Мелисса де ла Круз
Королевский Ассасин

Глава 7
Кэледон

Путь в Дирсию долог и тяжел. Ветхая повозка подпрыгивает на ухабах дорог, изрезанных глубокими колеями, проезжая по холмам, предшествующим приграничным горам. Они не проехали еще даже половину пути, а у Кэла уже ноют плечи от того, что его руки так долго остаются за спиной, а запястья кровоточат от впившихся в них грубых веревок.

Ему хочется драться или бежать. Хотя освободиться от пут и одолеть тюремщика и возницу было бы нетрудно (веревки затянуты туго, но развязать такие ненадежные узлы было бы проще простого), он не станет этого делать. Ведь у него есть секретное задание, и он должен выполнить его.

Тюремщик и возница не разговаривают с ним, да и друг с другом они говорят мало. В их разговорах нет ничего полезного – они просто хвастаются своим успехом у женщин и обсуждают азартные игры. Так что у Кэла есть масса времени для того, чтобы обдумать, что произошло с той незнакомой девушкой в городе. Кто она? Почему она дала ему что-то? Что именно она ему дала? Он достает эту штуку из рукава. Просто клочок ткани? Или же это послание от Гильдии Очага? Ему хочется выругаться, но он молчит. И засовывает ткань обратно в рукав.

Может, она заняла его место? Неужто Гильдия уже выбрала из своих рядов нового Королевского Ассасина? Его охватывает раздражение. Ему не приходило в голову, что кто-то мог так быстро занять его место. Впрочем, нет, его не так-то легко заменить. Куда вероятнее, что она просто передала ему послание. Он опять достает ткань из рукава и сжимает ее в кулаке. Нет, в ткань ничего не вшито.

Может, он видел ее где-то в городе прежде? Он напрягает память. Она показалась ему знакомой, но он не может припомнить, где именно она попалась ему на глаза. Не она ли на прошлой неделе продавала цветы напротив галантерейной лавки? Нет, у той девушки были более светлые волосы, более розовая кожа и ярко-желтая шаль. А эта была одета неброско, как и подобает торговке, в коричневое платье и бежевый полотняный плащ с капюшоном. И на грудь ей свисала толстая каштановая коса с вплетенной в нее сиреневой лентой. На лбу кудряшки, большие карие глаза, смуглая кожа.

Девушка в аббатстве. У нее тоже были темные волосы – хотя он точно не помнит, видел ли он их. Может, он запомнил не ее волосы, а накинутый на голову черный капюшон? В тот день он не рассмотрел ее лица. Она скрылась почти сразу же после того, как он спас ей жизнь. И вот куда это его привело.

Впереди из тумана выступает крепость Дирсия – когда-то она была замком первых государей династии Деллафиоре. Огромная, серая и такая же грозная, как окружающие ее горы, она стоит на самом высоком месте ближайшей округи, и с трех сторон от нее вниз уходят отвесные скалы. Кажется, что она естественным образом растет из скал, и так оно и было задумано – нижняя часть этого замка была высечена из скальной породы той самой горы, на которой он был возведен, так что он так же несокрушим, как окружающий его горный хребет. Деллафиоре желали, чтобы Дирсия напоминала их подданным о неколебимости их власти, которая должна была казаться им естественной, как сила природы, как творения Деи, и внушающей священный трепет. Только верхние этажи замка были сложены из отдельных камней, добытых в окрестных горах и либо привезенных по узкой дороге, либо поднятых на стены с помощью блоков. На возведение замка ушло много денег, много лет и много труда, не говоря уже о том, что оно стоило многих человеческих жизней. Почти в каждой семье Реновии родители рассказывают детям об их далеких предках, умерших на строительстве Дирсии.

Проникнуть в замок можно только по этой дороге. Как и покинуть его живым. У Кэледона падает сердце. В эту тюрьму заключают самых опасных узников. Как долго он просидит в ней? Когда королева вытащит его?

Кое-где дорога так узка, что повозка едва протискивается вперед. Желудок Кэла бунтует каждый раз, когда она подпрыгивает на очередном ухабе. Он решает закрыть глаза и не открывать их до самого конца.

