Марат Зайнашев
Дневник Неизвестного

VIII

Женщина оказалась, как верно предположил Саша «Хорошей знакомой тёть Риты», пришедшей по знакомому адресу просить помощи у её внука, о котором она наслышана и естественно знает всю его подноготную, от места работы до того, какой он уже взрослый и красавец и всё это бабушкино прочее.

Мгновение, один взгляд, одно слово, одна мысль, и Саша раскалённой сталью ринулся за ведущей его женщиной, лютой яростью светясь в вечерней темноте.

Последние лучи солнца отняли своё тепло от крыш домов, уступив место прохладе и тьме; то же самое происходило в Саше. Ум его по мере приближения к третьему подъезду дома, через один от того, где Саша жил, затмевали гнев и негодование по поводу очередного позора, очередного стыда. Главное – Сашу раздражало бессилие.

По дороге он слушал женщину мельком, нехотя и лишь из любопытства. «Что там снова? – спрашивал он себя. – Бесконечное повторение одного эпизода в разных декорациях. Мне уже даже не стыдно, мне просто плевать. Вот так бы её и оставил там, если бы эта женщина не умоляла. Как она противна…». – Саша думал очень быстро, беззвучно проговаривая губами все свои мысли, уповая на темноту, которая должна бы скрыть его шевелящиеся губы.

– Она пришла как к себе домой, – неумолкала женщина. – Заявилась пару часов назад, села в кресло, и там! Вообще! А теперь сидит посреди комнаты на полу и этот свой псориаз чешет. Всё на пол. Опять пылесосить. Да что такое! – говорила она с лёгким татарским акцентом и плохим, нетрезвым выговором слов.

Саше очень не понравилось это вообще, связанное с креслом; однако последние слова, сказанные женщиной непринуждённо и будто даже обыденно, про необходимость пылесосить псориаз, неожиданно развеселили его, и он шёл теперь в самом странном расположении духа, желая не то смеяться, не то плакать.

Квартира подстать обитателям находилась, как на зло, на четвёртом этаже в их безлифтовом доме, и запыхавшийся Саша, войдя, старался не вдыхать чуть не ядовитый смрад, отчего ещё сильнее распалялось его сердце а дышать хотелось глубже и быстрее.

Сразу на прямо от входа, в спальной, между диваном, на котором сидел худой, вроде бы пожилой мужчина с большими ладонями и огромными на них пальцами, и облезлым трюмо сидела Маргарита Степановна, в состоянии страшном своим слабоумием, отгоняя от себя доброголосого этого мужчину и грозно приказывая всем удалиться, мягко говоря, в самое тёмное место, из её дома.

«Пшли вон отсюда! – повелительно и неустанно твердила седая старуха. – Всё! я сказала! Ненавижу! Не-на-ви-жу». – Последние слова она проговаривала с расстановкой, деля их по слогам и таким тоном, будто в словах этих есть скрытая истина, постижимая ею одной.

– О, Александр! – Вдруг воскликнул мужчина.

– Саша, пожалуйста, заберите её домой, вы ведь внук, бабушку-то заберите, очень прошу. Можно я вас, – женщина потянулась зачем-то к Саше. – Она столько о вас рассказывала! Можно я вас вот так. – она хотела поцеловать Сашу своими опухшими губами в щёку, но, поняв отвращение на его лице, опустила голову и прислонилась к его плечу лбом, выражая этим уважение и своё смирение перед Сашей, как перед чистым существом, которого она недостойна.

Со спины, держа М.С. за подмышки, Саша не без труда поднял её на ноги. Он подпирал Пизанскую бабушку собой пока она, недоумевая, поворачивалась к нему то левой стороной, то правой, глядя через плечо квадратными глазами с белками цвета заката и пытаясь взять в толк, кто это пришёл и какое право он имеет так с ней поступать.

