, оторвав взгляд от незнакомки и её неведомо откуда объявившегося, выскочившего будто чёрт из табакерки, ухажёра, перевёл глаза на сцену, где дородный, лоснившийся от жира и блестевший от пота представитель министерства продолжал свой унылый бубнёж. Андрей был удручён, обескуражен, подавлен. Обуревавшие и одушевлявшие его радужные надежды разом увяли, померкли, разлетелись в прах, словно развеянные порывом ледяного ветра. Он точно сорвался с огромной высоты, с головокружительной сияющей вершины, которую уже мнил покорённой, и лежал теперь раздавленный и обездвиженный у её подножия. Он чувствовал себя обманутым, обиженным, одиноким, несчастным, никому не нужным.
А когда он случайно взглянул на Наташу, то почувствовал себя ещё хуже. Он встретил её усмехающийся, недобрый взгляд и понял, что она заметила внезапную перемену в его настроении, – которую, впрочем, не так уж сложно было заметить, – и, возможно, даже догадывается о её причине. А значит, и с этой стороны ничего хорошего ему ждать не приходится.
Некоторое время он пребывал в совершенном расстройстве и сидел как пришибленный, вообще ни на кого и ни на что больше не глядя, тупо уставившись себе под ноги и полузакрыв глаза, будто задремав или, во всяком случае, внутренне отгородившись от всего окружающего. До него точно издалека доносился не смолкавший гул множества голосов, наполнявший громадное помещение, и временами прорывавшееся сквозь него нудное шамканье упитанного министерского посланца. Который, однако, видимо утомившись или поняв наконец, что его никто не слушает, вскоре умолк и, отдуваясь и отирая платком градом катившийся по его разморенному кирпично-красному лицу пот, с явным облегчением отошёл от микрофона и устало повалился на первое попавшееся сиденье. За этим последовала чуть более живая часть мероприятия – выступления местных полусамодеятельных музыкально-художественных коллективов. Но и это не пробудило интереса собравшихся, занятых исключительно общением друг с другом и не смотревших на сцену.
Не смотрел и Андрей. Только, в отличие от остальных, он ни с кем не общался и пребывал будто в прострации, казалось, ничего не видя и не слыша и целиком сосредоточившись на одной, полностью захватившей, словно опутавшей его крепкими незримыми нитями навязчивой идее. Эта застылость, отстранённость, угрюмая задумчивость продолжалась минут десять, после чего, будто помимо его воли, его голова медленно повернулась назад и неподвижные, притухшие глаза вновь устремились в уже отлично знакомом ему направлении.
И, вопреки его ожиданиям, увидели нечто любопытное и обнадёживающее. Слова и ласки соседа, судя по всему, были не очень-то приятны незнакомке. Её лицо было холодно и непроницаемо, на нём было написано явное, нескрываемое неудовольствие, она хмурилась, отвечала собеседнику сквозь зубы, поводила плечами, словно поёживаясь под его продолжавшей обнимать её рукой. А затем вдруг вздрогнула всем телом и выпрямилась, её черты исказились от гнева, как если бы она услышала в свой адрес что-то грубое и оскорбительное. Она порывистым движением, будто с отвращением, стряхнула со своих плеч и колена его руки, бросила ему в лицо что-то, по всей видимости, резкое и едкое и, вскочив с места, устремилась прочь. А парень, посидев некоторое время с несколько напряжённым и озабоченным видом, хотя стараясь казаться спокойным и точно по инерции продолжая ухмыляться, в конце концов тоже поднялся и направился вслед за ней.
Андрей, следивший за этой более чем выразительной сценой цепким, ничего не упускающим взглядом, являясь как бы третьим, пассивным, но при этом отнюдь не равнодушным её участником, как только действующие лица пропали из поля его зрения, беспокойно заворочался на месте и едва не бросился за ними следом. И лишь встретив проницательный, колючий, казалось, видевший его насквозь и всё понимавший Наташин взгляд, вынужден был отказаться от своего намерения и, выказывая плохо скрываемые признаки нетерпения, дожидаться окончания опостылевшего всем представления.
