Майкл Ховард
Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871

Кандидатура Гогенцоллерна

Таково было состояние военного планирования во Франции и Германии, когда в июле 1870 года как гром среди ясного неба разразился кризис кандидатуры Гогенцоллерна.

30 июня Эмиль Оливье, председатель правительства, объявил в Законодательном корпусе, что «не было такого периода, когда поддержание мира было гарантировано прочнее». Он не был одинок в своем оптимизме. 5 июля в Англии лорд Гренвиль, вступая в должность министра иностранных дел в первом кабинете г-на Гладстоуна, был проинформирован постоянным заместителем министра о том, что «он никогда в ходе своей деятельности не наблюдал такого затишья на международной арене». И все же проблема, нарушившая мир, была не нова. Испанцы начиная с революции, вспыхнувшей из-за не устраивавшей их королевы Изабеллы в 1868 году, были заняты поисками монарха, и имя Леопольда, кронпринца Гогенцоллерн-Зигмарингена, фигурировало среди первых в списке возможных кандидатов. Он был католиком, женатым на португальской принцессе, и являлся почтенным отцом семейства. Его брат Карл недавно принял корону Румынии. Его отношение к прусским Гогенцоллернам благотворно сказалось бы на ситуации в Европе, и поскольку в его жилах текла кровь Мюрата и Богарне, можно было надеяться, что и Наполеон III будет удовлетворен. Однако этим надеждам было суждено рухнуть. В сентябре 1869 года его главный испанский сторонник дон Эусебио ди Салазар навестил Леопольда и его отца, принца Карла Антона, чтобы представить ему все перечисленные и убедительные аргументы. Но принц не имел желания взойти на самый нестабильный в Европе трон, и Салазар вернулся от него ни с чем. В феврале 1870 года, однако, после дальнейшего сбора голосов агентами Бисмарка, маршал Прим, президент испанского Совета министров, снова отправил его в рамках официальной попытки повторить предложение и на сей раз попытался включить в список и Вильгельма I как союзника. Это был резкий жест. И Карл Антон, и Леопольд были дисциплинированными Гогенцоллернами, всегда готовыми последовать приказу из Берлина. Ни один из них до сей поры не изменил взглядов на непривлекательность этого замысла, но Леопольд написал Вильгельму I: «Я считаю своей обязанностью, как Гогенцоллерн и как солдат, подчиниться особому желанию Его Величества, нашего короля, принимая его указания как руководство линией моего поведения, если соображения большой политики, расширение властных границ и величие нашего дома потребуют этого».

Вильгельм I не считал восшествие на трон насущной необходимостью. У него не было желания видеть свою родню на шатких тронах, свержение которой он воспринял бы как личное унижение. Но реакция Бисмарка была другой. Он видел не только преимущества династической связи с Испанией, преимущества как коммерческие, так и военные, но и недостатки, неизбежно возникшие, окажись трон в руках стороны, недружелюбно настроенной к Пруссии. 28 мая 1870 года он пишет Карлу Антону довольно резкое письмо, указывающее на жизненно важную услугу, которую он окажет Германии, приняв трон для его сына. Карл Антон уступил, и его сын Леопольд, правда без особой охоты, тоже согласился. За Салазаром послали, и 19 июня Леопольд сообщил Вильгельму I, что решил внять призыву взойти на испанский трон. Вильгельм I, естественно, был задет тем, что переговоры по столь важному и семейному вопросу проводятся без его ведома или согласия, но все же одобрил решение Леопольда, «хотя с очень тяжелым сердцем». К 21 июня все было урегулировано, и Салазар телеграфировал добрые вести Приму.

Вильгельм I мог заявить и впоследствии заявил в преддверии агрессии французов, что, мол, рассматривал вопрос как частный и семейный и отнюдь не принуждал Леопольда принимать корону. Однако канцлер Бисмарк заявил в рейхстаге совершенно другое и не соответствовавшее действительности. Идея кандидатуры Гогенцоллерна, возможно, родилась в Испании, но всю предыдущую зиму Бисмарк активно продвигал ее. Но пыл Бисмарка решили охладить сами принцы Гогенцоллерны. Однако попытки Бисмарка не должны расцениваться, как считают многие французские (и не только французские) историки, как «ловушка», сознательно расставленная перед Францией. Бисмарк очень хорошо понимал, что Гогенцоллерн на троне Испании не будет приветствоваться Францией, но, если бы все пошло согласно его замыслу, восшествие на трон завершилось бы прежде, чем Наполеон III успел бы вмешаться. «Возможно, что мы наблюдаем мимолетное брожение во Франции, – писал он в июне одному из своих агентов в Испании, – и, без сомнения, необходимо избежать всего, что может усугубить его… несомненно, они будут вопить «это – интрига», они взъярятся на меня, но предлога для атаки им не найти». Как только выборы завершатся, у Франции уже не будет оснований для вмешательства, которое серьезно не затрагивало суверенитет испанцев, и Наполеон III будет вынужден, как в 1866 году, воспринять это как свершившийся факт.