Через минуту колебательных потрясений Маргарита Степановна наконец успокоилась и даже смирилась со своей участью, позволив себя вести к когда-то бывшим белыми сандалиям к выходу; однако, видимо для поддержания имиджа и пущего эффекта важности непоколебимости своего характера, она продолжала бормотать до выхода из квартиры что-то вроде «Не поняла юмора…», обязательно ставя ударение на «о» в слове поняла, и Сашино любимое «На каком основании?!».

Удивительно ловко попав стопами в обувь, М. С. вдруг узнала и осознала внука, просияла улыбкой и потянулась его обнимать. Саша быстро сообразил и выскочил из квартиры, принимая на себя бабушку, отходя всё дальше и дальше по подъезду, пока на первых ступеньках лестницы она не сосредоточилась и не успокоилась. Дальше он вёл её слегка придерживая за плечо, разглядывая сползающие с неё штаны, которые она старательно подтягивала.

Маргарита Степановна всю дорогу шла глядя на Сашу совершенно беззаботными, влюблёнными очами, повторяя обычные для подобного состояния фразы: «Саша, сыночек мой, если б ты знал… если б ты знал, как я… как я люблю тебя, если б… как тоскую по тебе». Саше были омерзительны эти слова; несмотря на то, что привычен к подобным ситуациям, он всё равно до ужаса волновался, как бы никто из знакомых его не увидел и радовался тому, что у него этих знакомых так мало. Ему хотелось и плакать и смеяться, он трясся от досады, мыслил открыто для себя о смерти бабушки и тут же смеялся и радовался её полнейшей невминяемой глупости, слушая эти вновь и вновь «Сыночек мой», «Если б ты знал…», «…тоскую по тебе».

– Я тебе не сын, я твой внук, во-первых. Во-вторых, отчего ты по мне тоскуешь-то? Склонность к патетике спьяну проявляется? Тоскуют по усопшим, а ты… – Саша навёл себя на нехорошие мысли этим диалогом и поспешил откинуть их, открывая дверь в подъезд. – Зачем я вообще с тобой разговариваю? Поднимайся быстрее. – его вновь насмешило её по-детски наивное, с прилипшими к щекам потными, седыми волосами лицо, в широкой улыбке обнажающее пустоты редкозубого рта.

Ровно в одиннадцать вечера этой долгой, не хотевшей кончаться пятницы, Саша завёл бабушку домой и, желающую его обнять, опять повёл за собой как животное за наживкой, а подведя к дивану, сладко пахнущему мочой и чем только не, усадил её, после мгновенно скрывшись из поля зрения и плотно хлопнув за собой дверью вонючей комнаты.

IX

«Впереди сон и забытье, отдых и спокойствие, хотя всё это, в общем, одно и то же. – Думал Саша, входя к себе. – Приходил, значит… окно забыл закрыть. Да там дождь».

Саша подошёл к окну растеряв последнее желание думать. Его по привычке увлёк душевный отдых от всего, и он, лишь механически дыша, любовался крохами природы, что были доступны взору.

Меж домов, в узких щелях этих бетонных жилых стен, по правую сторону от Саши, где-то вдали виднелся едва подсвеченный тёмно-синий горизонт, очерчивающий контуры ворсистых сопок. Дождь, не нарушая тишины вечера, невидимо моросил, крохотными мягкими каплями опускаясь на землю и листья берёз, освежая их и наполняя умиротворением жизни. Даже рукотворный бетон, впитывая в себя влагу, ненадолго становился живым камнем и недвижимо спокойно блестел, отражая свет из окон и редкие вспышки далёкой бесшумной молнии, грозящей кому-то в облаках.

Саша смотрел в тёмное небо, глубоко утопая в нём. Его обволакивал свежий ветер, принёсший с собой приятный аромат озона и прохладные частички дождя, оседавшие на его руках и ресницах каждый раз, как порыв атмосферы влетал в комнату.

Саша смотрел на деревья и радовался. Они в большом количестве росли посреди двора и нередко касались домов, шелестя по ним листьями будто что-то тихонько шепча.

