Мария Моисеевна Вязьменская
Дюймовочка в железном бутоне
Отступление: папины истории
Пока я была в интернате, папа каждую неделю по средам приезжал навестить меня, и мы сидели на диване в подобии гостиной на нашем этаже в окружении моих одноклассниц: посреди недели ни к кому из них родители не приезжали, и девочки льнули к моему отцу, скучая по ласке.
Я прижималась к правому боку папы, левой рукой он обнимал Ларису – он всегда выделял ее.
Места на всех не хватало, кто-то залезал на спинку дивана, кто-то приносил из спальни банкетку. Девочки жаждали слушать папины истории о приключениях в
тайге.
– Однажды к изыскательской палатке подошёл медведь, – рассказывал папа. – Я что-то писал в планшете и, увидев косматую морду, от неожиданности громко и властно закричал на нее: «Убирайся сию же минуту! Вот ещё выдумал! Ты мне мешаешь!»
Бурый хозяин тайги обалдел. Он остановился в двух метрах от меня, шумно вздохнул – а я продолжал ругать его на все корки – как вдруг развернулся и… бросился наутёк! Наверно, ему показалось справедливым, что я ору на него. Ведь по его, по-звериному, то есть, я защищал свою территорию. «Как человек, однако, сердится, – верно, решил медведь, – надо тикать, пока цел.»
Маленькие слушательницы засмеялись. Я с гордостью поглядывала вокруг: слушайте, слушайте! Это мой папа рассказывает!
– Зверь убежал, а я долго не мог вернуться к работе. – Продолжал папа, переждав смех. – Боялся, что он раздумает и вернётся. На всякий случай положил рядом с собой ружье. Но медведь не вернулся, похоже, и он испугался меня не на шутку!
Папа прижал нас с Ларисой к себе. Остальные девочки заёрзали, зашевелились.
– А медведь был большой? – Обратилась к отцу Ира Сажина.
– Кто его знает, – усмехнулся тот, – мне показалось, огромный, но у страха глаза велики! Может, это был молодой медведь, не вошедший в полную силу. Хотя с человеком он в рукопашную справился бы. Хорошо, что он испугался и убежал. Повезло мне.
И то, что отец не бахвалился, а все равно выходил героем из опасной встречи в тайге, очень мне импонировало.
– Расскажи ещё, – попросила я. Девочки меня поддержали.
– Расскажите, с кем вы ещё встречались!
– Ну, если хотите, слушайте, – не стал отнекиваться отец.
– Как-то ранней весной поднимался я по склону, – начал он, – надо было поставить вешку – ориентир на вершине холма. Карабкался я по крутому косогору и почти наверху ухватился за куст, не маленький, но и не слишком большой. С его помощью было ловчее выбраться наверх. Куст этот я приметил ещё внизу. Рос он на самом краю откоса. Уцепился я за его раскидистые ветки, подтянулся и почти ступил на вершину холма, как куст со всеми его корнями остался в моих руках. Видимо, он держался в земле еле-еле, потому что под ним была уже не земля вовсе, а громадная ямина. Пустое пространство, нора. А в этой норе зимовали змеи. Много-много змей. Вот стою я перед этой змеиной ямой, за спиной косогор, по которому я только что влез, а впереди у меня, не спеша, разворачивается огромный клубок, даже не клубок, а клубище чёрных гадюк, и шевелится.
Я замерла от ужаса. Девочки тоже. Папа молчал, вспоминая.
– Вас укусила змея? – Не выдержала Люся Александрова.
– Нет, – продолжил отец, – я инстинктивно отпустил вырванный куст, отпрянул назад… и кубарем покатился по косогору. В самом низу пяткой напоролся на какой-то сухой пенёк, может быть, острый колышек, не знаю, он прорвал сапог и вонзился мне глубоко в ногу. Кровотечение я сумел остановить, забинтовал потуже и все, но, видимо, в рану попала грязь, и через несколько дней началось воспаление на ступне. Хромал я ужасно, болело адски, ну, а работу никто не отменял. Изыскателю положено в летний сезон успеть проложить маршрут, так что, болит-не болит, будь любезен, пройди свои километры, произведи съёмку местности и занеси в планшет. По найденному тобой маршруту потом проведут линии электропередач. Это высокие столбы с проводами, по которым электрический ток поступает в города. Кто-нибудь из вас видел такие, когда ездил на дачу?
