Михаил Широкий
Солнечный удар
И Андрей не являлся исключением. Он тоже ничего не понимал. Он также пребывал в совершенном недоумении. И его тоже при виде творившегося вокруг, помимо изумления и растерянности, поневоле стал одолевать страх. По-прежнему хмуро и насторожённо озираясь кругом, он спросил, обращаясь к своей соседке, которую держал за руку:
– Что всё это значит? Что происходит?
– Ничего особенного. Не беспокойся, – послышался в ответ её мягкий, неторопливый, как будто журчащий голос. – Просто смерть пришла!
Он, поражённый, обернулся к ней.
– Что-о?!
– Смерть!!! – услышал он уже совсем другой – хриплый, гортанный, скрежещущий, как ржавое железо, голос и увидел прямо перед собой вместо пленительного облика, которым он любовался минуту назад, мертвенно бледную костлявую образину, череп, обтянутый полупрозрачной синеватой кожей, с редким седым пухом вместо волос, пустыми глазницами, треугольной впадиной на месте носа, заострённым кривым подбородком и тёмным провалом узкого безгубого рта, в глубине которого шевелился чёрный осклизлый язык. А самым жутким было то, что этот омерзительный загробный лик искажала корявая торжествующая ухмылка, сопровождавшаяся дробным скрипучим смешком.
Андрей, чувствуя, как кровь леденеет в его жилах и сердце едва шевелится в груди, несколько секунд расширившимися померкшими глазами смотрел в злорадно и хищно осклабившуюся маску смерти, в один миг сменившую ту, рядом с которой он только что млел и трепетал от невыразимого счастья, оказавшегося призрачным и мимолётным, как вздох. Смотрел, ощущая её холодное тлетворное дыхание, вырывавшееся из приоткрытой беззубой пасти и обдававшее его тяжёлыми зловонными испарениями. Это был запах разлагавшегося, гниющего трупа, ударивший ему в нос и тут же, казалось, проникший в его внутренности. Вдохнув этот смрад, Андрей поперхнулся, у него перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он отпрянул назад, пошатнулся и, теряя сознание, повалился навзничь…
И открыл глаза.
И первое, что увидел, – это огромное бездонное небо, усыпанное мириадами звёзд. Больших и малых, близких и далёких, ярко сверкавших и чуть приметных, затерявшихся и едва теплившихся где-то на краю вселенной и посылавших оттуда свой еле уловимый, мигающий, казалось, вот-вот готовый угаснуть свет. Но все они немного меркли и терялись в мягко струившемся по небу бледном прозрачном сиянии, источника которого не было видно, но нетрудно было догадаться, что им является луна, очевидно, притаившаяся где-то поблизости и готовившаяся украсить собой безбрежный ночной небосклон.
Андрей пошевелился, подвигал конечностями, приподнял потяжелевшую, слегка гудевшую голову и, весь ещё во власти недавних, едва-едва рассеявшихся видений, с опаской огляделся кругом, точно беспокоясь, что опять увидит что-нибудь наподобие пригрезившегося ему во сне. Но не увидел. Да и вообще мало что увидел в разлитой вокруг тьме, лишь чуть-чуть развеянной сочившимся сверху слабым неверным отсветом далёких звёзд. Только луна могла хотя бы частично разогнать этот густой непроницаемый мрак, распростёршийся над землёй и скрадывавший всё своим плотным пологом. Но она не спешила делать этого, прячась пока что в небесной глубине и лишь слегка подсвечивая и серебря её притушенным неживым полусветом.
Андрей медленно, вздыхая и кряхтя, приподнялся и взглянул в сторону реки, свежее, даже немного прохладное дыхание которой он ощущал всё это время. И сейчас же заметил смутно вырисовывавшийся в темноте, в нескольких метрах от него, силуэт. Кто-то стоял на берегу, пошевеливая руками и двигая туда-сюда головой, будто высматривая что-то в кромешной тьме. Сразу узнав приятеля, Андрей, однако, чуть помедлил, прежде чем окликнуть его, и лишь немного погодя негромко, точно боясь побеспокоить кого-то, вымолвил:
– Димон, чё ты там делаешь?