Дождь понемногу усиливался; молнии сверкали всё чаще и наконец сверкнуло так, что на мгновение стало видно каждую травинку и каждую росинку на ней.

Внизу на лавочке, стоящей посреди небольшой тропинки, идущей сквозь заросший двор, сидел человек и с наслаждением мок. Саша смог увидеть его благодаря той молнии и вдруг опомнился от увлёкшего его созерцания.

«Это только он! Только он может быть! – его отдохнувший разум совсем отбросил переживания и счастливо восклицал. – Сидит и мокнет, и руками развёл! Беззаботный человек! Я пойду, уже иду. Буду мокнуть вместе с ним. Почему я не могу вот так вот как он? Я уже иду».

Саша торопливо вышел из квартиры и, спускаясь по пролётам, с удивлением отметил, что уже первый час ночи и он простоял у окна всё это время, не замечая себя, не помня где были его мысли. Только сейчас он ощутил, как замёрзли его руки; предплечья, которыми он упирался в подоконник намокли и затекли, а пальцы еле шевелились.

Быстрым уверенным шагом Саша подошёл к скамье и просто сел рядом с Самуилом, ничего не говоря.

Мимо них по тропинке пробежала влюблённая пара подростков. Парень старательно укрывал от дождя голову девушки пакетом, держа его двумя руками и громко смеясь. Девушка улыбалась ему в ответ и в свете очередной молнии, заметив сидящих на скамье людей они смущённо захихикали друг другу и побежали ещё быстрее, подальше от ненужных глаз.

Сашу воодушевляло всё вокруг. Рядом с Самуилом он чувствовал всё иначе, совершенно по-новому воспринимая каждую каплю, каждый ветра порыв, каждый звук. Глядя на беззаботное веселье несущейся мимо пары, он размышлял о том, как хорошо наверное им двоим; как они делят между собой радость жизни, умножая её вдвойне, и эта радость только их. Только им одним принадлежат секунды, минуты, часы; им одним тот воздух, разделяющий их ненасытные губы; им одним принадлежит знание того чувства, что они хранят и к которому лишь они имеют ключи.

Саша был счастлив видеть их, но когда они скрылись в одном из подъездов, вспомнил, что именно он, и, как ему казалось, единственный в этом мире, все эти чувства безвозвратно упустил, вместе со своим детством.

Самуил, словно чувствуя мысли друга, опустил вознесённые к небу руки и заговорил:

– Им безусловно приятно вместе. Тебе тоже хочется, конечно. Этот бегающий, словно ищущий чего-то взгляд женских глаз, безуспешно пытающихся смотреть сразу в оба твоих. Поцелуй робких, но таких умелых девичьих губ. Нежность её кожи; нежность объятий; нежность тех губ… Нежность, нежность, нежность. – вторил он, словно пытаясь задеть Сашу.

– Чем тебе неугодила нежность? Я, на самом деле, удивлён, что ты так хорошо знаешь женские глаза. Мне казалось, что ты, как и я, не слишком имеешь успех.

– Разве ты не имеешь успех, Саша? Ты красив. Я тоже красив, но не в этом дело. Нам с тобой просто безразличны женские нежности… Всюду эта «жэ» – поморщившись, сказал Самуил.

– Не нужно путать меня с собой, – резко ответил Саша. – Мне не безразличны женщины и их нежности. Это и мои нежности. Это любовь. Вся проблема в моей занятости и усталости и… просто мне недоводилось с девушками говорить. У меня нет проблем в разговорах, уж поверь. Просто всегда кажется, что я не найду в девушке чего-то близкого себе, и разочаруюсь сам и обижу в итоге её.

– В двадцать три-то года ты о таком переживаешь? Или тебе двадцать четыре? В любом случае, ты знаешь, что отношения бывают и менее сложными. Непринуждёнными. Животными. Ты принципиально хочешь платонической любви? Хочешь раз и на всю жизнь? – Самуил скрестил руки на груди и откинул голову назад, ловя ртом капли дождя. – Вообще я тебе не советую ни того, ни другого. – отрезал он.