– Я. И я! – Согласились несколько девочек, но Люся не позволила им увести папу от недосказанной истории и перебила одноклассниц. – А что стало с вашей ногой?
– Да, нога, – спохватился папа. – В Ленинграде уже мне прочищали нарыв. Вскрывали его без всякого наркоза. Пришлось терпеть. После перенесённой операции я не мог наступить на ногу чуть ли ни месяц. Сидел дома на больничном. И все зажило. Но главное, что с запланированными километрами наш отряд все-таки справился, и описание найденного маршрута я отправил начальству вовремя.
Девочки загалдели. Каждой хотелось дотронуться до моего отца, что-то сказать ему. Одна рассказала о встреченной летом гадюке, другая про то, как они с бабушкой видели на просеке большущие металлические конструкции с проводами, это для электричества, да?
– Наверное, – отвечал отец, – вокруг Ленинграда строится множество электростанций. У нас большой город, а в нем заводы, фабрики, морской порт, разные предприятия – для них нужно немало электричества. Похоже, вы с бабушкой действительно видели опоры линии электропередач. Где это было, в Тайцах?
Девочка благоговейно кивнула, потрясённая папиным узнаванием именно той станции, где она летом жила у бабушки и видела в лесу столбы с проводами. Остальные одноклассницы заворожённо внимали папиным взрослым и важным словам: электричество, электростанция, линии электропередач, опоры, маршрут.
А я раздувалась от гордости и ещё больше обожала отца в эти мгновения!
Папа вставал с дивана, девочки ещё облепляли его, не давая пройти, но Ада Арнольдовна уже звала воспитанниц в дортуар. Я вцеплялась в отцовскую куртку, папа обнимал меня крепко-крепко, чуть наклоняясь вниз и обдавая терпким мужским запахом.
Как я мечтала уехать отсюда с ним на трамвае! Как тосковала по жизни в родной семье…
Глава шестая: хорошая девочка Маша
В пятьдесят пятом году в Советском Союзе был снят фильм по книге Аркадия Гайдара «Судьба барабанщика». Действие книги и фильма происходит в тридцатые годы в СССР. Сюжет прост: пионер Серёжа берет без разрешения с отцовского стола важную бумагу и случайно теряет ее. За пропажу секретного документа его отца, инженера Баташева, арестовывают и сажают в тюрьму. Оставшись один, Сережа совершает несколько необдуманных поступков, оказывается без денег и попадает в ловко расставленные вражеские сети – в тридцатые годы страна жила в атмосфере махровой шпиономании. Обаятельный шпион представляется мальчику родным дядей, обещает устроить в школу юнг и увозит из Москвы в Одессу, где использует доверчивого пионера в своих коварных целях. В частности, дядя-шпион велит Сереже подружиться с мальчиком, отец которого, крупный инженер, как и арестованный Баташов–старший, трудится на благо военно-промышленного комплекса СССР. Выследив инженера, сообщники псевдодяди убивают его, а Сережа, наконец, прозревает, проявляет пионерскую бдительность и разоблачает врагов. В тщетной попытке скрыться, самозваный дядя стреляет и ранит Сережу в голову. Когда в госпитале к мальчику возвращается сознание, у его постели сидит освобождённый отец. Он доходчиво объясняет сыну, а заодно и зрителям, суть шпионской коллизии, в которой по недомыслию оказался честный советский пионер.
В конце фильма не остаётся сомнений, что раненый Сережа скоро поправится, и они с отцом теперь не расстанутся.
Не помню, когда я увидела «Судьбу барабанщика», по-видимому, во втором классе. Логическая последовательность событий, случившихся с пионером Сережей, заворожила меня. Все было правильно и закономерно, как в сказках, которые я любила: мальчик оступился, совершил неверный поступок – остался без отца и испытал всевозможные неприятности и беды. Когда же он исправился, проявил честность, отвагу и смелость – к нему вернулся живой и невредимый отец.