Тот, тоже после некоторой паузы, мотнул головой в его сторону и недовольным, брюзгливым тоном проговорил:
– Лодка наша того… тю-тю… Поминай, как звали.
Андрей не без усилия поднялся с земли и, чуть пошатываясь и чувствуя лёгкое головокружение, двинулся к берегу. Остановившись рядом с напарником, также взглянул на реку, но, мало что увидев, дёрнул плечами и вполголоса выговорил:
– Да может она и тут где-то. Нифига ж не видно.
Но Димон, по-прежнему водя кругом пристальным, напряжённым взглядом, точно сверля им темноту, с убеждённым видом замотал головой.
– Не, нету. Пока ты валялся в отключке, я весь берег обегал. Лодки нет!
Андрей скривился и равнодушно бросил:
– Ну и хрен с ней.
Димон неожиданно для собеседника аж подпрыгнул от возмущения.
– Как это «хрен с ней?! А как, спрашивается, мы в город вернёмся? Мы даже не знает толком, где мы и куда теперь идти.
Андрей покосился на него и хмыкнул:
– Да не переживай ты, выберемся как-нибудь. Не в лесу же…
– Выберемся! – прервав его, буквально возопил Димон, в голосе которого послышались истерические нотки. – А как, интересно знать? Нет, ты скажи, скажи, если ты такой умный! Как мы выберемся отсюда без лодки? Мы ж заплыли чёрти куда. И что ж мы теперь, в потёмках, ни хрена не видя перед собой, вслепую попрёмся абы куда? Так, что ли, да?!
Андрей, видя, что приятель на взводе, и зная, что, когда он в таком состоянии, спорить с ним бесполезно, предпочёл промолчать и отвернулся от него. Куда подевалась лодка, где находятся они сами и что им теперь делать – все эти насущные, казалось бы, вопросы, которыми так озабочен и даже взбудоражен был его друг, совершенно не волновали его. Его мысли были заняты совсем другим. Едва очнувшись и уразумев, что Оли нет больше рядом с ним и где она – неизвестно, он почувствовал одиночество и тоску. Он был ошеломлён, расстроен, сбит с толку. Он ничего не понимал. Что всё это было? Сон, видение, фантом? Призрачное, иллюзорное воплощение его многодневных мечтаний, постепенно принявших несколько болезненный характер и начавших разрушительно влиять на его психику? Или всё-таки это было в действительности? Нечаянная встреча с нею на диком берегу, его изумление и растерянность, их разговор, объяснение, его признание в любви, её смелое, шокировавшее его предложение, его неожиданная, необъяснимая слабость и последнее, что он ощутил и запомнил, лишаясь чувств, – её трепещущие пунцовые губы, страстно приникшие к его губам и пронизавшие его ледяным могильным холодом…
Неужели же ничего этого не было? Неужто всё это только привиделось ему, было сном, плодом его перевозбуждённого, распалённого всем предшествующим воображения, жестоко посмеявшегося над ним, ярко и пронзительно представив ему то, о чём он так истово мечтал, и ту, которую он всеми силами души желал?
Нет, нет, не может этого быть. Всё это было на самом деле. Это случилось с ним. Это было реально. А сон был потом. Мрачный, тяжёлый, сковывающий душу липким страхом. Так резко контрастировавший с тем, что было до этого. Её милое улыбающееся лицо, устремлённые на него, горящие любовью и нежностью глаза, тонкий, кружащий голову аромат её волос… И вдруг в единый миг всё это исчезает, рассеивается, пропадает. И вместо её – такого любимого, такого родного – облика, на который он мог бы смотреть бесконечно, перед ним отвратительный безглазый лик смерти, ухмыляющийся своим искривлённым чёрным ртом и обдающий его тошнотворным трупным зловонием. Такой крутой, потрясающий переход от неимоверного, безмерного восхищения и счастья к такому же непомерному омерзению и ужасу. Стремительное падение с сияющих высот блаженства и восторга в бездну отчаяния и кошмара…
– Нет, это жопа! Это полная жопа! Я с ума сойду от всего этого! – прервали его раздумья Димоновы вопли, доносившиеся до него всё это время, но в этот момент усилившиеся до такой степени, что их уже невозможно было пропустить мимо ушей.