Которое, на его счастье, закончилось через считанные минуты. Воспользовавшись этим, он, не глядя больше на Наташу и уже откровенно пренебрегая тем, что она подумает и, возможно, скажет ему потом, сорвался с места и чуть не бегом метнулся к выходу. Опередив всех, он первым выскочил из главного помещения, пронёсся по длинному полутёмному коридору и просторному пустынному фойе и, не заметив того, что интересовало его, устремился наружу. Оказавшись на обширной, залитой солнцем площадке перед дворцом, Андрей, всерьёз обеспокоенный, не опоздал ли он, огляделся по сторонам…
И облегчённо перевёл дух. Незнакомка и её парень стояли чуть поодаль, в начале убегавшей вдаль аллеи, и, о чём можно было догадаться, кинув на них лишь мимолётный взгляд, выясняли отношения. Они разговаривали на повышенных тонах, активно жестикулировали, сверлили друг друга яростными, испепеляющими взорами. С лица у парня окончательно исчезла самоуверенно-наглая усмешка, сменившись не слишком приятным желчным, почти злобным выражением. Её же лицо по-прежнему пылало возмущением и гневом, глаза метали молнии, а с бледных подрагивавших губ, по-видимому, срывались жёсткие, хлёсткие фразы, которые обыкновенно произносятся в пылу ссоры, когда большинство сдерживающих факторов перестаёт действовать и в порыве откровенности и досады высказывается то, о чём обычно принято умалчивать.
Андрей, не спуская с них глаз, напряг слух, пытаясь уловить, что говорила девушка. И даже успел разобрать несколько слов, однако в этот момент распахнулись двери и из дворца хлынула широкая и шумная людская волна, мгновенно заполнившая пространство перед входом. В этих условиях о том, чтобы подслушать ссорившуюся парочку, не могло быть и речи, и Андрей принуждён был ограничиться наблюдением.
Парень тем временем, очевидно всерьёз задетый словами подруги, не находя больше аргументов и решив действовать силой, схватил её за руку и попытался притянуть к себе. Но не тут-то было: охваченная бешенством девушка резко вырвала свою кисть и с коротким негодующим возгласом отскочила от своего распустившего руки визави. Несколько мгновений они стояли друг против друга неподвижно, дрожа от возбуждения и впившись один в одного угрюмыми, сумрачно посверкивающими взглядами.
Первым не выдержал парень. Он передёрнул плечами, тряхнул головой, вернул на своё лицо привычную нагловато-небрежную ухмылку и, бросив напоследок что-то, по всей вероятности, грубое и грязное, повернулся и неспешной, непринуждённой походкой, сунув руки в карманы и слегка покачиваясь на ходу, стал удаляться.
Девушка даже не посмотрела ему вслед. Её по-прежнему сотрясала мелкая дрожь, глаза растерянно блуждали, лицо омрачилось и чуть осунулось. Она не двигалась с места, хмурила лоб и всё озиралась кругом, будто не зная, что ей теперь делать и куда идти.
Возможно, как немедленно предположил Андрей и во что ему очень хотелось верить, между этими двумя всё было кончено. Он знал, конечно, что милые бранятся – только тешатся, но, как ему показалось, это был не тот случай. И дело было даже не в том, что незнакомка и её парень прилюдно, не стесняясь окружающих, будто не замечая никого, конфликтовали, кричали друг на друга и, казалось, готовы были схватиться врукопашную. Это бы ещё ладно, это не так страшно. Андрей сумел уловить другое, почти незаметное со стороны, но гораздо более существенное. А именно – ледяной холод в глазах у обоих, презрение, отвращение, бешенство, почти гадливость в её глазах, равнодушие, пустоту, безразличие, оживлённое лишь дежурной циничной усмешкой, – в его. Так смотрят один на другого те, кто, может быть, когда-то и любили друг друга, находились в тесных отношениях, пережили яркую и волнующую историю, но у кого всё это уже в прошлом, чувства которых остыли и иссякли, кого уже ничего не связывает, кроме разве что привычки, инерции, смутных, понемногу бледнеющих и стирающихся воспоминаний…
– Ну, так мы идём или как? – внезапно прервал его размышления мягкий грудной голос с едва уловимой капризной интонацией. – Чего ты тут встал, как вкопанный?