Фильм превратился в путеводную звезду, навязчивую идею. Он осветил мою жизнь безумной надеждой – я поняла, что должна стать архихорошей девочкой, и тогда… Что произойдёт тогда, я в точности не загадывала. Конкретная награда оставалась расплывчатой, мне не удавалось ее сфокусировать, увидеть воочию, назвать по имени… Я тосковала по маме, семье, мечтала, чтобы все было по-прежнему. Может быть, я ожидала, что мама окажется живой и вернётся обратно?
Отступление: на ростовском перроне
Где-то в те годы папа стал ездить в командировки в Ростов-на-Дону. Я никогда не заговаривала об этом, но про себя почему-то решила, что он ездит туда повидаться с мамой. Она перебралась, мол, в Ростов-на-Дону и по неведомой причине – аналог тюрьмы Баташова-старшего – не вправе вернуться в Ленинград и навестить дочерей. С взрослыми ей встречаться разрешено, поэтому папа мотается туда якобы в командировки. Безумная эта надежда долго хранилась в моей душе…
Летом шестьдесят второго года я, в числе других пятнадцати подростков, впервые в жизни ехала на поезде отдыхать в пионерский лагерь недалеко от Сочи. Подготовленная рассказами папы, я знала, что поезд Ленинград-Сочи останавливается в Ростове-на-Дону, где к концу состава присоединяют другой локомотив, и дальше на юг вагоны едут в обратном порядке. Процедура замены локомотива или, может быть, паровоза длилась не менее получаса, поэтому подросткам, едущим в лагерь, разрешили выйти на перрон, погулять по вокзалу, купить мороженое, ситро или другие местные сладости.
Вагон опустел. Ребятам надоело почти двое суток находиться без движения, и вырвавшиеся на волю, они с наслаждением разминались на платформе. Я сидела одна, не шевелясь, отрешённо глядя в окно. Там, на ростовском перроне меня ожидала мама, а я не была уверена, что мы с ней узнаем друг друга. Я не помнила маминого лица – фотографии давным-давно подменили ее живой облик. Больше других я любила карточку, на которой мы сняты вдвоём у озера. Мама стоит возле меня на одном колене, а я держу в руках охапку ромашек и сияю своей семилетней мордашкой!
Вряд ли мама узнает меня через шесть с половиной лет.
Часы на здании вокзала торопили поезд к отъезду. По одному, по два ребята возвращались в вагон. Меня охватила паника. Я МОГУ НЕ УВИДЕТЬ МАМУ! Она ждёт, она там, на ростовском перроне, а я даже не пытаюсь встретиться с нею!
Я на кого-то налетела в коридоре. Выскочила на платформу.
– Эй, ты куда? – Закричала вслед проводница. – Мы же щас тронемся!
Я летела вдоль состава, заглядывая в глаза встреченных женщин.
– Извините! Простите! – Толкала я по дороге людей. Никого, отдалённо похожего на мамины фотографии, не попадалось. Никто не искал меня. Ни одна душа. Никакого возраста. Мамы просто не было.
Я понеслась обратно. В другую сторону от своего вагона. Мама не знает вагона, думала я. И опять разглядывала женщин. Эта слишком старая. Невысокая. Деревенская. Совсем девушка. Не похожа. Не мама. Не она. Ни одной…
С бухающим сердцем я вернулась к вагону. Взобралась по ступенькам в тамбур.
– Ты чего понеслась-то? – Проводница стояла с флажком у открытой двери. —
Хорошо, что успела, – заключила она.
Поезд ехал в обратную сторону, как предсказывал папа.