– Что же ты мне советуешь? Я критически нуждаюсь в советах конченого мизантропа. – Саша почему-то обиделся.

Самуил продолжил, словно не заметив оскорбления.

– На примере себя. Вот я: вечно я чувствую себя одиноким, и в груди болит и бурлит что-то… Но я Ведь не потому, что хандрю попусту или распаляюсь от нечего делать, я потому себя так чувствую, что совершенно осознаю одиночество каждого по отдельности. Все эти лживые стремления сблизиться… противно становится от одной мысли о дружбе. – он встал со скамьи и, опустив руки вниз, с любопытством, никак не связанным с текущим диалогом, рассматривал ручейки воды, текущие с его плеч к ладоням. Обвивая руки и быстро струясь они стремились вниз, чтобы потом, сорвавшись с кончиков пальцев разбиться брызгами о землю.

– Не существует никакой дружбы, – продолжил он. – А тот, кто говорит, будто я просто не умею дружить – сущий идиот и слепец, у которого, по всей видимости, бельмо на мозгу.

– Ты хотел сказать на глазу? – с невозмутимым видом, но взволнованным голосом прервал его Саша. – А как же мы с тобой? Я считаю тебя своим другом, Самуил. Тебе не кажется, что меня может подобное заявление обидеть? Ведь выходит, что ты и за друга меня не считаешь, хотя я тебе доверяю всецело, и приютил тебя, и вообще. Хотя мне, возможно, пора бы уже привыкнуть к подобной твоей прямоте и абсолютной невозможности тебя переубедить или переспорить. – Саша добро улыбнулся, оглядывая насквозь мокрого Самуила.

– Хотел сказать, что именно же на мозгу бельмо, на мозгу. А другом я тебя не считаю. Не бывает дружбы – в чистом её виде, в истинном. Будь я богом, запретил бы говорить это слово, утверждать, что вы мол, какие-то там «друзья», и тому подобное. Это враньё, притворство. Или просто идиотизм. Сущий. Ты для меня, ну… приятель. – бормотал Самуил, всё так же глядя на ручейки, переводя опущенную вниз голову с одной руки на другую. – «Дружба» это даже слово не отсюда, его и существовать не должно бы, поскольку нет её. Каждый из нас одинок. И тот, который не понимает себя, – а таких большинство, – тот своей цели не видит и не осознаёт мироздания. Дружба, как и любовь, как и желание завести семью, – всё лишь эгоистическое проявление страха, возникшего от непонимания себя. А ведь некоторые даже целью жизни считают любовь и продолжение рода! Какая, прости, ахинея. Даже высшей целью. Духовной! – он вскрикнул на этом слове и беспокойно взглянул на дёрнувшегося Сашу, после чего докончил:

– И это страшнее всего.

Наступило молчание, однако продлилось оно недолго. Нетерпеливый Самуил заговорил дальше, нервно тряся руками перед собой.

– А по-моему любовь, это чувство совершенно земное, придуманное людьми и лишь для того, чтобы избежать встречи со своим я, от которой, впрочем, не убежишь. То есть выходит, что любовь – рожденный из страха паллиатив, из слабости! Как эта ложь может сметь даровать жизнь? Как эта ложь может сметь тешить надеждой и рождать в сердцах людей тепло, согревая их, когда на деле вокруг одна тьма, безраздельный космос и холод, и только ты сам есть светоч, единственный, способный себе помочь?!

Договорив, Самуил прекратил наконец разбрызгивать перед лицом Саши дождь с рук и, будто совсем успокоившись, снова сел подле него.