Вздрогнув от неожиданности, Андрей поневоле оторвал взгляд от пленившей его незнакомки, которую он буквально пожирал глазами, и перевёл его на Наташу, совершенно непредвиденно оказавшуюся рядом с ним и вперившую в него неотрывный, изучающий взор.
– К-куда идём? – ещё не придя в себя, пробормотал он первое, что пришло ему в голову.
Наташа чуть скривила пухлые, налитые, как ягоды, губки.
– Домой, куда ж ещё? Я устала. И не хочу торчать здесь на солнцепёке неизвестно для чего.
Андрей замялся. Он-то, в отличие от своей подруги, прекрасно знал, для чего он здесь торчит, и понимал, что если подчинится ей сейчас и уйдёт отсюда, то, возможно, никогда больше не увидит ту, другую, которую он узнал, да и то пока только наглядно, всего пару часов назад, однако без которой, как он всё более отчётливо чувствовал, он уже не представлял себе своей жизни. Он признавал, что это не совсем нормально, что это очень смахивает на безумие, наваждение, морок, но это было именно так. И он ничего не мог с этим поделать, это было сильнее его, он не в состоянии был – да не очень-то и хотел – сопротивляться нежданно-негаданно захватившей и понёсшей его куда-то властной, неодолимой силе.
А Наташа, стоявшая перед ним и не сводившая с него вдумчивых немигающих, казалось, всё видевших и всё понимавших глаз, сразу как-то потускнела, поблёкла, словно отодвинулась на задний план и продолжала отстраняться всё дальше. Он смотрел на неё и как будто не видел, не замечал, не чувствовал её присутствия. И её яркая, эффектная, роскошная, даже несколько избыточная красота, так восхищавшая, покорявшая, возбуждавшая его совсем недавно, казалось, ещё вчера, и производившая неизгладимое впечатление чуть ли не на всех вокруг, тоже внезапно потеряла в его глазах всякую привлекательность, значение и ценность, в мгновение ока вытесненная и подавленная другой красотой, ослепившей его, как солнечный луч, и продолжавшей, сверкая и переливаясь, стоять перед его восхищённым взглядом. Наташина же красота оказывала на него теперь совсем другое действие: она стесняла, утомляла, раздражала, казалась чужой и враждебной. Ему порой хотелось просто закрыть глаза, чтобы не видеть её больше…
– Ну, что ты молчишь-то? – опять донёсся до него, будто издалека, нетерпеливый, резавший ему слух голос. – Ты что, ошалел от жары?.. Или, может, ещё от чего-то? – неожиданно прибавила она уже совсем другим тоном и ещё проницательнее, чем прежде, вонзилась в него острым, сосредоточенным взором.
Андрей, не выдержав его, опустил глаза и промямлил что-то невнятное. После чего, по-прежнему стараясь не упустить из виду незнакомку, украдкой метнул на неё быстрый, длившийся лишь один короткий миг взгляд.
Но и этой доли секунды для Наташи было достаточно, чтобы перехватить его и заметить, на кого он был направлен. Она немедленно взглянула туда же и некоторое время внимательно, чуть прищурившись и поджав губы, смотрела на девушку, с которой последние два часа не сводил восторженных, горевших желанием глаз Андрей. Это разглядывание продолжалось всего несколько мгновений, но они показались Андрею вечностью. Он чувствовал себя как на раскалённой сковородке, его лицо густо покраснело и покрылось испариной, он не смел поднять глаз и, пока Наташа изучала соперницу, рассматривал её блестящие кремовые туфли на высокой шпильке, нежно облегавшие маленькие изящные ступни с сетью голубоватых жилок, едва различимых под гладкой матовой кожей.