Они останавливаются перед воротами, где их ожидает убого одетый малый, держащий в руке фонарь. На поясе у него висит большое железное кольцо со множеством ключей. Откинув задок повозки, стоящий здесь же тюремщик грубо стаскивает Кэла на землю.

– Вставай, – говорит он.

Кэл не говорит того, что ему хочется сказать. Надо держать язык за зубами.

– Я сказал вставай, – повторяет тюремщик.

Кэл пытается встать, но это нелегко: его ноги затекли от многочасового сидения и не слушаются его. Когда он начинает подниматься с земли, тюремщик пинает его сапогом и валит обратно.

– Попробуй еще раз, – говорит он.

«Почему нельзя было посвятить этого тюремщика в наш план?» – думает Кэл. Пребывание здесь наверняка покажется ему вечностью, даже если оно, как он надеется, продлится всего несколько дней.

Убого одетый привратник делает шаг вперед и обращается к тюремщику:

– Ладно, Эдмун, хватит. Времени для этого у тебя навалом. Еще успеется.

Они оба хохочут.

Когда Кэл наконец встает, тюремщик достает из кармана повязку и завязывает ему глаза. Одну его руку хватает тюремщик, другую – привратник, и они тащат его вперед. Он нарочно спотыкается, чтобы заставить их замедлить шаг и получить хоть какое-то представление о том, что его окружает, но они просто волокут его дальше, пока он опять не начинает опираться на ноги.

– Вы же понимаете, что не помогаете? – говорит он.

Они не отвечают, только крепче сжимают его руки. И он решает, что лучше будет держать свои комментарии при себе. Он прислушивается, надеясь уловить звуки, производимые другими заключенными, но слышит только тяжелое дыхание, шарканье ног своих провожатых. Он знает, что в крепости он не один, такого просто не может быть. Но, должно быть, они ведут его по крылу, где будет заключен один он.

Он сосредоточивается на том, чтобы запомнить, сколько шагов они делают перед каждым из поворотов, и на том, куда они поворачивают: направо или налево, чтобы мысленно составить приблизительный план тюрьмы. Они поднимаются на четыре этажа, причем последняя часть лестницы особенно крута. Воздух тут разреженный, и тюремщики останавливаются, чтобы перевести дух. Должно быть, они сейчас находятся в одной из узких башен. Что ж, у него хотя бы будет красивый вид.

Его провожатые резко останавливаются, он слышит звяканье ключей, скрип ржавых дверных петель, скрежет двери по неровному полу. Тюремщик стягивает вниз платок, которым были завязаны глаза Кэла, и тряпица повисает на его шее. Он находится в камере с крошечным зарешеченным оконцем, которое смотрит на Реновианское море и дальше, на Монтрис.

– Лучший номер в гостинице! – говорит привратник. – Есть уборная и все такое! – И свистит.

Это последнее, что Кэл слышит перед тем, как захлопывается тяжелая железная дверь. Слышится лязг задвигаемых засовов.

– Вы кое-что забыли, – говорит Кэл.

Он с легкостью избавляется от пут на своих запястьях – если бы он захотел, то смог бы снять их с самого начала – и убирает платок, который тюремщик и привратник оставили на его шее.

– Не беспокойтесь, я о нем позаботился, – кричит он им вслед.

Ответа нет, слышатся только звон ключей и эхо шагов. Кэл остается один в камере, где нет ничего, кроме соломенной лежанки, грубошерстного одеяла и ведра в углу.

Носовой платок. Он снова достает его из рукава, раскладывает перед собой на полу и вглядывается в ткань, ища послание. Ничего. Он переворачивает его. Ничего. Он поднимает его, подносит к глазам – возможно, буковки послания совсем крохотные, но нет, на ткани ничего нет. Это просто носовой платок, от которого исходит аромат цветочных духов.

Он снова засовывает платок в рукав на тот случай, если он что-то пропустил или платок понадобится ему позже. Затем сворачивает шейный платок в комок, чтобы использовать его вместо подушки, и ложится на усыпанный соломой пол рядом с полосой лунного света, льющегося в оконце. Все равно больше нечего делать. Остается только одно – ждать.