Андрей обернулся в сторону берега и вновь различил там смутно белевшую фигуру приятеля. Только теперь тот не стоял на месте, вертя головой и всматриваясь в непроглядную темень, а суетливо семенил по краю суши, омываемому мягкими, почти неслышно плескавшими волнами, казавшимися в темноте чёрными, как смола. И при этом бестолково размахивал руками и болтал головой, беспрерывно охал, всхлипывал, порой даже взвизгивал, испускал протяжные вздохи и стоны, то и дело переходившие в торопливый бессвязный лепет, в котором можно было разобрать лишь отдельные, более-менее вразумительные фразы:
– Вот же попали мы… от попали так попали… Какая-то глухомань… глушь, дебри… Тут людей-то и в помине нет… Одно зверьё, должно быть, шастает… Как же мы теперь выберемся отсюда? Как? Как?..
– Это ты всё придумал, – с внезапным ожесточением произнёс вдруг он, бросив на Андрея свирепый, неприязненный взгляд. – Да, ты! Я сидел себе на лавочке, никого не трогал, читал помаленьку. А ты припёрся, сорвал меня с места, поволок на эту речку, будь она неладна. Я как чувствовал, что добром это не кончится… Да, да, – возгласил он, усиленно вращая глазами, будто прозревая что-то никому, кроме него, не видимое, – можешь, если хочешь, смеяться, но у меня было предчувствие. Я не хотел сюда идти. Я знал, что всё плохо закончится. У меня чуйка на это!
– Знал, так чё ж не сказал? – спросил Андрей, в самом деле не сумевший сдержать усмешки.
Уловив её, Димон просто взвился и, казалось, едва не кинулся на приятеля с кулаками. Во всяком случае, он судорожно стиснул их и, буравя товарища потемневшим, негодующим взором, с явной угрозой прошипел сквозь сцепленные зубы:
– Ты ещё поговори мне тут! Сам виноват во всём, ещё и ржёт. Из-за тебя вся эта хрень. Твоя затея! Ты затащил нас в эти дебри. Что теперь прикажешь нам делать? Как выбираться отсюда?
В свою очередь почувствовав раздражение, Андрей ответил напарнику пасмурным взглядом и холодно возразил:
– Я тебя силком не тащил. Я предложил – ты согласился. Так что нечего теперь виноватым меня выставлять. Ты, слава богу, не младенец уже, сам принимаешь решения… Должен, во всяком случае, – не без иронии присовокупил он.
Эти слова ещё больше взбесили Димона. Он совсем уже озверело уставился на приятеля и, дрожа от едва сдерживаемой ярости, заголосил пуще прежнего:
– Вот в том-то и дело, что ты почти силком меня потащил! Я сидел себе спокойно, книжку читал, собирался уже домой идти. И тут вдруг тебя нелёгкая принесла с твоими дурацкими предложениями! А я не хотел идти ни на какую речку. И тем более плыть в такую даль. Даже не думал. Только после твоих уговоров сдуру согласился…
– Ты вообще многое в жизни делаешь сдуру, – пробормотал Андрей, искоса, с лёгкой гримасой пренебрежения взглядывая на неистовствовавшего, брызгавшего слюной товарища.
– Что-что? – услыхав эту реплику, воскликнул Димон, сузив глаза и уткнув в собеседника пронзительный, сверлящий, как бурав, взгляд. – Ну-ка повтори, что ты там брякнул!
