М. Л. Гаспаров
Собрание сочинений в шести томах. Т. 5: Переводы. О переводах и переводчиках

Смерть пришла

Бледная рука проросла в замке, вытянула палец, пролила лекарство.

Кто там? Никого. В комнате тепло, но как будто снег.

Пришла ко мне Смерть, села у огня, по белым костям дышит красный блеск. В костлявых руках маленький предмет блестит и подмигивает.

Звякнул бубенец – мне уже пора?

Нет, она встает, белая, прямая, точно минарет. Нет, она встает, треснувши суставами, и о лунный камень точит свой предмет. Наклонилась, ждет.

Сынок, ты готов?

Вот тебе и Смерть. Маленький удар, весело блеснув, развел душу с телом, и моя душа весело летит белить свое белье в длинный лунный свет.

Она умерла

 
Она умерла от любви, ее схоронили в земле.
Ее схоронили одну, схоронили в сосновом гробу.
И весело тронулись прочь, и весело стали петь.
И вышли в поля, в поля, и пели в полях, в полях:
«Она умерла от любви, и каждому свой черед».
 

Смерть светла

 
Не надо верить в смерть.
          Вот солнце:
     Оно как твои глаза.
Не надо горевать.
          Вот небо:
     Оно как твоя душа.
Тени расступаются: смерть светла.
 
 
Не надо верить в смерть.
          Вот птицы:
     Взлетают из темных рощ.
Не надо горевать.
Вот небо:
          Поет, как твоя душа.
     Кончилось молчание: смерть ясна.
 
 
Смерть ясна, смерть звенит —
Ангелы с архангелами радостно поют.
Люди их не слышат, а смерть верна —
Пение несется к неведомой звезде.
 
 
     Смерть светла:
Небо улыбается, как твоя душа.
Не надо верить в смерть,
не надо хмурить лоб:
     Душа твоя чиста,
          и небо как душа.
 
 
Смерть пришла, и открылась жизнь —
Светлые души вокруг со всех сторон!
Лоб твой чист, бури позади —
Радостный, радостный пред тобою рай!
 

Голова святого Дениса

 
     Весна, весна
          над собором Богородицы!
Над порталом распустилась большая роза.
 
 
     Весна, весна
          на коленях перед Господом
               в криках ласточек!
Над порталом святой Денис со своей головой в руках.
 
 
     Гляньте: чудо!
          в каменных кудрях —
               птичье гнездышко;
Над ним ласточки, как легкие думы.
 
 
     Хвала Господу,
          Господу Живущему!
Наш весенний святой лелеет ласточек.
 

Король Клавдий

 
Черный лес,      черный сад.
Я еду с охоты,      черный и злой,
а там, за спиной, –      золотой закат.
 
 
Так всегда,      брат, убивший брата.
А всему виною –      ты, королева.
Взойдем на башню,      посмотрим на море.
 
 
У берега лодка,      из лодки выходит Гамлет.
Он сумасшедший      или просто устал?
Сойдем, Гертруда,      заглянем ему в душу.
В лестнице шестьсот ступеней.
 
 
С каждой смертью      солнце все ниже.
Крысы из нор      смотрят на луну.
Оботри ему лоб, Гертруда:      мальчик простудится.
 
 
Он увидит:      я буду сидеть спокойно,
ему понравится      такой конец.
Спасибо, государыня:      я пью до дна!
 

Гамлет

 
Гамлет,
наскучив чужим безумьем,
объехал мир
и видит при лунном свете,
что он не покидал Эльсинора.
     Гамлет объехал мир, в уме он объехал мир.
 
 
Гамлет
у стены, обращенной к Риму,
слушает соловья,
и прах двенадцати цезарей
блестит ему из камней.
     Гамлет объехал мир, в уме он объехал мир.
 
 
Гамлет
три раза обходит замок —
вот и весь мир!
А луна – это бедный Йорик,
безмозглая голова.
     Гамлет объехал мир, в уме он объехал мир.
 
 
Башня
бросила тень на террасу,
по террасе гуляет призрак.
– Ах, отец,
давай путешествовать вместе:
     чтобы тебя найти, я трижды объехал мир!
 

Фортинбрас

 
Я, Фортинбрас,
     кого ждали так долго,
выхожу на миг
     для последних слов.
 
 
Я один
     заключаю драму,
мои войска
          полегли за сценой.
 
 
Синий плащ мой
     тяжел от крови.
Занавес рушится
     на трубный звук.
 
 
Раз, два, три —
     Эльсинор разобран.
Мы с Шекспиром
     уходим за кулисы.
 