Саша задумчиво оглядел Эвеля, вдруг вспомнив эту его фамилию, всегда казавшуюся ему знакомой; оглядел мокрые дома, в окнах которых уже почти не горел свет; и оглядел себя, насквозь промокшего и замёрзшего, в одной синтетической прилипшей к телу футболке, домашних шортах и тканевых тапочках на резиновой подошве, в которых бегал за бабушкой – заметно потяжелевших теперь, напитавшихся водой и хлюпающих, когда он шевелил ногами.

«Неужели я так и вышел? Господи…» – Саша с досадой думал о том, как он выглядел в этом всём домашнем, придя за бабушкой и потом ведя её назад, и в особенности разозлился на себя, вспомнив, как мимо пробежала эта влюблённая пара, и как они тогда хорошо смеялись, а теперь будто бы смеялись над ним и его странным для такой погоды видом. Он наклонился и взялся руками за голову. Перед собой, на земле, он видел эти свои совсем обычные, но очень сейчас глупые тапочки, а чуть левее кроссовки Самуила и, вспомнив про него, наконец решил, что ему ответить.

– Выходит по-твоему, что любовь – пелена? Горькая правда лучше сладкой лжи, ты об этом сейчас распаляешься? А о продолжении рода можно подробнее? Я не улавливаю. Вот эти инстинкты, желание делать и растить детей, они, по твоему, что же?

– Как ты верно понял. Именно потому и распаляюсь! Именно. А про род… – Обрадовавшись продолжению диалога заспешил Самуил, но Саша перебил его.

– Ну, как по-твоему, зачем тогда животные размножаются? Неужели они тоже любят друг друга потому, что не осознают собственного страха? Это даже смешно и нелогично выходит. Есть конечно самые разные, но посмотри на большинство, какие у них инстинкты, какие замечательные, тёплые отношения. Как они вынашивают и выхаживают, выкармливают своих птенцов, ягнят, даже волчицы волчат! Они растят их всеми силами, не бросают и отдают им себя, все они кладут себя к лапам и когтям своих детёнышей, чтобы продолжить жизнь, продолжить цветение и дать новым душам побывать в этом мире. – Саша говорил добро и умилялся, думая о любимых им животных.

– Я устал. – сказал Самуил, утирая с бровей беспрестанно льющую воду. – Мне этот разговор больше не интересен. Ты не думай, я не увиливаю. Просто не хочу об этом. Животные ещё не обладают тем сознанием и знанием, чтобы делать что-то из страха. Ими повелевает природа. Ими движет природный инстинкт. Они ещё не понимают, что весь смысл жизни, это другое. Это как раз то, чего они после, если вдруг эволюционируют, будут бояться.

Умолкнув он тяжело вздохнул, так что с его мокрых носа и губ полетели бырзги; он встал и сделал несколько шагов по траве, будто совершенно без цели; в полутьме он нащупал мокрый тополь, так редко растущий здесь, и прислонился к нему лбом, одной рукой обняв его могучий, ребристый ствол; он закрыл глаза, и по его векам и ресницам потекли ручейки, криво изворачиваясь на скуластом лице и капая с подбородка.

– Деревья, – пробормотал он. – Стойкие и молчаливые созерцатели. Из ваших тел строят дома, из кожи вьют верёвки а опилками утепляют те самые дома; вашими трупами эти дома отапливают, вашими трупами торгуют и даже бумагу делают из вас, а вы лишь молчите в ответ, поскрипывая на ветру; вы дарите нам килород, дарите жизнь, несмотря на подобные зверства. Мы не имеем права брать от вас ни щепки. Мы недостойны топтать ваши опавшие листья. Всё, что мы можем предложить, это себя, как биоматериал. Как биоматериал… Потому что не важны никакие открытия, не важны никакие цели! Мы приходим в мир с единственной целью, Саша. Мы приходим в мир, чтобы узнать её! – он выделил это последнее слово проникровенным придыханием. – А вместо этого бежим без оглядки к выдуманному; и это – всё, что нам свойственно: бояться настоящей цели, бояться закономерного конца. И всё же я лукав. Всё что я сказал также лишено смысла, ведь я так же не способен стремиться, не способен взглянуть ей в глаза. – Самуил повернулся к Саше, который всё сидел на скамье и пытался разобрать, слёзы это текут из глаз его друга или остатки дождя что вот-вот утих. – Мне нужно только подтверждение. Нужно убеждение. Убедиться! В таком деле шанс один, но всегда можно попробовать и кое-что ещё, чтобы немного приблизиться, чтобы почувствовать и разобрать, прав ли ты.