Андрей, видя, что приятель не в себе, и поняв, что продолжение разговора в подобном тоне может далеко их завести, взял себя в руки и, решив снизить градус внезапно вспыхнувшей взаимной враждебности, примирительно произнёс:
– Да ладно тебе, забудь.
Но Димон не желал успокаиваться и, яростно тараща глаза и сжимая увесистые кулаки, продолжал приставать к напарнику:
– Нет, ты скажи, скажи, не стесняйся! Мы тут вдвоём, далеко от всех, нас никто не услышит. Так что можем быть совершенно откровенны. Можем высказать один одному всё, что думаем друг о друге. Всё, что всегда так хотелось сказать, да как-то неудобно было. Что-то мешало, останавливало в последний момент…
Уловив какие-то новые, не совсем обычные нотки в голосе друга, Андрей взглянул на него внимательнее – хотя в темноте мало что мог различить – и, чуть помолчав, вполне серьёзно поинтересовался:
– И что же останавливало тебя в последний момент?
Ответом ему была тишина. Словоохотливый до этого Димон вдруг умолк, будто язык проглотил. Лишь пробурчал что-то нечленораздельное, повертелся на одном месте и, видимо не сочтя нужным продолжать этот явно становившийся нежелательным для них обоих разговор, снова оборотился к реке и стал вглядываться в расстилавшуюся над её гладью и сливавшуюся с ней плотную чернильную тьму.
Андрей же, довольный тем, что не на шутку разошедшийся приятель наконец угомонился и отстал от него, взирая на него сзади, насмешливо покачал головой и чуть погодя тоже обратил взор в сторону реки, словно пытаясь разглядеть там то, что дало бы ответ на терзавшие и изводившие его вопросы, на которые, возможно, вовсе не было ответов.
Молчание продолжалось несколько минут, в течение которых друзья, стоя чуть поодаль один от другого, точно посторонние, пялились, практически ничего не видя, в окрестный мрак, прислушивались к доносившимся из темноты смутным, приглушённым звукам и думали каждый о своём.
Прервал затянувшееся безмолвие Димон. Тяжело вздохнув, как бы в ответ на свои унылые, безотрадные думы, он хмуро глянул на товарища и глухо спросил:
– Ну, чё делать будем?
Андрей, также отвлёкшись от своих не менее сумрачных раздумий, чуть скривился и развёл руками.
– Ну, идти сейчас куда-то по такой темени не имеет смысла. Забредём в ещё худшие дебри. Мы даже примерно не знаем, куда путь-то держать.
Димон недовольно фыркнул.
– И что ж ты предлагаешь?
Андрей подумал мгновение-другое и, ещё раз мельком оглядевшись, решительным тоном заявил:
– Заночуем здесь. А утром изучим местность и попытаемся найти дорогу. Если повезёт, так и лодку найдём, – её не могло отнести далеко при таком хилом течении.
Димон в сомнении качнул головой.
– Спать здесь? Прям на песке?
Андрей не слишком весело усмехнулся и указал пальцем куда-то чуть подальше.
– Ну, не хочешь на песке, можешь вон там, на травке, если тебе так больше нравится. Ничего лучшего предложить не могу. Гранд-отеля тут, как видишь, нет.
Димон, порыскав глазами туда-сюда, точно в поисках более комфортного места для ночлега, но, видимо, не найдя ничего подходящего, вновь испустил тягучий вздох, опять пробубнил что-то себе под нос и угрюмо поглядел на друга, очевидно по-прежнему видя в нём главного виновника случившегося с ними.
Андрей подумал было, уж не собирается ли приятель снова поскандалить и попытаться выяснить отношения. Но на этот раз всё ограничилось косыми взглядами и сердитым невнятным бормотаньем. Димон заметно сник, агрессивный, наступательный настрой в нём явно угас, недавнее возбуждение и запальчивость сменились более характерными для него вялостью, безразличием и апатией. Побродив некоторое время по узкому песчаному участку побережья, вероятно отыскивая более-менее удобное место для сна, он наконец остановился возле росшего чуть в сторонке чахлого приземистого кустика, видимо отчего-то приглянувшемуся ему, и, ещё немного потоптавшись там, сел на землю и буркнул:
– Тут буду спать.