Глава 8
Тень

Время идет, и то, что казалось мне таким правильным, когда я давала Кэледону мой носовой платок, начинает казаться все более и более глупым. Приблизившись к нему, когда он ехал на тюремной повозке, я здорово рисковала, и зачем? Я нахожусь здесь, а он далеко отсюда, в Дирсии. И даже если бы я смогла добраться до тамошних гор, от этого ему все равно не было бы никакой пользы, ведь женщинам строго-настрого запрещено проходить за ворота этой тюрьмы.

Между тем осуществление плана по отправке меня в Виоллу Рузу идет своим чередом. У меня меньше недели. Через шесть дней моей теперешней жизни, той, которую я знаю, придет конец. И все мое обучение пойдет псу под хвост. С той минуты, когда я поселюсь во дворце, от меня будут ожидать только одного – чтобы я выглядела красиво и беспрекословно исполняла приказы. Мне это известно, потому что время от времени я бываю во дворце, сопровождая мою мать. У придворных так мало дел, что там я могла бы умереть от скуки.

Я убираю посуду после ужина, когда слышу громкий и настойчивый стук в дверь. У меня обрывается сердце – неужто кто-то видел, как я дала Кэледону платок, и донес на меня?

Опять стук, еще более настойчивый. Может, стоит сбежать через заднюю дверь?

Тетя Меша кричит тому, кто пришел:

– Иду, иду, – и бежит к двери.

– Подожди! – ору я, но она уже открывает парадную дверь. Я делаю несколько шагов к задней двери.

– Это госпожа Кингстон, дорогие.

Я смотрю на парадную дверь и вижу, как она делает реверанс.

– Доброе утро, – говорит тетя Мория, также присев в реверансе. – Прошу вас, входите. – И зовет меня: – Тень, пора на примерку.

Госпожа Кингстон ходит к нам уже четыре года, уча меня всему тому, что мне полагается знать о придворной жизни, и занимаясь пошивом нарядов для тех случаев, когда мне нужно являться к моей матери. Меня не удивляет, что она здесь, ведь совсем скоро я отправлюсь во дворец.

Я вытираю руки и нехотя иду к ним в гостиную.

Госпожа Кингстон полная женщина с некрасивым, но добрым лицом и курчавыми седыми волосами, на которые надет белый чепец. Ее одежда проста, но сшита очень качественно. Строчки и вышивка везде выполнены безупречно. Ее юбка немного не доходит до пола, она не слишком длинна и не слишком коротка, а в самый раз и красиво колышется, когда госпожа Кингстон ходит. Рукава ее платьев заканчиваются кружевными гофрированными манжетами. Если кому-то нужны доказательства ее портновского искусства и жестких требований к качеству, то для этого достаточно посмотреть на ее собственные наряды.

– Здравствуй, Тень! Как ты поживаешь, моя душечка? Ну что, начнем, да? – говорит она и хлопает в ладоши. – Нам с тобой нельзя терять ни минуты! – Она ставит свою большую корзину на пол и начинает вынимать из нее различные инструменты, включая деревянную подставку.

– Госпожа Кингстон сошьет для тебя новые платья, – объясняет тетя Мория. – Для дворца.

– Разумеется, – отвечаю я.

– Встань, пожалуйста, на эту подставку, – приказывает модистка. Я поднимаюсь на подставку, чувствуя себя глупо, как бывает всегда, когда мне приходится выносить примерку платьев.

Но время проходит быстро. Госпожа Кингстон работает проворно и умело. Она толкает и дергает меня так, словно я кукла, снимая мерки с каждой части моего тела, включая мои пальцы, чтобы сшить для меня новые платья и идеально подогнанные перчатки, которые должны доходить мне до локтей.

Предметы гардероба, которые она надевает на меня, без конца закалывая их на мне булавками, давят на меня, они как цепи, предназначенные для того, чтобы не дать мне сбежать. А еще она надевает на меня корсет.

– Корсеты, которые я заказала для тебя, куда лучше, они сделаны из атласа и китового уса, – говорит она.

– Надеюсь, они не такие, как этот. Он зашнурован слишком туго, – отвечаю я ей, пытаясь освободиться от него, чтобы можно было дышать. Она смотрит на меня так, будто я сморозила глупость, не отвечая и не расшнуровывая его.