– Ужасный монолог, – констатировал Саша. —Ужасный. Не в смысле плохой, а жуткий. Я себе губы искусал, пока слушал. Главное пугают твои идеи. Я лишь отдалённо догадываюсь о чём ты. Пугает, вдруг ты хоть немножко окажешься прав, и твоё больное мировосприятие окажется верным, а моё и всех вообще, выходит, больным… А ведь я только этого на «Н» вспоминал, и вспоминал, что ты был прав, хотя я уже не помню в чём, у меня мысли спутались… Ну конечно! Ты прав на счёт мыслей, что они уже все передуманы, и ты сейчас говоришь именно его языком, и это уже далеко не ново, когда он там жил? А ведь он с ума…

– Не нужно мне о нём! Замолчи! – резко перебил Самуил и нервно заходил на месте. – Я в жизни ничего омерзительнее не чувствовал, чем как тогда, с полной уверенностью в своей уникальности взяв в руки его, этого сумасшедшего, какую-то книженцию, и выяснив, что всё моё, надуманое с таким трудом, что даже мозг обливался потом, уже до меня кто-то тоже думал, и даже написал об этом, и даже жизнь закончил замечательно! Я имею в виду сойдя с ума, что сейчас модно. В общем, я пойду спать, а этот, он всё в основном скверное думал, и думал вовсе не то, что я. Даже ни одной мысли у нас с ним не сходится. Всё.

Закончив Самуил ринулся в дом и скрылся в подъезде, а Саша, всё это время отбивавшийся от неприятных ощущений, поддался им и поспешил за другом, чтобы дома обсохнуть и постараться забыть во сне впечатления сегодняшнего вечера.

X

Виктор Андреевич Горшин вернулся домой лишь в первом часу следующего дня, разбудив всех мальчишек грохотом своей неуклюжести.

Дети уже знали, в чём дело. Привычные, они без лишних эмоций повставали с кроватей, дружно вышли в прихожую и помогли отцу добраться до дивана, под неясное бормотание накрыв того его же курткой как смогли.

Двое близнецов – светловолосые мальчишки, обладали той особенной смышлёностью, присущей детям неблагополучных семей, при которой понимали и в полной детской мере осознавали своё плачевное положение с толикой небольшого неадекватного «но».

Это трудное положение заключалось естественно в недостатке средств и алкоголизме отца, который, хоть и пил, почти не бросал работу и трудился как мог; но детям приходилось насмотреться всякого. И даже сейчас, когда он невнятно бормотал, каждый из ребят молча отметил для себя, как безобразно их отец шевелит губами и плюётся прямо на диван; и как будто бы особенно резко и неприятно от него сегодня пахнет.

Старший – подросток Андрей, к отцу относился почти искренне безразлично: он его немножко любил; немножко презирал; однако в обычных случаях не испытывал к тому никаких больших чувств и любил в себе это «немножко» как щит, скрывающий истинное тяжёлое сострадание.

Сейчас же Андрей думал только о себе и братьях. Он не вспоминал маму, которую не видел несколько дней; не вспоминал и не хотел думать о том, кого она принесёт с собой из роддома уже во второй для него раз и как опять изменится жизнь. Всё, чего он желал, чтобы отец уснул покрепче и если можно, чтобы не вскрикивал в пьяном сне, как это обычно бывало, и совсем хорошо, чтобы он не храпел.