Андрей кивнул и, в отличие от напарника, не утруждая себя долгими поисками, расположился для отдыха там же, где стоял, – на мелком сыпучем песке, ещё сохранявшем остатки дневного тепла.
Установилось молчание. Друзья снова погрузились в себя, отдавшись своим меланхоличным думам и, каждый по-своему, переживая всё происшедшее с ними – и совсем недавно, и в последние дни, и, возможно, в более отдалённом прошлом. Они так ушли в себя, что почти не замечали доносившихся до них звуков ночи – едва различимых шорохов, тихих всплесков воды, хлопанья крыльев и протяжных криков ночной птицы, немолчного треска невидимок-цикад, ночью ставшего более явственным, почти оглушительным, мягкого шелеста листьев и травы под действием налетавшего время от времени ветерка и ещё массы иных звуков, происхождение которых невозможно было угадать. Да приятели и не пытались этого делать: они полностью, без остатка были заняты своими чувствами и переживаниями, настолько неясными, путаными, неуловимыми, притягательными и отталкивающими, соблазнительными и настораживающими одновременно, что разобраться в них было ещё сложнее, чем в невидимой, потаённой ночной жизни, смутные отзвуки которой долетали до них отовсюду.
В таких условиях о сне не могло быть и речи. И дело было совсем не в том, что постель их была не слишком мягка и удобна, подушками служили покрытые жидкой травкой кочки, а над головами расстилалось бескрайнее чёрное, как агат, небо, испещрённое вдоль и поперёк бесчисленными сияющими точками звёзд, будто рассыпанными там чьей-то щедрой рукой. Холодное, бесстрастное небо, в которое приятели смотрели остановившимися бессонными глазами, чувствуя, как их постепенно наполняет такая же холодная, неодолимая, ноющая тоска. Беспредельная, неизбывная тоска людей, перед которыми на мгновение, на короткий миг мелькнуло что-то непередаваемо, неописуемо, безмерно прекрасное, чарующее, фантасмагоричное, будоражащее кровь и вливающее в душу свежие силы. Мелькнуло, поманило, подразнило – и исчезло, улетучилось, растаяло без следа, оставив после себя недоумение, растерянность, горькие сожаления и всё усиливавшуюся, неуёмную душевную смуту.
Приятели не спали. Вздыхали, ворочались с боку на бок, бессмысленно таращились в непроглядную тьму, тихо бормотали что-то, то ли ведя бесконечный внутренний монолог, то ли разговаривая с воображаемым собеседником, то ли просто выражая глухое недовольство жёсткой земляной постелью.
Первым опять не выдержал Димон. Сделав резкое движение и вполголоса выругавшись, он приподнялся и сел, вращая головой по сторонам и продолжая бессвязно ворчать и сквернословить. Потом вдруг ненадолго умолк, будто осенённый неожиданной мыслью, и с не совсем свойственной ему интонацией – мягкой, задушевной – проговорил:
– Они были такие красивые… Невозможно описать словами… Никогда не видел такой красоты.
Андрей, естественно, сразу же понял, кого имеет в виду товарищ, но ничего не сказал, не находя нужных слов для выражения того, что он думал и чувствовал в этот момент.
А Димон – чего нельзя было разглядеть, но что явно угадывалось по его тону – умилённо улыбнулся и, устремив взгляд в объятое тьмой пространство, продолжал грезить наяву:
– Это был настоящий подарок судьбы! Просто чудо какое-то! Такое бывает, может быть, раз в жизни – встретить на уединённом берегу сногсшибательных голых красоток! Таких, что дух захватывает, голова идёт кругом, в глазах мутится… Причём на удивление покладистых, сговорчивых, не кривляк каких-нибудь, как некоторые… Я ведь уже практически раскрутил их на секс. Реально, так и было! Они были не против. Похоже, они сами хотели меня, как и я их… Ты, наверно, успел заметить, как лихо мы принялись за дело…
Андрей опять промолчал. Он понимал, что отвечать ему необязательно. Что взбаламученный и возбужденный недавними, не совсем обычными событиями приятель сам выскажет всё, что пожелает, что переполняло его в эти мгновения и так и рвалось наружу.