Оторвав наконец взгляд от незнакомой блондинки, стоявшей неподалёку, нервно курившей и, видимо, даже не подозревавшей, объектом какого пристального внимания она стала, Наташа перевела его на Андрея и после небольшой паузы повторила, глуховато и тихо, с лёгкой запинкой, как-то неуверенно, свой первоначальный вопрос:
– Так ты идёшь… или как?
На этот раз он не нашёл в себе сил ответить. Или, вернее, он не знал, что ответить ей. Сказать прямо и откровенно, выложить всё начистоту, признаться в том, что он думал и чувствовал в эту минуту, – нет, к этому он был ещё не готов. Да и нужных слов, скорее всего, не нашёл бы. Слишком уж смутны, путаны, расплывчаты и хаотичны были в тот момент его ощущения. Он сам не мог пока разобраться в их бурном, бешено крутившемся вихре, он едва-едва продирался сквозь их беспорядочное, бессвязное нагромождение и не представлял, понятия не имел, к чему в конце концов всё это приведёт, каков будет итог этого неслыханного, небывалого смятения чувств, равного которому, как представлялось ему, не было ещё в его жизни.
А Наташа, посмотрев недолгое время в его растерянное, немного очумелое, то красневшее, то бледневшее лицо, заглянув в его расширенные, затянутые мутной пеленой глаза, похоже, всё поняла, обо всём догадалась, всё уразумела. Пожалуй, даже то, что для него самого ещё оставалось загадкой, что только маячило в зыбкой туманной дали и лишь понемногу начинало обрисовываться и принимать более чёткие и определённые контуры. Её черты подёрнулись тенью, в глазах мелькнула неподдельная, пронзительная печаль, ярко накрашенные полные губы чуть поморщились и как будто слегка увяли. Но она перемогла себя и, с усилием, одними губами, усмехнувшись, медленно, с лёгкой дрожью в голосе проговорила:
– Ну что ж, зная тебя, этого следовало ожидать… Удачи тебе. Прощай!
И, резко повернувшись, она быстро, точно убегая от него, зашагала прочь, звонко цокая шпильками по асфальту и по неизменной привычке непроизвольно повиливая крутыми округлыми бёдрами, плотно обтянутыми синим муслиновым платьем.
Но, отойдя на несколько шагов, приостановилась, повернула голову и, метнув на него горящий лютой ненавистью взгляд, прошипела сквозь зубы:
– Как бы тебе не пожалеть об этом!
И после этого почти бегом, как разъярённая фурия, умчалась вдаль.
Однако ни её слова, ни её разгневанный вид не произвели на Андрея никакого впечатления. Он чисто автоматически, безучастным, словно невидящим взором посмотрел ей вслед, как если бы это был совершенно незнакомый ему, посторонний человек, с которым его абсолютно ничего не связывало. А затем поспешил перевести взгляд на незнакомку, докурившую к этому времени свою сигарету и, судя по всему, тоже собиравшуюся уходить. Однако в тот самый миг, когда она уже сделала движение, чтобы повернуться и уйти, её глаза случайно встретились с его глазами.
И что-то вдруг произошло. Какая-то невидимая искра пробежала между ними. Она не отвела свой взгляд, как тогда, во время шествия, едва скользнув им по незнакомому парню, уже довольно длительное время преследовавшему её своими страстными, заглатывающими взорами. Она задержала на нём взгляд, она впервые обратила внимание, как пристально и неотступно, с почти неприкрытым вожделением он смотрит на неё, как горят его глаза, как он взволнован и взбудоражен. И это волнение и возбуждение только усилились после того, как их взгляды встретились, после того, как он почувствовал на себе её спокойный, ровный, мягкий, может быть, немного удивлённый взор. Его сердце заколотилось как сумасшедшее, голова слегка закружилась, мысли окончательно перепутались, смешались, сбились в беспорядочную кучу, из которой уже невозможно было выудить ничего определённого и толкового. Всё и все кругом – а рядом с ним теснилась и гомонила огромная толпа – вдруг перестали существовать для него, он не видел и не слышал ничего вокруг. Всё это вдруг померкло, истаяло, отодвинулось неведомо куда.