Я залезла на верхнюю полку. Отвернулась к стене. Я и раньше знала, что мамы нет. Просто мне безумно хотелось, чтобы она жила в Ростове-на-Дону, и однажды мы с ней бы встретились…
Но теперь я знала наверняка, что она не живет нигде. И я никогда-никогда-никогда не увижу ее. Потому что, она умерла. Умерла насовсем, навсегда…
Продолжение главы: хорошая девочка Маша
Каждый вечер перед сном я перебирала события прошедшего дня и подсчитывала победы и свершения. Пятёрка по математике – балл хорошей девочке Маше. Написанное стихотворение – ещё один плюс в копилку полезных дел. Туда же подбрасывались прочитанные книги, участие в кружке юных любителей аквариумных рыбок, ежевечернее вышивание, папины заштопанные носки, разучивание музыкальных гамм…
Я стремилась к советскому совершенству. Быть лучшей ученицей, активной пионеркой, слушаться взрослых, участвовать во всех мероприятиях…
В интернате существовал порядок, со временем ставший традицией: в конце каждой четверти воспитанники выстраивались на линейке, и директор или завуч поздравляли нас с началом каникул и подводили итоги прошедшей части учебного года. К успехам, достигнутым школой, относились ученики-отличники. Директор поименно вызывал ребят, которые под пристальными взглядами присутствующих пересекали пустое пространство линейки и останавливались возле красного знамени и руководства интерната.
– Равнение на лучших! – Командовала старшая пионервожатая, и вся школа вытягивалась по стойке смирно, приветствуя доморощенные элитные кадры.
– Вы должны брать пример с этих ребят, – проникновенно напутствовал рядовых воспитанников директор.
– Посмотрите на Машу Вязьменскую. Каждую четверть Маша стоит перед нами, потому что заканчивает учёбу на одни пятёрки. Маша читает книг больше, чем большинство ребят постарше ее. Она активная пионерка, председатель совета отряда третьего (четвёртого) класса. За успехи в учёбе и пионерской деятельности Маша награждается билетом в Кировский театр (на ёлку во Дворец Пионеров, в Малый Театр оперы и балета, ТЮЗ и прочее, прочее). Пожелаем Маше дальнейших успехов!
А, вы, ребята, должны приложить максимум сил для хорошей учёбы. Наш великий вождь и учитель Владимир Ильич Ленин завещал молодёжи: «Учиться, учиться и учиться».
Однажды, видимо, посчитав, что отличная учёба, прочитанные книжки и сочинённые стихотворения вкупе тянут на присуждение титула хорошей девочки, я написала прочувственное письмо бабушке.
Милая бабушка, писала я ей. Я хорошо учусь в школе. Получаю пятёрки по русскому языку и арифметике. Лучше всех в классе сервирую обеденный стол на уроках по домоводству и всегда штопаю папины носки. Я очень хочу жить с тобой, дорогая бабушка. Поскорей забери меня из интерната, пожалуйста. А то мне здесь очень плохо. Любящая тебя, внучка Маша.
Я вручила письмо отцу, попросив передать его бабушке. Сохранив письмо, папа вернул его мне через двадцать лет, и я изумилась совпадению своего текста с письмом незабвенного Ваньки Жукова.
В отличие от Чеховского героя я виделась c бабушкой довольно часто. Наезжая из Москвы, она жила в теткиной семье, как раньше, бывало, живала у нас. Мы приезжали к Мудровым в гости, где вкусно кормили, и пока папа разговаривал со взрослыми, я слонялась по квартире и рассматривала привезенные из Германии диковины.
Однажды в субботу, когда папа занимался переездом с улицы Марата на Фурманова, он попросил Мудровых забрать меня к себе на выходной.
Респектабельная, хорошо одетая пара прибыла в интернат за дочерью покойной сестры и свояченицы. Тихон Федорович, крепкий высокий мужчина в чине подполковника, был одет в добротную серую шинель и фуражку того же цвета с золотой кокардой на околыше. Наталья Петровна красовалась в тёмном зимнем пальто с меховыми манжетами и воротником-шалью из роскошной чёрно-бурой лисицы. Когда я, худая большеглазая девочка в дешёвом интернатском пальтишке, выскочила им навстречу, тётка не смогла сдержать выражения брезгливости на красивом лице. Выглядела я, прямо скажем, не комильфо.
В скобках замечу, что дядя Тиша в эти три года после маминой смерти несколько раз звал меня в дочки, однако тётка, обычно присутствовавшая при дядиных уговорах, так искренне хохотала, слушая мужа, что я инстинктивно чувствовала какую-то игру понарошку.