– Нет, это свинство какое-то! Форменное свинство, – заговорил Димон после короткого перерыва с негодованием и горечью в голосе. – Такой облом! Просто обломище. Такого со мной ещё не было и, надеюсь, не будет до конца моей грёбаной жизни. В самый решительный и ответственный момент, когда оставалось сделать лишь последний шаг, буквально руку протянуть – сам понимаешь куда! – всё срывается и летит к чёртовой матери. Ко всем, мать твою, чертям!.. И самое обидное, что я не понимаю, совершенно не всасываю, как это произошло? Почему? В чём дело?.. С тобой, я так понимаю, случилось то же самое. Может, ты мне объяснишь, чё вообще это было? Какого хрена?!
Но Андрей не ответил и на эти, уже непосредственно к нему обращённые вопросы. И потому, что ему просто ни о чём не хотелось сейчас говорить, и потому, что он сам, в такой же мере, как и его напарник, понятия не имел, что с ними произошло, сам терялся в догадках и задавал себе те же вопросы без всякой надежды получить на них вразумительный ответ.
Не дождавшись реакции друга, Димон тряхнул головой, повёл кругом потерянным, потухшим взором и, испустив очередной вздох, продолжил упавшим, каким-то изжёванным голосом:
– У меня закружилась башка, перед глазами всё поплыло, замелькало, запрыгало, потом потемнело… И всё, больше ничё не помню. Как будто провалился куда-то… А когда очухался, смотрю – ночь уже, звёзды… и лодки нашей нет… Вот так вот.
Произнеся это уже совсем тихо, едва слышно, будто на последнем дыхании, он уронил голову на грудь, сгорбился и застыл, точно живое воплощение уныния и тоски.
Андрей был не в лучшем – а, скорее, даже в худшем – состоянии, но не показывал виду, по привычке был сдержан и холоден, будто стыдясь демонстрировать свои эмоции и предпочитая оставаться с ними один на один.
И снова воцарилась тишина, периодически нарушавшаяся обрывочными и разрозненными посторонними звуками, к которым друзья невольно прислушивались, стараясь хоть так уклониться от преследовавших и осаждавших их со всех сторон назойливых и тревожных мыслей, не дававших им покоя и настойчиво напоминавших о том, что они предпочли бы хотя бы ненадолго забыть. Однако сделать это было не так-то просто: внешние раздражители были слишком слабые, а вот то, что было у них внутри, в их сердцах и головах, – напротив, даже чересчур сильно, выразительно, серьёзно и важно. Это невозможно было проигнорировать, от этого нельзя было отмахнуться, как от чего-то мимолётного и малозначительного, и даже отвлечься хоть на короткое время. Очутившись в глуши, вдали от людей, они оказались наедине не только друг с другом, но и – пожалуй, в ещё большей мере – со своими чувствами, мыслями, воспоминаниями, далёкими и недавними, отчётливыми и уже успевшими подёрнуться дымкой забвения, которые, будто спеша воспользоваться подвернувшимся случаем, ожили и нахлынули на них с невероятной, небывалой дотоле мощью. И они, не в силах сопротивляться этому бешеному напору, волей-неволей отдались этим смутным, разорванным ощущениям и переживаниям, которых было слишком много, которые были слишком запутаны, противоречивы, порой взаимоисключающи, чтобы в них можно было разобраться, расставить всё по своим местам и прийти к какому-то выводу. А потому им не оставалось ничего иного, как просто отдаться этому бурному, неистовому потоку и терпеливо и безропотно ожидать, куда он вынесет их, чем закончится эта невиданная, потрясшая их обоих до основания душевная буря, равной которой ещё не было, да, наверное, и не могло ещё быть, в их слишком короткой пока жизни.