Осталась только она. Её статная точёная фигура, похожая на искусно выделанную статуэтку, облачённая в короткую полосатую майку, оставлявшую открытой часть живота, и короткую кожаную юбку, плотно облегавшую её тонкий стан и подчёркивавшую его стройность и изящество. Обрамлённое пышной платиновой гривой, чуть расширенное в скулах свежее цветущее лицо, хотя и слегка опечаленное и немного бледноватое в тот момент, но сохранявшее здоровый естественный цвет, детскую нежность и бархатистость кожи. Высокий чистый лоб, чётко очерченные, немного вразлёт, брови, красиво обрисованные сочные, но не слишком полные губы, тронутые едва уловимой, почти неразличимой не то усмешкой, не то гримаской неясного значения. Но главное – глаза, слегка прищуренные, глубокие, прохладные, чуть затуманенные, глядевшие на него немного исподлобья со смешанным, неопределённым выражением. То ли с удивлением, то ли с интересом и любопытством, то ли с внезапно, ни с того ни с сего вспыхнувшей симпатией или – в чём он безотчётно пытался уверить себя, – может быть, уже с чем-то большим и значительным. Не ощутила ли она вдруг того же, что чувствовал к ней он? Не встретились ли их чувства так же, как встретились и переплелись их взгляды? Не пробежал ли по её телу тот же трепет, который не мог, да и не пытался, унять он?..
Однако ответы на эти – такие важные для него – вопросы он так и не получил. Помешали его одноклассники, заметившие его недвижимую фигуру, одиноко стоявшую среди бурлившего вокруг многолюдья, и через мгновение окружившие его оживлённой говорливой толпой. Они, к крайнему его неудовольствию и досаде, заслонили от него незнакомку, стали приставать к нему с пустыми, глупыми разговорами, куда-то звать, чему-то смеяться. Он, весь ещё во власти полонивших и будораживших его чувств, плохо понимал, чего от него хотят, обводил мельтешившие перед ним весёлые, возбуждённые, разрумянившиеся лица хмурым, недоумевающим, потерянным взглядом и про себя посылал их ко всем чертям. И всё пытался разглядеть безраздельно владевшую его мыслями девушку, которую загородили от него без умолку болтавшие, хохотавшие, тормошившие его приятели.
Но не разглядел. Её больше не было на прежнем месте. Она исчезла, как будто испарилась. Как видение, как чудесный сон, который бывает раз в жизни и не повторяется никогда. Или же её, как и его, поглотила многоголовое людское скопище, которому не было никакого дела до их переживаний и внезапно вспыхнувшего взаимного интереса, вот-вот готового перерасти во что-то большее. Во что-то серьёзное, всепоглощающее, безбрежное. Невыразимое и неописуемое.
Он ещё некоторое время напряжённо и беспомощно озирался кругом, пытаясь отыскать её. Надеясь вновь увидеть, выхватить из толпы её хрупкую стройную фигуру и чуть нахмуренное задумчивое лицо, отмеченное печатью усталости, грусти и ещё чего-то, таинственного и неуловимого. Но видел только чужие, не нужные и не интересные ему разгорячённые, раззадоренные, искажённые буйным весельем лица окружающих. А их-то он меньше всего хотел сейчас созерцать, они вызывали у него отвращение.
И чтобы не видеть их больше, он прикрыл глаза. И её образ, всё это время продолжавший стоять перед ним, стал ещё ярче, отчётливее, выпуклее. Она смотрела на него в упор, с каким-то новым, загадочным, непередаваемым выражением. Её лоб прорезала тонкая, как ниточка, чуть изгибистая морщинка. Заалевшиеся губы дрогнули, будто она хотела сказать ему что-то. А в устремлённых на него ясных, прозрачных, говоривших больше всяких слов глазах блеснули слёзы.