Она также принесла образцы тканей. Они приколоты булавками к страницам пергамента в тяжелой массивной амбарной книге: красные, глянцевые, как спелое яблоко, лиловые, темно-синие, голубые, бледно-розовые.

– Какие цвета ты предпочитаешь, дорогая? – спрашивает меня госпожа Кингстон. По ее приветливому тону я вижу – она считает, что я должна быть вне себя от радости при виде шелков и кружев, но у меня нет ни восторгов, ни предпочтений. Я с натянутой улыбкой тыкаю пальцем то в один образец ткани, то в другой. Она похлопывает меня по бедру. – Что, дорогая, ты нервничаешь, да? Не тревожься, ты будешь выглядеть превосходно, – говорит она, обращаясь больше к моим тетушкам, чем ко мне.

Они делают вид, будто разделяют ее восторги по поводу красивых тканей, но я-то вижу, что это всего лишь спектакль.

– О Тень, – кудахчут они, – посмотри вот на это. Какая прелесть! – Они никогда не разговаривают так. Практически они лгут мне в лицо. Лучше бы они прямо сказали: «Тень, мы знаем, что это не то, чего хотела ты, но ничего не можем с этим поделать. Тут решаем не мы. Так что просто выбери ткани, чтобы положить этой возне конец».

Когда модистка наконец укладывает все обратно в свою корзину и уходит, чтобы начать шить мне новые нежеланные наряды, я помогаю тетушкам прибраться после ужина. Тетя Мория пытается начать разговор:

– Мне особенно нравится тот темно-синий шелк платья для чаепития. Его цвет напоминает мне зимние ночи при полной луне…

– Я не хочу об этом говорить, – перебиваю ее я. Краем глаза я вижу, как она многозначительно переглядывается с тетей Мешей, которая открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрывает его, когда тетя Мория чуть заметно качает головой.

– Я выйду, – буркаю я.

Они не отвечают.

Я иду по дорожке, посыпанной галькой, и чувствую, что кору одного из наших деревьев грызет заяц. Он еще не видит меня. Они вечно пытаются пробраться в наш огород, и обычно я замедляю шаг, чтобы не пугать их, но сейчас мне все равно. Заяц замирает, затем вприпрыжку несется прочь.

Я так крепко сжимаю кулаки, что мои ногти врезаются в ладони. Мне будет всего этого не хватать. Садов, ульев, даже продажи меда на рынке и споров с моими тетушками.

Но не я решаю свою судьбу. Я чувствую смирение и поворачиваю обратно. Все здесь – наш уютный домик с неоднородного цвета крышей, облупившийся забор, зажженные фонари на кухне, все, что его окружает – кажется мне объятым печалью. Я вспоминаю, как подслушала слова матушки, которые она как-то сказала тетушкам, когда я была маленькой: «А она та еще штучка, не так ли». Я хорошо помню, как она это произнесла – как утверждение, а не как вопрос. О чем тогда шла речь, я не припомню, кажется, о том, что я отказывалась что-то съесть. Это было что-то простое, обыкновенное, что часто делают дети, однако моя матушка заметила: «Она та еще штучка, не так ли».

От этого воспоминания меня охватывают раздражение и жалость к себе. Подойдя к дому, я слышу доносящийся из кухни голос тети Мории:

– Если парнишке это не под силу, то что же делать?

– Не знаю, правда не знаю, – отвечает тетя Меша. – Как это ни печально, ничего другого я сказать не могу.

Затем слышится что-то неразборчивое.

– …Не то, чего хотел Кордин, совсем не то, – говорит тетя Мория. Они толкуют об отце Кэледона, прежнем Королевском Ассасине. Я слышу, как они открывают и закрывают дверцы буфетов, убирая посуду.

– За всем этим наверняка стоит Монтрис, – отзывается тетя Меша. – Но о ком именно речь?

Опять что-то неразборчивое. Но на сей раз они определенно обошлись без заградительного заклятия. То ли решили не тратить на него время, то ли забыли. С тех пор как мне повелели прибыть ко двору, мои тетушки стали очень рассеянными. Я напрягаю слух.

– …Поймали еще одного монтрисианского шпиона… на этой неделе его отправят в Дирсию…

Мое сердце забилось чаще.