И вновь первым не выдержал тягостного безмолвия Димон, не в характере которого было держать всё в себе и справляться с проблемами, какого бы рода они ни были, наедине. Вскинув голову и обведя вокруг мутным, скитающимся взглядом, он остановил его на приятеле и, помолчав ещё немного, будто не решаясь заговорить, промолвил наконец прежним тягучим, измятым, то и дело прерывавшимся голосом:
– Я это… давно хотел сказать тебе, но как-то… неудобно, что ль, было… не ко времени… Ну, а щас-то, думаю, уже можно… Да-а, щас уже всё можно… чё стесняться-то, – и он, поматывая головой и дёргая плечами, затрясся от беззвучного ненатурального смеха.
Андрей, привлечённый и немного удивлённый этим странным вступлением, покосился на охваченного фальшивым нервным весельем друга, ожидая, чем оно закончится.
Вымученный Димонов смех действительно оборвался так же внезапно, как и начался. Он вдруг затих, вновь ссутулился, поник головой и замер в неподвижности. Андрею показалось даже, что он уснул.
Но Димон не спал. Уже спустя мгновение он опять вздёрнул голову, повёл в сторону напарника сумрачным, затуманенным взором и медленно, то и дело прерываясь, будто с трудом подбирая слова, пробормотал:
– Мне всегда нравилась Наташка… Она классная… очень классная девчонка… Я уже, кажется, говорил тебе об этом… Но это не всё… далеко не всё… Я… мы… в общем, мы с ней это… значит… того…
Димон окончательно сбился и умолк, то ли потеряв тонкую нить своей вялой, путаной мысли, то ли не отваживаясь договорить до конца то, о чём он вздумал поведать.
Андрей между тем, как ни был он занят своими собственными раздумьями и как ни мало был расположен выслушивать Димоновы признания, всё же невольно был заинтригован таким многообещающим началом и, уже догадываясь, к чему ведёт и чего не решается досказать товарищ, обернулся к нему и прищурил глаза, словно пытаясь разглядеть в полутьме выражение его лица. Но, разумеется, не разглядел – вместо лица виднелось лишь размытое сероватое пятно – и вынужден был дожидаться, пока приятель соберётся с духом и признается в том, о чём, по всей видимости, не имел больше сил умалчивать.
И дождался. Димон, повздыхав, посопев и покряхтев несколько мгновений, издал горлом какой-то непонятный булькающий звук и, вероятно пересилив себя, совсем тихо, в нос, промямлил, еле двигая пепельными, будто онемелыми губами:
– Короче, мы того… этого… как бы… трахались с ней… И не один раз… Сначала в школе… после уроков… в кабинете физики… Потом у неё дома… Потом как-то раз у меня… когда родаков не было…
Димон бубнел ещё некоторое время, но уже совсем невнятно и неразборчиво, пока в конце концов не смолк и, точно обессилев, вновь не повесил голову.
Андрей выслушал неожиданное откровение друга не без интереса. И даже почувствовал в какой-то момент – он не мог не признаться себе в этом – что-то похожее на ревность. Или, вернее, едва уловимую, мимолётную тень ревности. Лёгкий, почти неощутимый её укол. Но длилось это лишь мгновение, не больше. После чего он с безразличным, небрежным видом хмыкнул и, отвернувшись от застывшего в угрюмой неподвижности товарища, вполголоса произнёс:
– Ну и отлично! Совет вам да любовь.
И, растянувшись на мягкой, песчаной, прогретой за день земле, он попытался отрешиться от истомивших и измучивших его дум и, несмотря ни на что, заснуть, рассудив, что утро вечера мудренее и что, может быть, завтра, с наступлением нового дня, ему всё-таки удастся найти ответы на вопросы, оставшиеся неразрешёнными сегодня, и достигнуть наконец того, к чему он так страстно и неуклонно стремился.