Лондонская башня

 
Это так —
граф Варвик погиб:
наконец-то, наконец-то погиб!
Но, увы – жив
старый Генрих, старый Шестой —
выжил из ума,
но жив.
 
 
На блеклый лоб
падает седина,
он откидывает ее вновь и вновь,
и слюни текут из губ.
 
 
Он сидит
в Тауэре над рекой,
он в тюрьме,
крысы и мыши кишат вокруг,
но они не тронут его —
он так бледен, что нагоняет страх.
 
 
Он как лунный луч
из решетчатого окна,
за которым звездная рябь.
И ему не вернуться ввысь,
потому что большой паук
переткал ему дорогу назад.
 
 
Призраки – не для крыс,
лунные лучи – не для мышей.
 
 
Кругом темно, и нечем дышать —
а король все жив.
Ни еды ему, ни воды —
а король все жив.
И понадобится добрый Ричард Глостер,
чтобы вдруг испустил он дух, —
разумеется, только от меланхолии.
 

Шарль Орлеанский в Лондонской башне

 
В целом мире нет места краше, чем графство Блуа, над которым Шарль.
В черной башне над мутной Темзой он плачет песней о своей Луаре.
Английской ночью он плачет песней о ясных звездах над милым Блуа.
Невольник слова, он плачет, спящий, и сны его – по-французски.
Вспоминает Францию, города и сельщину, двор и замок.
А тюремщик лязгает, крыса пробегает по полу, звонят к английской заутрене.
Слабо слово, сдавлено слово, и все-таки сон поет.
О любви, о юности, о былом, не о будущем, пленник памяти, тоскует Шарль.
 

Горе

 
Ласточка летит. Вечер.
За ласточкой летит ястреб.
Над зыбким прудом – месяц,
На месяце две тени.
 
 
А камышам нет дела:
Жизнь там или смерть в небе?
Небеса кричат горем,
А вода едва дрогнет.
 

Морское прощание

 
На суше – люди и люди.
Как нам найти друг друга?
А впереди – море,
А в море – острова.
 
 
     Ты говоришь: ты ждешь
     Меня на тех островах?
     Ах, не смейся:
     Разлука – это ведь больно.
 
 
Я отплываю в море,
От меня отплывает берег,
Отплываешь ты.
 
 
     Ты на берегу – как точка.
     И уже ничего не видно.
     И все.
 

Морская любовь

 
Маленькая жизнь
     и большое море.
Ты меня любишь,
     а я матрос.
А в море буря,
     а в море тишь:
     надо плыть.
 
 
Маленькая жизнь
     и большое море.
Тебе так страшно,
ты очень меня любишь.
Кабы ты бы любила
     большое море,
ты сказала бы тоже:
     надо плыть.
 
 
Мне плыть
     на смерть,
а тебе —
     на мою любовь.
Маленькая жизнь
     и большое море —
понимаешь, милая,
     надо плыть.
 
 
Буря и тишь,
     причал и отчал,
черная скала
     и морская пасть,
кораблю не выплыть,
     а надо плыть.
 
 
А ты меня любишь и будешь ждать.
А там придет другая любовь.
 

ПОДРАЖАНИЯ ДРЕВНИМ

Это перевод заказной и поэтому точный. Для Эзры Паунда «Оммаж Сексту Проперцию» был упражнением в академическом авангардизме. Здесь четыре стилистических слоя: мотивы римских любовных элегий; косноязычный прозаизм учебных английских подстрочников; эпатирующие вульгаризмы авангардной поэтики; и сквозь них серьезное, даже подвижническое стремление встроить античную классику в небывалый синтетический grand art XX века, на сотворение которого он положил всю жизнь. Комментировать античные имена и реалии этого сочинения было бы слишком долго; я прошу читателя поверить, что все они употреблены Паундом безукоризненно. Только во всеядном верлибре, изломанном на разный лад, мог такой проект рассчитывать на успех. Когда этот перевод печатался в журнале, эту изломанность в нем ликвидировали: каждая строка была набрана как сверхкороткий абзац – вроде прозы Дорошевича или Шкловского. Текст сразу стал казаться гораздо бессодержательнее, чем он есть: видимо, читательская установка на прозу автоматически заставляет ждать чего-то гораздо более умного, чем в стихах. Вот что значит графический облик текста.

ЭЗРА ПАУНД
Оммаж Сексту Проперцию

Orfeo

«Quia pauper amavi» ⁴

 

I

 
Дух Каллимаха, косская тень Филета,
В вашу сень я иду,
Первым из чистейшего родника
Почерпнув для Италии греческие оргии и греческие пляски.
Кто учил вас, где слышали вы такие ритмы?
Чья стопа отбивала вам такт, чья вода орошала вам свист?
 