Стало быть, в Дирсию отправляют еще одного арестанта. А раз так, то скоро через город опять поедет тюремная повозка.

– Все это слишком опасно, – слышится голос тети Меши. – И что же, мы должны все равно отправить ее туда, будто ничего не происходит? Это может быть что угодно. Кто знает, какое зло афразианцы могут выпустить в мир. Речь может идти о перевертышах, меняющих обличья, и даже о демонах.

Я не вижу их, но могу легко себе представить, как тетя Меша сопровождает свои слова жестами, выражающими досаду, а затем приглаживает свои светлые волосы. Наверняка сейчас, в это мгновение, она закрыла глаза и качает головой.

– Меша, ты опять за свое? Этот король мертв, он умер несколько веков назад! – говорит тетя Мория. – Это всего лишь сказки, которыми пугают детей.

– Пусть каждая из нас останется при своем мнении, – отвечает Меша. – Разумеется, пока ты не убедишься, что я права.

– Надеюсь, что этого никогда не случится, – говорит тетя Мория, заканчивая разговор. – Тень может вернуться сюда в любую минуту.

После этого до меня доносятся только лязг и стук убираемых котелков и плеск воды, качаемой из насоса и льющейся в мойку. Я еще никогда не слышала от моих тетушек подобных речей – и всегда полагала, что те твари, о которых они толковали, существуют только в бабушкиных сказках. Я жду, надеясь, что они скажут что-то еще либо об этих существах, либо об арестанте, которого повезут через наш город на этой неделе, и мои мысли несутся вскачь. Стало быть, тюремная повозка опять поедет в Дирсию… туда, где заточен Кэледон. В моей голове появляется план…

Я остаюсь снаружи достаточно долго, чтобы они не заподозрили, что я подслушала их разговор, затем, громко топая, всхожу на крыльцо и отворяю заднюю дверь.

– Ну что, тебе стало лучше? – спрашивает тетя Меша.

В ответ я только пожимаю плечами, поскольку не хочу, чтобы они приняли оживление, порожденное моим планом, за согласие отправиться во дворец.

– Возможно, сейчас нам всем лучше лечь спать, – говорит тетя Мория. И ставит передо мной чашку ромашкового чая со сливками. – Как насчет того, чтобы сделать это прямо сейчас, чтобы завтра все начать заново?

Я киваю и отпиваю чай.

* * *

Я долго ворочаюсь, думая о подслушанном мною разговоре. Но, в конце концов, видимо, все-таки засыпаю, потому что предо мною вдруг предстает моя мать. Она стоит у моей кровати на фоне открытого окна, и ее окружает ореол лунного света. Она облачена в черные одежды Гильдии Очага, и ее лицо затенено капюшоном плаща. Я чувствую на себе ее пронзительный взгляд, и он обжигает мою душу. Когда она наконец говорит, ее слова согревают меня:

– Следуй своим путем, Тень, и исполни свое предназначение.

Затем наступает утро. Я открываю глаза и вижу солнечный свет, льющийся в окно. И решаю, что на сей раз я поступлю так, как повелела мне моя мать.

Глава 9
Кэледон

Ночь сменяется днем, затем опять приходит ночь. Заточение длится уже почти неделю. Кэледону она кажется бесконечной. Утро он проводит, делая отжимания и ходя вдоль стен круглой камеры, которая когда-то, надо полагать, была опочивальней в восточной башне замка. Теперь он уже совсем не уверен, что его пребывание в этой тюрьме будет недолгим.

Тут нет ни книг, ни писем. Он понятия не имеет о том, что происходит за стенами тюрьмы, и не знает, когда его освободят. Это выводит его из себя.

Он снова и снова разглядывает носовой платок, подставляя его лучам солнца, которые проникают в камеру по утрам – а вдруг на нем все-таки есть послание, написанное молоком или лимонным соком? Но ничего не проявляется.

Может, дело в тех словах, которые она сказала ему: «Ты не одинок»? Впрочем, возможно, он придает всему этому слишком большое значение, и эта девушка просто пожалела его. Но в ней определенно было что-то знакомое… Когда – если – он исполнит задание королевы в Монтрисе, надо будет отыскать ее.