Мы доехали на автобусе до Детской улицы и шли к дому, где жили Мудровы. Я пристроилась рядом с тётушкой и пыталась, кажется, взять ее за руку, но она взорвалась, чуть ли, не передёрнувшись от отвращения:
– Не хватай меня! Иди поодаль на несколько шагов, не иди рядом со мной! Дядька пробовал ей возразить, а я отскочила в сторону, как прибитая собачонка, и поплелась в трех шагах позади, глядя в их добротные черно-серые спины.
Дома десятилетний Андрюшка что-то вылавливал из джазовой какофонии, сотрясавшей приёмник, привезённый родителями. В те годы у советского обывателя редко имелись радиоприёмники и телевизоры, но теткин дом ломился от дорогих вещей.
Я вертелась возле бабушки на кухне, читала в уголке какую-то книжку, смотрела кинофильм по телевизору КВН с огромной водяной линзой, увеличивающей изображение, Андрюха бросал мне что-то презрительное, не стесняясь, хамил бабушке, тётка проходила мимо, похохатывая, не замечая меня, а я тихо мечтала о доме и, засыпая, плакала в подушку.
Наверно тогда, не формулируя этого, я разуверилась в способности бабушки забрать меня из интерната.
Глава седьмая: тетя Лида
В конце третьего класса я много болела и часто лежала в изоляторе. Кроме гриппа и тонзиллита у меня находили авитаминоз, анемию, к тому ж начались головные боли, и в последней четверти учебного года врачи запретили мне читать книги.
– Девочка слишком впечатлительная, – объяснял папе профессор, к которому мы ходили на консультацию. – Ей абсолютно противопоказано жить в коллективе. Заберите ее домой! Иначе вы потеряете ребенка.
Папа и сам понимал, что мне в интернате плохо. Он был не только хорошим отцом – он чувствовал ответственность за меня перед покойной женой, поэтому, наверно, в первых месяцах лета он, наконец, решился…
В соседнем отделе его проектного института работала незамужняя женщина, инженер-электрик Лидия Ивановна Орлова, тридцати пяти лет. В марте пятьдесят шестого года она потрясенно рассказывала матери, с которой вместе жила:
– У нас у одного товарища умерла жена. Совсем молодая… Остался один с тремя дочерями, представляешь? Бедный!
Лидия Ивановна родилась в 1923 году, и в июне сорок первого года – они только-только окончили школу – ей и ее одноклассникам исполнилось по восемнадцать лет. Мальчиков сразу призвали в армию, бросили в бой с фашистами, и они, ее одноклассники, почти все погибли на той войне. Это они заслонили собой Россию, освободили Европу от Гитлера и спасли уцелевших евреев из Освенцима…
И, как говорится, не сложилась у Лиды Орловой личная жизнь. Те, кто любили ее – не вернулись из боя, а тот, кого в школе любила она, вернулся с войны с женой – молоденькой медсестричкой, которая выцарапала его у смерти, вытащив почти убитого из-под огня. Правда, в браке он был несчастлив, и умер рано, но это уже другая история, не про нас…
У Лидиного брата был маленький сын, которого тетушка обожала. Своих детей у нее не было, а детей она очень любила, и многие в ТЭПе знали про это, особенно женщины. Кто-то из них указал Моисею Борисовичу на Лидию Ивановну, которая – и человек хороший, и, по слухам, очень любит детей.
И вот, в начале лета тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года мой отец подловил мою будущую мать на ТЭПовской лестнице и предложил ей стать его супругой… Представляете! Не ухаживал, не готовил благодатную почву для будущего посева, а так… С бухты-барахты, будьте моей женой!
– Что вы, Моисей Борисович! – Опешила Лидия Ивановна, – я вас, конечно, уважаю, но мы же почти не знакомы!
Сразу не согласилась, но и не отказала, а это – уже половина победы!
Лидия Ивановна уезжала в отпуск, папа писал ей письма, рассказывал о себе, о семье, о нас… Когда она вернулась, они стали встречаться, знакомиться, присматриваться друг к другу.
Ближе к зиме, кажется, в декабре, в интернате был карантин… Если кто-нибудь из воспитанников заболевал – скарлатиной, ветрянкой или свинкой, – его клали в наш изолятор, а остальных детей на десять дней изолировали, то бишь не отпускали домой и запрещали визиты родных – дабы избежать распространения болезни в миру.