 
Пусть томители Аполлона тянут свои Марсовы генеральности —
     Мы скребницами выскребем их страницы.
Нынче новую квадригу тащат кони в венках —
Юная Муза в сонме юных любовей возносит меня к созвездьям:
Нет для Муз мощеных дорог.
 
 
Анналисты не кончат свидетельствовать римские доблести,
Закавказские знаменитости скажут славу знаменитостям Рима,
Развернут пределы империи, —
Но чего бы почитать просто так?
Хоть бы пару непачканых страниц с двувершинного взгорья!
Не хочу венка, который плющит голову. Не спешу —
После смерти и так мне будет слава.
Потому что издали все видно крупней, независимо от качества.
Кто бы знал про башни, рушенные досчатым конем,
Про Ахилла поперек струй Симоису,
Про Гектора в грязи у колесных ободьев,
Про Полидаманта, Гелена, Деифоба? Клянусь Скамандром,
Их с Парисом не знали бы даже в их собственных дворах!
«О Илион! о Троя! дважды в этейском полоне!» —
Это лишь потому, что за вас заступился Гомер.
 
 
Так и будет мой зенит меж римских правнуков:
Без плиты на моем постылом гробе
Прозвучу я из Фебова храма в Патарах (Ликия),
Мои песни в должный срок пойдут в мир
В радость полудевам, когда те свыкнутся.
Так Орфей укрощал зверей и уздал фракийскую реку,
Киферон тряс в пляс глыбы для фивских стен,
И к твоим, Полифем, взмыленным коням под Этною
Не клонилась ли жесткая Галатея на голос песни?
Нужно смотреть в суть.
Бахус и Аполлон – за.
Молодые дамы сбегутся читать мои разглаголы,
Хоть мой дом не на тенарских столпах из Лаконии (где Нептун и Цербер),
Хоть и не под золочеными он стропилами,
И сады мои не так разлеглись, как рощи Феакии,
     такие роскошные, такие ионийские,
И на гротах моих не сплошь лоза из Марки,
Погреба мои не от Нумы Помпилия,
И не дыбятся винными бочками,
И не снабжены патентованными холодильниками, —
Но друзья Камен, сунув в мои книги свой общий нос
И устав от реалий, обратятся к моим напевам.
 
 
Счастлив, кто попал в мою хронику:
Мои песни – славное надгробье их красоте.
     Что сравнится?
Ни звездоскребы пирамид под небесными орбитами,
Ни хоромы, как Зевсов дом в восточной Элиде,
Ни колосс Мавзола не озарят нам смерть.
 
 
Пламя жжет, а ливень втекает в щели,
И под копытами годов – все трещит по швам.
Только высится гений – бессмертная краса, и года не изотрут его имя.
 

II

 
Я воочию возлежал под сенью, Геликон мне был как подушка,
И сочился след Беллерофонтова коня.
Альба! к твоим царям и державе, воздвигнутой с толиким усердием,
Воззывает моя лира с толиким же усердием.
И мой маленький рот будет булькать в больших потоках,
Из которых пил оный Энний, воссев до меня.
 
 
Я примерился к братьям Куриям, я сделал зарубки
На Горациевом дроте у книжных полок Кв. Г. Ф.:
О державной Эмили с достопамятным челном,
О победной медленности Фабия и о том, что вышло при Каннах,
И о ларах, бегущих от очага, и о Ганнибале,
И о Риме под защитой гусей, – обо всем я спел.
Но взглянул на меня Феб с Кастальского древа
И сказал: «Дурак! На кой тебе этот ручей?
Кто заказывал тебе книгу о героях? Нечего
Тебе думать, Проперций, о такой репутации.
     Маленьким лугам – маленькие колеса.
А страничкам твоим – путь в постель к девице,
Поджидающей любовника. Не сбейся с цели!
Не потонет корма с твоим гением: оставь чужим веслам
Воду и чужим колесам арену. В толпе не лучше, чем в море».
Так сказав, он смычком указал мне место:
 
 
Виноградные оргии, глиняные Силены
С тростником внутри для крепости, тегейский Пан,
Кифереины птички, их пунические клювы, красные от горгонских вод,
Девять девок с девяти сторон с приношеньем ей в нетвердых руках, —
Вот моя свита и рампа. Венера, по локти в розах,
Обвила Вакхов тирс плющом, напрягла мои струны в песне,
А одна из Муз, обиженно глянув, —
Каллиопа – сказала:
          «Твое дело – белые лебеди!
Ни божьи кони не ринут тебя к битве,
Ни глашатай не вструбит к тебе в классический рог,
Ни Марс не кликнет тебе в Эонийской чаще,
     Ни там, где римляне рушат германское добро,
     Ни где Рейн течет варварской кровью и влечет тела израненных свевов.
Нет: любовники в венках перед чьими-то дверьми,
И ночные псы, и следы пьяных драк —
Вот твои образы: твое дело —
Очаровывать юных затворниц и язвить суровых стариков».
 