Он старается не давать своему уму ржаветь и для этого мысленно перебирает всех придворных. Принц не мог действовать в одиночку, наверняка при дворе есть и другие изменники, но какой от него, Кэла, толк, пока он находится за решеткой? И рядом даже нет других заключенных, от которых можно было бы что-то узнать. Возможно, это сделано ради его безопасности, хотя, может статься, королева Лилиана велела держать его в одиночном заключении, чтобы защитить от него других. Он не хочет этому верить, но в тюрьме в голову приходят всякие мысли.

Кэл выцарапывает черточку на стене своей камеры, отмечая каждую ночь, проведенную им на тонкой грязной подстилке из соломы. Хорошо, что, отправляясь в Виоллу Рузу, я не надел свое лучшее платье.

По ночам он видит отца во сне. Чаще всего ему снится, что они вместе сидят перед очагом в их доме, иногда Кордин разговаривает с ним, но, проснувшись, он не может вспомнить, что именно тот говорил. А иногда они идут по людной улице, и Кэл, снова ставший ребенком, боится, как бы толпа не оторвала его от отца и он бы не потерялся.

Он просыпается и вздыхает. Интересно, какой бы была его жизнь, если бы он не был связан с королевой Лилианой? Тогда он определенно не оказался бы в Дирсии. Но обет на крови есть обет на крови – от него не убежишь. Он почувствовал это на собственной шкуре.

Это случилось, когда его отец погиб – тогда ему было всего тринадцать лет. Он был обозлен и уже достаточно взрослый, чтобы желать свободы. К тому времени он, разумеется, знал об обете, но полагал, что сможет избавиться от него – если будет долго скрываться, поскольку тогда сила обета иссякнет сама собой. Так ему казалось.

Он собрал в дорогу необходимые вещи – вернее, то, что тогда казалось ему необходимым, хотя теперь воспоминание о том, как он собирался в путь, вызывало у него смех. Еду он взял с собой скоропортящуюся, надел на ноги неподходящую обувь, но ему все равно удалось уйти далеко, дальше, чем когда-либо прежде. А затем у него начала болеть голова.

Поначалу он отмахивался от этих болей, списывая их на голод и долгие пешие переходы, но боли становились тем сильнее, чем дальше он отходил. Он украл у мясника свежее мясо, приготовил его на костре в лесу, попил воды из чистого ручья, пролежал на траве целый день, чтобы дать отдых ногам, но его голова все равно продолжала раскалываться от боли. Затем ему начали сниться кошмары. Поначалу они были смутными и сразу забывались, стоило лишь ему пробудиться, но затем стали хуже – какая-то непонятная тварь гналась за ним по пятам, готовая схватить его, и он никак не мог от нее убежать. Он просыпался в холодном поту, и после таких кошмаров нередко оказывалось, что во сне он отошел далеко от своего бивака и не может понять, где находится. Когда он не внял этому предостережению, гонящаяся за ним в его кошмарных снах бесформенная тварь превратилась в настоящее чудовище, а затем ему приснилась разгневанная королева Лилиана собственной персоной. Проснувшись, он обнаружил, что стоит на краю пропасти – готовый рухнуть в чернильно-черную бездну.

В то утро он повернул назад. И стоило ему начать приближаться к границам Реновии, как головные боли и кошмары прекратились. Он усвоил тот урок и больше никогда не пытался отказаться от обета.

Здешнее безмолвие нарушается всего три раза в день, когда через окошко внизу двери на пол камеры ставятся еда и питье и грубый голос рявкает: «Завтрак», или «Обед», или «Ужин».

Еда в Дирсии отвратительна – в основном это баланда или, если повезет, гороховая каша с сухарем из дешевой муки грубого помола и чуточки соли – и нередко в этом месиве попадаются червяки – но он все равно съедает большую часть того, что ему приносят, чтобы не терять силы. Ему приходилось есть еще худшую дрянь, лишь бы выжить. Главное, не смотреть на эти помои и не думать о них, считая их чем-то вроде лекарства, гадкого, но необходимого.

Он выцарапывает примитивный план тюрьмы – не на стене, а на полу, чтобы можно было прикрыть его соломой. Он не уверен, что использует этот план, но работа над ним дает ему хоть какую-то пищу для ума. И помогает ему чувствовать, что от него хоть что-то зависит.