Андрей поскорее помог улечься Алёше и Илюше, проследил, закрыта ли дверь и лёг сам, с мыслями о завтрашнем дне, в который он впервые пойдёт работать и хоть чем-то поможет семье и себе.

Пока Андрей уверенно заснул, двое других мальчишек, лёжа в той же комнате чуть поодаль от него на своей двухъярусной кровати стали перешёптываться о чём-то для них важном. Илюша, будучи сверху, высунулся вниз головой к брату и показывал ему что-то у себя в руке. В темноте Алёша никак не мог разобрать, что показывает ему брат и о чём он говорит «Сейчас и узнаем, почему папа такой».

Алёша протянул свою ручонку к брату и нащупал что-то гладкое и холодное, слегка сырое и явно стеклянное. Он вдруг понял, о чём это его брат и замахал на него рукой, но осознав, что тот скорее всего не видит, шепнул: «Ты где это взял, дурак?! Хочешь как папа вонять? Ты уже воняешь водкой! А скоро будешь как папа приходить домой и шататься, и как чума ходячая будешь!»

Эта «чума ходячая» была фразой мамы, звучавшей в доме ровно столько раз, сколько дети видели отца в этом неясном для них состоянии, и именно этой фразой они обозначали для себя всё плохое, связанное с водкой и отцом. Оба близнеца понимали, что состояние это скверное и что они никогда не хотят стать подобными папе, но любопытство донимало их не меньше отвращения, и в совокупности с шебутным характером «активиста» Илюши, они решили, что то, что осталось на донышке этой «чекушки», непременно будет ими испробовано.

Об этом они и спорили. Придя наконец к согласию интересов и выяснив, что Илюша попросту помогал укрывать папу и нащупал чекушку в кармане его куртки, братья стали открывать.

Алёша крепко держал бутылку, а Илья, нависая со своего этажа, выворачивал изо всех сил крышку, и когда она поддалась, оба так дёрнулись, что чуть не уронили запретный сосуд. Жидкости в нём было на донышке и они условились сделать по глотку.

Первым, как и обычно, свой ход сделал Илья. Он смело взялся за горлышко и понюхал отвратительное пойло. Прежде чем пить, дал понюхать и брату. Вместе они, со сморщенными лицами, не видя друг друга, но в унисон задумались и снова стали спорить.

В пылу спора Илюша наконец сделал резкий глоток, пролив на себя и ещё на постель. Вся комната наполнилась горьким ароматом алкоголя, а в Илье, поперхнувшемся второпях, собирался вулкан. Он сдерживал кашель целую вечную секунду и взорвался им, перебудив, наверное, всех соседей, но только не брата, на счастье.

В бутылке не осталось ничего. Илья мгновенно почувствовал неладное в голове, его глаза стали плавать а в голодном желудке горело что-то и жгло его внутренности. Он рассказывал ощущения брату и, когда хорошенько улёгся, испугался, что не только его глаза, а уже он сам летит куда-то и вот-вот упадёт с кровати.

Алёша хорошенько всё запоминал и пытался представить себе ощущения брата. Он не испытал досады, но получил облегчение оттого, что ему не придётся пробовать, хоть и переживал за Илью. Но и его переживаниям скоро пришёл конец, потому что брат спустя некоторое время перестал отвечать на зов, вернее отвечал, но уже что-то такое, что обычно отвечает отец, когда мерзко пахнет водкой лёжа на полу в прихожей. Алёша знал по опыту что к утру всё пройдёт и тоже уснул, совсем забыв, что в руках его брата так и находилась опустошённая чекушка, источающая зловоние.