На самом же деле все вышло вопреки расчетам, и все шло к тому, что если бы французы сохранили самообладание, то Бисмарк был бы публично пристыжен. Пока Салазар вел переговоры, Прим держал Кортеса в его длительной миссии в Мадриде до тех пор, пока новости о принятии Леопольдом предложения не открыли путь формальным выборам. 21 июня Салазар телеграфировал о том, что все хорошо, добавив, что вернется в Мадрид 26-го числа. При расшифровке указанной в телеграмме даты произошла ошибка – 26-е прочли как 9-е число, и вместо того, чтобы заставлять Кортеса изнемогать от жары впустую еще две недели в Мадриде, Прим отложил дела до осени^[16]. В результате выборы проведены не были, пришлось бы дожидаться их следующего созыва, а из-за возникшей паузы все надежды на то, что попытка посадить на трон Леопольда останется в тайне, практически сводились на нет. Именно это и произошло – сведения об этом просочились наружу в течение нескольких дней после возвращения Салазара, и 2 июля Прим пытался сделать хорошую мину при плохой игре и официально сообщил французскому послу о том, что Леопольд готов принять корону.

Эта новость взбудоражила Париж. Было ясно, что канцлер Германии как минимум полгода плел паутину компрометирующей и разрушительной интриги, и французское правительство сочло себя глубоко оскорбленным. Герцог де Граммон, профессиональный дипломат, лишь недавно принявший руководство министерством иностранных дел, заявил британскому послу, что дело было «не чем иным, как оскорблением Франции». Вкрадчивое и, скорее всего, лживое утверждение фон Тиле, госсекретаря Бисмарка, о том, что «в той степени, в какой в этом вопросе заинтересовано прусское правительство, упомянутого вопроса вообще не существует», только подлило масла в огонь, накалив обстановку в Париже до опасных пределов. Другие державы Европы были в той же мере потрясены случившимся, которое «Таймс» заклеймила как «вульгарный и наглый государственный переворот в полном противоречии с принятой дипломатической практикой при решении таких вопросов», и если Граммон все же сумел сохранить лицо, действуя как представитель Священного союза, то Бисмарку, вероятно, было не так-то просто оправдать свои действия. Но Граммон не был Талейраном. Оливье и его коллеги были склонны к примирению, но императрица, рука которой водила рукой и пером Наполеона III в течение следующих десяти дней, ни с чем подобным примириться не желала. Лебёф заверил правительство, что армия готова сражаться, и 6 июля с одобрения императора Граммон зачитал заявление министров в Законодательном корпусе, которое наполнило восхищением сердца всех шовинистов. Признавая за испанцами право выбирать короля, он утверждал, что это право не распространялось на те случаи, когда выбор короля мог негативно повлиять на равновесие сил в Европе в ущерб Франции и «представлял опасность интересам и престижу Франции». «Для предотвращения этого, – продолжал он, – мы полагаемся и на мудрость немцев, и на дружбу испанцев. Но если все произойдет иначе, – продолжил он фразу, как ни странно, вставленную вполне мирным Оливье, – в таком случае, с опорой на вашу поддержку и поддержку страны, мы знаем, как исполнить наши обязательства без каких-либо колебаний или проявления слабости». Правое крыло и правая печать взревели от восторга, и Бисмарк, ознакомившись с текстом речи, прокомментировал ее следующим образом: «Это, конечно же, похоже на войну».