Он старается не думать о том невероятно трудном задании, которое он должен выполнить.

А что, если окажется, что в этом деле действительно замешан их король?

Ты же Королевский Ассасин, не так ли?

Цареубийство. От одной этой мысли у него стынет кровь, хотя и его реальное положение может свести его с ума. Как долго ему придется ждать? Королева сказала, что пошлет за ним, но если она этого не сделает, он возьмет дело в собственные руки.

Он часами стоит у зарешеченного оконца, разглядывая горы и наблюдая за проходящими внизу людьми, отмечая каждого, кого видит чаще чем раз. Он выцарапывает на стене что-то вроде расписания, на котором отображает их приход и уход. Буква «Б» обозначает местного бакалейщика, который в начале недели привозит на тюремную кухню бочонок пива, мешок муки и съестные припасы. Т 1, Т 2 и так далее обозначают тюремщиков, работающих в разные смены. А вдалеке Кэл видит горожан, идущих на рынок или в храм или возвращающихся домой.

Всякий раз, когда ему приносят сухарь, он отламывает от него половинку и прячет ее. Он хранит эти половинки в мешочке, сделанном им из шейного платка, которым были завязаны его глаза. Они пригодятся ему, если придется бежать. Немного воды – и они станут вполне съедобными, а большего ему и не надо. Ведь главное – это просто-напросто не голодать.

Каждый день он отрывает от одеяла маленький кусочек грубой шерсти и сворачивает его в трубочку, которую обвязывает еще одной полоской той же ткани. Такие штуки нетрудно будет поджечь, что в будущем может ему пригодиться.

По ночам Кэл заворачивается в остатки одеяла, как в шаль, и сворачивается клубком в уголке, прижав колени к груди, чтобы было теплее. Чем меньше становится одеяло, тем холоднее кажется ночь, стало быть, когда от одеяла ничего не останется, придет пора бежать.

Чтобы быстрее заснуть, он вспоминает сказки из своего детства, которые рассказывал ему отец. Больше всего ему нравилась и нравится сказка про Омина из Ойлана, прародителя всей магии, которого благословила сама Мать Дея. Согласно этому преданию Омин был самым могущественным волшебником из всех, которые когда-либо жили на земле, непревзойденным мастером всех материальных и нематериальных искусств, и служил он королеве Альфонии в те времена, когда Реновия была всего лишь провинцией Авантина.

Никто не знал, кем были родители Омина, и были ли они вообще людьми. В те времена люди еще толковали о существовании эльфов: это было до того, как эльфы либо начали скрываться, либо вымерли. Во младенчестве Омина нашли в лесу, так что иные утверждали, что этот великий волшебник – порождение самой земли, что в нем было слишком много божественного, чтобы он был просто человеком, и слишком много человеческого, чтобы он был бесплотным духом.

– Разумеется, – говорил Кэлу отец, – это всего лишь сказка, а в сказках всегда бывает понемногу и правды и лжи, но никогда не знаешь, где одно и где другое.

Что до маленького Кэла, то он предпочитал сводить разные версии происхождения Омина и верить в то, что тот был отчасти человек, отчасти эльф.

Мысленно он слышит низкий мелодичный голос своего отца, раз за разом пересказывающий ему одни и те же части этой сказки. Омин был безвестным сиротой, его считали никем, а стал великим государем, который управлял могучим королевством, имел любящую семью и верных вассалов и рыцарей и которого крепко любил народ. Кэл закрывает глаза и представляет себе, что он опять шестилетний мальчик, жизнь которого проста и бесхитростна, который не знает, что уготовила ему судьба, и который еще не остался один на всем белом свете. В те дни отец укрывал его полинявшим лоскутным одеялом, которое смастерила его покойная мать, и Кэл слушал истории, рисуя в своем воображении каждого их героя, а потом засыпал.

Он делает это сейчас и вспоминает те слова, которыми его отец заканчивал каждую такую сказку:

«А мораль, сынок, такова: все мы, как бы мы ни были искусны, умны или богаты, – всего лишь отдельные спицы в колесе, и наше колесо будет катиться, только если мы будем действовать сообща».