Примерно в то же время Саша, лёжа на боку у себя в постели и глядя в стену, никак не мог уснуть. Его поглотили мысли о той паре, пробежавшей мимо него сегодня. «Влюблённые… – думал он. – Мне этого хочется, хочется влюбиться. Почему же я до сих пор не влюблялся? Я чёрств? Я корка серого хлеба? Высохшая горбушка? – он ворочался и безрезультатно подтыкал одеяло, которое, как ему казалось, продувало брешь в его спокойствии, открываясь то тут то там. – Я очень даже умею любить. Особенно знаю, что умею глазами. Я не зачерствел после того, конечно нет. Я только забыл. Забыл себя и, наверное, в этом забытьи и прожил последние годы, а теперь я из него выхожу, – он в очередной раз перевернулся и увидел сопящего Самуила, который, как подумалось Саше, не спит а только притворяется. – Благодаря этому вот кадру не в последнюю очередь, – он высунул из под покрывала палец и сам для себя показал в сторону друга. – Он всё же меня растормошил сегодня. Страшно его слушать, особенно когда стараешься верить в какую-то отличную от его собственной цель – вот в любовь, например».

Саша снова перевернулся и старательно сморщил веки и лоб, в попытках сжать мысли чтобы поскорее забыться, но его мозг наотрез отказался выполнить поставленную задачу, продолжив кипеть и вариться в мыслях.

«Любовь – цель? Я ли соединил два этих слова в одно предложение? Отчего вдруг я… – глаза Саши побежали по еле видному узору выцветших обоев, он снова высунул палец и повёл по этому узору, обрисовывая его и неосознанно занимая себя от той мысли, что снова его напугала. – Всё-таки страх. Это он безусловно. Я боюсь этой пустоты, боюсь этого ничего, о котором говорит Самуил. И всё, о чём думаю теперь, это бегство; бегство от себя к любви, к другим… да нет же!»

Его рука вытянулась насколько возможно вверх и палец уже не мог бежать по обоям выше. Саша улёгся на спину, вздохнул, и вдруг все его мысли исчезли. Он пролежал так ещё несколько минут и наконец начал засыпать, но как только вернулся в исходное положение на бок, мысли снова нахлынули на него, а его палец стал витиевато кружить по узору на месте, и уже он не смог отвертеться.

«Как это удивительно, что они не хотят идти, если я на спине. А о чём я вообще? Ах, о «да нет же!» А ведь на спине и спать неудобно, однако легче уснуть. А на боку как удобно, но и мыслей просто тьма. Как-то спуталось всё… Действительно! – Нет же! Я о любви думаю из-за той пары, а вовсе не из страха. Не из страха, конечно нет, конечно. Эта бездна притягательна и хочется в неё упасть, чтобы лететь без конца, и я чуть не прыгнул. А Самуил летит… он в вечном полёте; но я хочу контролировать себя, свою жизнь, свою судьбу; хочу сам всё строить, ходить по земле, и любить хочу сам! А как они премило смеялись друг другу… и дождь лил не на них, а для них! Теперь именно так это кажется, так вспоминается. Я теперь от всех этих мыслей что-то чувствую в животе; какой-то голод. Духовный? – Саша прижал обе руки к животу и подтянул ноги, будто мучаясь от страшной боли. – Именно так ощущается недостаток, потребность в любви? Животом… это сомнительно и пугает, и снова в голове все эти его слова! Как я устал! Признаю – правда в том, что пустоту заполнить нужно, и это как голод, и это как страх, и это… Но так и должно же наверное быть? Разве не нормальна для нас тяга к нежности, как к воде или пище? А он лишь выдумщик. Он это от безделья всё. Он естественно что ненормальный, это я и раньше понимал, а осознавал ли? Кого я впустил в свой дом?»

Саша испуганно повернулся к Самуилу, но не потому, что увидел в друге опасность, а потому, что ему показалось, бдуто он шепчет всё вслух и от этого его взял конфуз.

Убедившись, что Самуил всё же крепко спит, Саша снова вздохнул и тяжело лёг на спину, вскоре забывшись во сне, но слыша ещё долго, где-то там, в голове, одни слова: «А о чём он говорил, и о ком? Убедиться как? В глаза? Подтверждение? Потдверждение…».