На чисто дипломатическом уровне перспективы урегулирования все еще казались вполне мирными и законными. Вильгельм I, который не особенно благоволил к кандидатуре Леопольда и, разумеется, не желал войны, находился в Эмсе в сопровождении лишь чиновника министерства иностранных дел Абекена и, таким образом, был вне влияния Бисмарка, отправившегося в свое померанское имение Варцин. Карл Антон и Прим негодовали, причем по своей же вине, и обоих не надо было долго уговаривать, чтобы они отказались от своих замыслов. Но хотя Вильгельм I был готов конфиденциально и как глава семейства посоветовать своим кузенам уйти подобру-поздорову, король не уставал повторять, что он, дескать, вообще, как король Пруссии, не имеет ко всему этому отношения, однако Граммон категорически отказывался принять точку зрения короля. Как докладывал граф Бенедетти, 9 июля Вильгельм I якобы заявил, что без разговоров согласится с отказом Леопольда, так же как он ранее без разговоров согласился с его желанием принять корону. На что Граммон ответил: «Если король не порекомендует принцу Гогенцоллерну дать задний ход, тут же разразится война, и мы несколько дней спустя будем на Рейне». Он сам был ведом страхом и общественным мнением. Если бы они тянули и дальше, как заявил он, пруссаки начали бы подготовку к войне, и 11-го числа отправил Бенедетти телеграмму несколько напыщенного содержания: «Вы не можете вообразить, насколько взволновано общественное мнение… Счет идет на часы». Он обвинял Бенедетти в мягкотелости, и, если до 12-го числа от короля не последует внятного ответа, это будет рассматриваться как отказ от удовлетворения.

В глазах Граммона и его сторонников вопрос о самой кандидатуре, таким образом, превратился во вторичный в сравнении с более существенным моментом – получения «сатисфакции» от Пруссии, которую Вильгельм I, под влиянием срочно вмешавшегося Бисмарка, был полон решимости не давать. И когда 12 июля Карл Антон, осаждаемый посланниками из Мадрида, Парижа и Эмса и письмами от королевы Виктории и короля Бельгии, отказался от трона по поручению своего сына, новость эта была воспринята Граммоном, депутатами правого крыла и правой печатью со смесью смущения и раздражения. Оливье и император открыто выразили восхищение тем, что они восприняли как честное и благородное решение, но большинство в Париже отнюдь не восхищалось. Большинство считало, что ограничиться такого рода урегулированием – позорно. И в стенах Законодательного корпуса и за его стенами раздались требования «гарантий». Депутаты предложили, чтобы Пруссия эвакуировала гарнизон крепости Майнца. По сравнению с этим требования Граммона были умеренными, но депутаты страстно желали щелкнуть Пруссию по носу. Граммон предложил прусскому послу барону фон Вертеру, чтобы Вильгельм I написал Наполеону личное письмо-«объяснение», и велел Бенедетти добиться от Вильгельма I не только заявления, в котором король Пруссии вновь подчеркнул бы факт отказа Карла Антона, но и гарантий, что впредь он не позволит рассматривать эту кандидатуру. Именно это требование и привело в конечном счете к войне. Потому что если бы такая гарантия не была дана, то Франция рассматривала бы, что Пруссия ее требования просто-напросто проигнорировала и стала бы готовиться к войне.

В интервью в Эмсе 13 июля весьма трудно отыскать драматические элементы. Бенедетти встретился с королем Вильгельмом I утром в парке. Вильгельм I с присущей ему любезностью прибыл на встречу с послом и передал ему добрую весть об отказе Леопольда. Но Бенедетти были даны указания не заметить эту оливковую ветвь – в полном соответствии с полученными в Париже наставлениями он потребовал гарантий, что король не станет выдвигать никаких новых кандидатур. Король отказался связывать себя какими бы то ни было обещаниями и заверениями, в результате чего расставание вышло прохладным. Несколько позже Вильгельм I получил официальное письмо Карла Антона об его отказе от короны и послал своего адъютанта сообщить об этом Бенедетти и сказать ему – что было существенной уступкой со стороны прусского монарха, – что он «полностью и безоговорочно одобряет такое решение», однако, когда Бенедетти повторно упомянул о предоставлении Франции неких гарантий, король ответил, что ему более обсуждать нечего.

Бенедетти, как явствует из его отчетов Граммону, никоим образом не почувствовал себя ни униженным, ни оскорбленным, но король и его окружение тем не менее были возмущены происшедшим. Они узнали о затребованных Парижем гарантиях и просьбах Граммона к королю в письменном виде изложить ему все объяснения по этому поводу. Вертер был срочно вызван для консультаций. Отчет, который Абекен телеграфировал Бисмарку о событиях того дня, оказался выдержан в куда более резких выражениях, чем послание Бенедетти к Граммону.