 
     Так сказала госпожа Каллиопа,
Сполоснувши руки в ручье, а потом для бодрости
Брызнув мне в лицо обмывками косского Филета.
 

III

 
Полночь, и письмо от моей госпожи:
Быть к ней в Тибур: мигом!
«Розовые пальцы встали в небо над башнями,
В плоский пруд впадает с всхолмий куцая Анио».
 
 
Что мне делать? ввериться ли неверной
Тьме, где каждый разбойник меня прищучит?
 
 
Но промедлить по этой уважительной опаске —
Значит: слезы и попреки хуже разбоя,
Значит: я же виноват, и не меньше
Чем на целый год: ее руки ко мне безжалостны.
 
 
Нет богов, не жалостливых к влюбленным в полночь,
     На скрийской дороге!
Кто случится влюблен, ступай хоть в Скифию,
Никакому варварству не хватит духа ему во вред.
Свечкой ему – луна, а звезды осветят выбоины,
Все дороги ему спокойны во всякий час:
Кто, зловредный, прольет чистую кровь ухаживателя?
     Поводырша ему – Киприда.
Пусть разбойники нападут на след – умереть не жалко:
Ведь она придет к могиле с ладаном и венками,
     Ведь она воссядет статуей у костра.
 
 
С божьей помощью прах мой ляжет не в людном
Месте, где толкутся прохожие толпы,
От которых гробам влюбленных всего похабней.
 
 
Пусть лесной заказник прикроет меня листвою,
Или холмик, или не значащийся в описях песок, —
Только бы не эпитафия на большой дороге.
 

IV. Разномыслие с Лигдамом

 
Лигдам, скажи мне правду: что ты слышал о нашей верной красавице? —
И пускай недешевое ярмо госпожи станет тебе сносней,
Потому что изжога мне от дутых твоих любезностей
И морока от вздора, в который не поверю ни в жизнь.
 
 
Ни один вестник не приходит ни с чем и поэтому осторожничает:
Долгий разговор – словно крепкий дом.
К черту это все, расскажи мне толком и сначала:
Вот – я развесил уши.
Что? она рыдала, раскинув волосы? Ты видел?
Слезы рекою? И ты, Лигдам,
Видел ее распростертой на постели? не с зеркальцем,
Не в браслетах на белых ручках, не в золоте,
Вся закутавшись в скорбное покрывало,
Писчие принадлежности – под крышкой в ногах постели,
Скорбь во всем доме, и горестные служанки
Горестны оттого, что она им рассказала свой сон?
Посредине постели – под вуалью,
А в глазницах – непросыхающие платки,
А на наши нежные упреки – сварливый крик.
И за эти вести ты ждешь от меня награды, Лигдам?
Долгий рассказ – словно крепкий дом.
А соперница? «Не изящными завлекла манерами,
А варя приворотные травы, вертя камбалу колесом,
Жаря дутых жаб, и змеиные кости, и перья линялых сов,
И опутывая в могильные лоскутья. Пауков ей в постель!
Пусть любовники храпят ей над ухом! Пусть подагра
Скрючит ноги ей! И он хочет, чтоб я спала одна?
И он ждет сказать над моим гробом гадости?»
 
 
Кто же, год промучась, поверит этому!
 

V

1

 
Пора вымести Геликон, вывести пастись эмафийских коней,
Сделать перекличку римским вождям,
А не хватит сил – пусть похвалят волю:
«В столь великом деле и попытка хороша».
 
 
Ветхий век пел Венеру, а новый – битвы;
Так и я допою красавицу и начну про войну:
Выволоку ладью на песок и затяну напев величавее —
Муза уж готова подсказать мне новый гамбит.
Ввысь, душа, от низких попевок! Облекись в своевременную мощь!
Шире рот, державные Пиериды! Таков уж спрос.
Вот: «Евфрат отвергает покров парфян и просит прощенья у Красса», —
Вот: «Я вижу, Индия клонит шею в твоем триумфе», —
И так далее, Август. «Девственная Аравия потрясена до пустынных стойбищ»,
Если кто еще прячется от твоей десницы в дальний берег – так это до поры.
Я – вослед тебе в битвенный лагерь, и меня прославят за песни
О делах твоей кавалерии. Лишь бы судьбы меня оберегли.
 