Однако нашего папу в седьмом интернате прекрасно знали – еженедельно он приезжал навещать дочерей, к тому же завуч Маргарита Владимировна выделяла меня среди учеников.
С некоторых пор я проводила вечера в ее кабинете. Вероятно, профессор, посоветовавший папе поскорее забрать дочь домой, написал рекомендацию в интернат, чтобы мне предоставили возможность время от времени отдохнуть от коллектива. Проблему решила Маргарита Владимировна, прекрасный и умный педагог, разрешившая пользоваться ее кабинетом.
– Приходи сюда, даже когда меня нет, – убеждала она. – Я скажу воспитателям, чтоб давали тебе ключ. Устраивайся на диване под лампой!
Я согласно кивала, однако стеснялась реализовать приглашение. Тогда она стала посылать за мной:
– Тебя завуч зовет, – говорил посланный ученик, – не забудь тетрадку или книжку, она велела.
Я робела, входя в кабинет с высочайшими потолками, будто заслуживала нагоняй от седовласой хозяйки, и неуверенно вопрошала:
– Вы меня звали, Маргарита Владимировна?
– Входи, Маша, входи! Мы же договаривались, что ты будешь приходить сюда, забыла? – Седовласая завуч, которую в школе побаивались поголовно все, благосклонно взирала издалека. Она восседала где-то в конце кабинета, шуршала бумагами, разговаривала по телефону, а я притулялась почти у двери на краешке вместительного дивана из черного дерматина рядом с зеленой настольной лампой и старалась читать принесенную книгу.
Во время декабрьского карантина в дверь кабинета постучала Ада Арнольдовна:
– Маргарита Владимировна, простите! Машин папа приехал. Ему нужно ненадолго повидать дочь. Он не знал про карантин. К сожалению, я не успела позвонить ему. Можно Маше спуститься вниз? Я не позволила им подняться наверх.
– Вы же знаете, Ада Арнольдовна, что во время карантина не допускается контакт воспитанника с родителями, – даже я услыхала недовольство в голосе завуча. – Он что – приехал с кем-то из дочерей? А вдруг она не болела ветрянкой?!
Ада Арнольдовна подошла к столу и стала тихо объяснять что-то. Выслушав воспитательницу, Маргарита Владимировна обратилась ко мне:
– Ну, хорошо, Маша! Иди к родным. Только на пять минут! Скажи папе, что у нас карантин, и вы остаетесь в интернате на воскресенье. Пусть больше не приезжает!
Я понеслась к входной двери.
В начале лестницы, на первом этаже, меня ждали папа и незнакомая женщина. Они стояли, молча, не глядя друг на друга, как будто приехали по отдельности. Папа, подняв голову, высматривал меня вверху лестничного пролета, стоявшая рядом женщина, как бы вслед за его взглядом, тоже изредка вскидывала глаза, но через мгновение опускала их.
Я могла бы принять ее за чью-то маму, которая, как и отец, приехала навестить ребенка, не подозревая о карантине, но особым животным знанием, благодаря которому дети оценивают модуль взрослого мира, я безошибочно распознала, что она пришла сюда вместе с папой и тоже поджидает меня.
– У нас карантин! Одна пятиклассница заболела ветрянкой и лежит в изоляторе, – с лестницы закричала я, как мне казалось, шепотом. – Я читала у завуча в кабинете, и она не хотела меня пускать! Мы останемся тут на выходные!
При моем появлении папа выпрямился и теперь стоял торжественно и строго. По-моему, он даже не поцеловал меня.
– Машук, познакомься с Лидиванной, – обратил он мое внимание на свою спутницу.
– Не Лидиванной, а тетей Лидой, – поправила женщина папу. – Здравствуй, Машенька! Я очень рада познакомиться с тобой.
– Здрасьте, – бросила я в ответ. Мне было все равно, как ее называть – Лидиванной или тетей Лидой. Я не знала, откуда она взялась, почему приехала с папой, и, по правде сказать, даже не думала об этом. Было страшно жаль, что папа не останется подольше… Хорошо еще, что дурацкий карантин случился не по моей вине! К четвертому классу я уже переболела всеми заразными болезнями: корью, свинкой, ветрянкой, скарлатиной! Чего меня запирать в интернате, да еще и папу не разрешать!