«Его Величество [по его словам], сказав графу Бенедетти, что ждет новостей от принца, решил… не принимать еще раз графа Бенедетти, а информировать его через адьютанта… Его Величество уже получил подтверждения от принца тех сведений, которые Бенедетти уже получил из Парижа, и не имел ничего больше сообщить послу, [и в заключение сказал], Его Величество предоставляет Вашему Превосходительству самому решить, следует ли передавать последнее требование Бенедетти и полученный им отказ и нашим послам, и представителям печати».

Из телеграммы Абекена можно сделать два вывода: во-первых, то, что король был весьма возмущен требованием Бенедетти и отказом французов считать вопрос исчерпанным; во-вторых, что у самого короля были намерения предать гласности его отказ Бенедетти. Бисмарк представил свою версию событий, вплоть до их искажения, но не он был их автором.

Бисмарк рассматривал ухудшение отношений с нескрываемым удовлетворением. Мирное решение об отказе от кандидатуры означало бы явный провал его политики, и если война с Францией должна была произойти, теперь для нее был наилучший момент. Сообщение об отказе Карла Антона, принятое им по прибытии, крайне расстроило канцлера. Это было унижение, как позже напишет он, «хуже, чем Ольмюц». Но, как и Граммон, Бисмарк понимал, что вопрос закрыт. Предполагая, каким будет следующий шаг Граммона, он телеграфировал в Эмс, убеждая короля вообще ничего Бенедетти не объяснять. Если уж кому-то и необходимо объясниться, так это Франции. Бисмарк добавил, что «растущее возмущение общественности по поводу самонадеянности Франции» вынуждает нас «адресовать Франции требование объяснить свои намерения в отношении Германии», и с этой целью Бисмарк настоятельно рекомендовал королю вернуться в Берлин.

События достигли этой стадии, когда Бисмарк во время ужина с Мольтке и Рооном получил телеграмму Абекена из Эмса и увидел, что если чуть-чуть «подправить» сказанное Абекеном, который и так выражался достаточно резко, то упомянутый текст вполне сможет спровоцировать французов на объявление войны. Мольтке подлил масла в огонь своими заверениями, что Пруссия к такой войне готова, – он на самом деле поддерживал идею о том, что будет лучше вступить в бой именно сейчас, чем несколько лет спустя, когда французские военные реформы начнут приносить плоды. И Бисмарк поэтому решил «подправить» текст телеграммы. Ни о какой фальсификации речь не шла, но все же демарш Бенедетти был представлен слишком уж высокомерным, и несогласие короля принять его было вполне логичной на него реакцией. «Его Величество Король, – завершалась версия Бисмарка, – после свершившегося факта принял решение не принимать посла Франции и через адъютанта попросил передать послу, что Его Величеству нечего заявить послу». Это, как уверял Бисмарк свое окружение, произведет эффект красной тряпки на галльского быка. Уже несколько часов спустя специальный выпуск «Норддойче цайтунг» с помещенной на первой полосе телеграммой в версии Бисмарка продавался на улицах Берлина. И в качестве последнего штриха текст телеграммы разослали всем прусским представителям за рубежом с наставлениями о том, что они должны были сообщить правительствам стран, где были аккредитованы. Так что были использованы все средства для втягивания Франции в войну.

Эффект был для Бисмарка ожидаемым. И в Берлине, и в Париже собирались толпы, оравшие «На Рейн!». Прочитав телеграмму, Вильгельм I воскликнул: «Это – война!» Также отреагировали Оливье и Граммон. Война, по-видимому, была не столь отдаленной перспективой, раз Бисмарк сумел перетянуть на свою сторону короля в требованиях к Франции о «сатисфакции», но печальная ирония в том, что 14 июля, когда новости из Берлина достигли Парижа, во французском правительстве ненадолго возобладала сторона, ратовавшая скорее за мир. 13 июля собравшиеся на встречу министры впервые услышали об указаниях, которые Граммон отправил Бенедетти предыдущим вечером. И хотя они без особого энтузиазма одобрили их, все же решили внести дополнение следующего содержания: «Требование о гарантиях может быть и смягчено, и любая благородная инициатива будет приветствоваться». Было зачитано срочное послание от британского министра иностранных дел лорда Гренвиля, рекомендовавшего имперскому правительству выразить удовлетворение отказом Леопольда. Оно произвело надлежащее впечатление – и предложение об объявлении мобилизации было провалено, к великому огорчению Лебёфа, восемью голосами против четырех. Только когда на следующий день послание Бенедетти и сообщение о «Телеграмме Бисмарка из Эмса» добрались до Парижа и затем, сравнив их, министры в полной мере осознали внесенные коррективы Бисмарка, как и агрессивную их цель. После этого они единодушно высказались за мобилизацию, ив 16.40 были изданы соответствующие указы. После этого, поняв, что все не так просто, они в течение шести часов обсуждали обращение к Законодательному корпусу. Был составлен проект обращения, и Наполеон III подготовил письмо к Лебёфу с тем, чтобы тот затянул призыв резервистов. «Я сомневаюсь, – мрачно прокомментировала императрица, присутствовавшая на заседании Государственного совета, – соответствует ли это настроениям в палатах (то есть в Законодательном корпусе, Сенате и Государственном совете) и в стране». Обеспокоенный Лебёф грозился подать в отставку. Но в тот же вечер стало известно, что Бисмарк официально разослал текст телеграммы из Эмса правительствам государств Европы. Перед лицом такой провокации идеи достичь компромисса улетучились. К ночи французское правительство, как сам Бисмарк, приняло решение воевать.

И когда на следующий день, 15 июля, Граммон и Оливье, обращаясь к Сенату и к Законодательному корпусу соответственно, потребовали необходимые военные кредиты, заявила о себе оппозиция, ее голос был услышан. Ветеран Тьер, патриотизм которого, талант политика и военные знания сомнению не подвергались никем и который, выступая против кандидатуры Гогенцоллерна, использовал все свое влияние для поддержки правительства, поднявшись на трибуну вслед за Оливье, и, невзирая на неоднократные прерывания, осудил войну. «Вам хочется, чтобы вся Европа заявила, что, хотя суть конфликта устранена, вы решили пролить реки крови ради проформы?» Лидеры левых поддержали его – Гамбетта, Араго, Гарнье-Паже, Жюль Фавр, однако на правых и центристов речь Тьера впечатления не произвела. Мастодонт от политики Гюйо-Монперу витийствовал: «Пруссия позабыла Францию под Йеной, и мы должны напомнить ей об этом!» Подобные высказывания куда больше пришлись им по душе. Оливье в ответе Тьеру с легким сердцем (d’un coeur leger) взял на себя бремя войны. И тут же поторопился загладить неудачную фразу: «Я имею в виду, с сердцем, не обремененным раскаянием, а уверенным сердцем. Но это высказывание ему напоминали до самого конца его долгой жизни. Комиссия Законодательного корпуса поспешно потребовала у него, а также Граммона и Лебёфа уточнений. Лебёф твердо заверил комиссию, что армия готова. Лучше воевать сейчас, заявил он, сам того не желая повторив Мольтке, чем несколько лет спустя, когда пруссаки усовершенствуют свои винтовки и скопируют картечницы, и еще добавил, пока оппозиция в палатах не успела окончательно развалить армию. Граммон, когда комиссия поинтересовалась его мнением о том, может ли Франция положиться на союзников, ответил замысловато: «Если я заставил комиссию ждать, то потому, что у меня в министерстве иностранных дел были послы Австрии и Италии. Надеюсь, комиссия не будет больше задавать мне вопросы». Палаты были удовлетворены типичной для человека военного грубоватостью Лебёфа, как и характерной для дипломатов изворотливостью Граммона, и подавляющим большинством голосов военные кредиты были приняты. На улицах Парижа толпы людей не скрывали восхищения, а демонстрации, организованные республиканцами, просто потонули в восторженных воплях.

Таким образом, в результате трагического стечения обстоятельств, недальновидности и невежества руководства Франция ввязалась в войну с самой мощной в то время в военном отношении державой в Европе, имея небоеготовую армию и без единого союзника. Представители Австрии и Италии, как и России, Великобритании и государств Южной Германии, заявили, что они не в состоянии поддержать Францию в этой войне. Общественное мнение в Англии, естественно отличавшееся галлофобией и сочувствующее союзнику по Ватерлоо (пруссакам), сильно поколебалось после опубликованного в «Таймс» заявления Бисмарка, в котором он детально изложил идею поглотить Бельгию, которую Наполеон III столь неразумно поддержал в 1866 году. Но Франция оказалась в одиночестве отнюдь не из-за происков Бисмарка^[17].