Лидиванна… Ладно, если ей надо, пусть будет тетя Лида, протянула мне большую коробку.
– Вот, Машенька, это тебе. Потом откроешь, там всякие сладости. Угостишь подружек. Здесь всем хватит.
Коробка была большая, будто в ней помещались новые туфли, я сказала спасибо и не знала, что делать дальше.
В десятилетнем возрасте я вряд ли могла бы выразить словами, что незнакомая женщина, пришедшая в интернат, мне очень понравилась. А о том, что она станет мне матерью, я даже помыслить не смела! Однако моя благодарная память бережно хранит нашу первую встречу, когда мы стеснялись друг друга, не зная, о чем говорить…
Мама – или нет, пусть пока побудет Лидиванной, а лучше тетей Лидой, как она отрекомендовалась, и как я называла ее два или три месяца до их свадьбы – показалась мне очень красивой! Она была хорошо одета, ухожена – особенно по сравнению с три года вдовствующим отцом, много моложе его, и рядом с ним походила на тугое спелое яблоко сорта белый налив, полное свежего живительного сока.
– Мне больше нельзя, у нас карантин, – решилась я, наконец. Чмокнула папу,
кивнула новенькой тете и, не оглядываясь, запрыгала через ступеньки вверх, к нам в дортуар.
В спальне девчонки приникли к окну:
– Вон, вон идут на остановку, смотрите! – С восторгом кричала одна из них.
– Машкин отец ведет эту тетку под ручку! А! Что я сказала! Будет у Машки мачеха!
– Она не тетка, а тетя Лида, – яростно завопила я. – А ты заткнись, Александрова, ты ничего не знаешь! Никакая она не мачеха! Все ты врешь!
Окружающий мир занемог, заболел, утерял свою ясность и четкость. Я достаточно начиталась сказок, чтобы знать, что такое мачеха.
Одноклассницы расхватали принесенные тетей Лидой домашние сладости:
бело-розовые меренги, трубочки с взбитым масляным кремом и воздушную кукурузу в сахарной карамели, похожую на незнакомые нам пока козинаки.
После отбоя я долго плакала под одеялом, жалея себя и страшась неведомой мачехи, злой образ которой никак не желал налезать на молодую, душисто яблочную тетю Лиду. Я все вспоминала, как она рассматривала плакаты внизу, стесняясь смотреть наверх, чтобы – не дай Бог! – не скользнуть равнодушным взглядом по девочке, которую ждешь, но которую никогда не видела! И как мы с ней растерялись от встречи, не находя, о чем говорить…
Меня тревожило, знают ли Мила с Наташей о приближении мачехи к нашей жизни? Я никогда не слышала о мачехах от сестер, мачехи жили в одних лишь сказках, и теперь хотела обсудить страшную новость со старшими сестрами. Папе я доверяла, но знают ли девочки о его намерениях?
Я пыталась вспомнить маму, но вместо нее выплывала растоптанная Дюймовочкa в голубом платьице с желтыми волосами, которую я никак не могла забыть. Если б я попросила папу, он давно бы купил мне такую же новую, я видела в магазине железные бутончики с куколками посредине, только теперь все равно ничего не поделать…
– Мама, мамочка, – горько молилась я, – ты не могла бы вернуться домой? Я не хочу мачеху!
Последние трамваи, стремительно обшарив фарами дортуар, уехали ночевать в трамвайные парки, и опустевший потолок оккупировал свет дежурного уличного фонаря, недовольного мною – зачем я не сплю и плачу: он неодобрительно качал и качал головой, пока я не уснула…
Потихоньку жизнь моя напитывалась знанием, что папа и тетя Лида вскоре поженятся. Не сомневаюсь, что старшие сестры обсуждали со мной предстоящую свадьбу, однако, скорей, ободряя меня, чем расстраивая или пугая мачехой; вероятно, и папа спокойно пообещал, что в ближайшее время сумеет забрать меня домой… Я не радовалась и не боялась, а затаилась и тихо ждала. Кто его знает, как обернется?