2

 
Но ты спросишь, почему я все пишу и пишу про любовь
И в устах моих вот эта немужественная книга?
Мне напели ее не Каллиопа и не Аполлон:
     Вдохновение мое – от красавицы.
 
 
Если бегают по лире пальцы, белые, как слоновая кость,
     Мы любуемся этим делом —
Как проворны эти пальцы. Если волосы сбились на лоб,
Если выступает она в косском блеске и в пурпурных туфельках —
Вот и тема; а если глаза ее в дремоте —
Вот и новый предмет для сочинителя.
Если, скинув рубашку, она забавляется со мною —
     Это стоит нескольких Илиад.
И чего бы она ни говорила и ни делала,
     Мы сплетем бескрайние сплетни из ничего.
 
 
Вот какой мне выпал жребий, и если бы
Я и мог, Меценат, обрядить героя в латы, то не стал бы,
И не стал бы звякать о титанах, ни об Оссе, вздыбленной на Олимп,
Ни о гатях через Пелион,
Ни о древнепочтенных Фивах, ни о славе Гомера над Пергамом,
Ни о Ксерксе с двудонной державой, ни о Реме с царской его роднею,
Ни о карфагенских достойнейших фигурах,
Ни о копях в Уэльсе, и какая прибыль от них у Мара.
Да, деянья Цезаря – это вещь… но лишь как фон,
Обошелся же без них Каллимах,
Без Тесея, без ада, без Ахилла, любимчика богов,
И без Иксиона, без Менетиевых сыновей, без Арго
               и без гроба Юпитера и титанов.
 
 
Вот я и не трепещу нутром на все эти Цезаревы «О!»
И на голос флейты фригийских предков.
Ветры – моряку, пахарю – волы,
Воину – считать раны, а овцепасу – агнцев;
Нам же в узкой кровати – не до битв:
Каждому свое место и на каждый день свое дело.
 

3

 
Умереть от любви – благородно; прожить год без рогов на лбу – это честь.
А она еще ругается на девиц легкого поведения
И корит Гомера, что Елена ведет себя невоспитанно.
 

VI

 
Когда смерть смежит наши веки,
Мы отправимся, голые до костей,
На одном плоту, победитель и побежденный,
Через Ахеронт – Марий и Югурта одним этапом.
Цезарь строит план против Индии,
По его указке потекут и Евфрат, и Тигр,
На Тибете – римские полицейские,
У парфян – наши статуи и римская религия;
И общий плот через дымный Ахеронт,
     Марий и Югурта – вместе.
 
 
На моих похоронах не быть свите с ларами и масками предков,
Не взревет моя пустота из труб,
Ни Атталова мне ложа, ни надушенных саванов —
Маленькое шествие за маленьким человеком.
Довольно, что я захвачу три книги, —
Этот дар Персефоне чего-то стоит.
 
 
Моя голая грудь в рубцах —
Вы за нею, вы вскликнете мое имя, вы исправно
Поцелуете меня в губы в последний раз
     Над сирийским ониксом, уже разбитым.
 
 
     «Ныне праздный прах,
     Прежде был он невольник страсти».
Припишите к этой эпитафии:
     «Смерть, зачем ты пришла так поздно?»
 
 
Вы поплачете о минувшем друге —
     Так уж водится:
Кого нет, о том и забота
С той поры, как пропорот Идалийский
Адонис и Киферея вопила, раскинув волосы на бегу, —
Понапрасну, Кинфия, понапрасну
Звать теней: наши кости не щедры на слова.
 

VII

 
Как я счастлив, ночь, ослепительная ночь,
И постель, блаженная от долгих услад,
И болтовня при свете,
И борьба, когда свет унесли,
И раскинутая туника, и голые груди,
А когда я задремал, она губками
Мне раскрыла веки и сказала:
          «Соня!»
 
 
Объятья не столько ладов, сколько сплетений рук,
Столько поцелуев, повисающих на губах, —
«Не пускай Венеру вслепую:
     Взгляд – поводырь любви,
Парис взял Елену нагою с Менелаева ложа,
Голым был Эндимион, светлый искуситель Дианы», —
     Так, по крайней мере, говорят.
Наши судьбы сплелись – так накормим глаза любовью,
Ибо будет последний день и долгая ночь.
Пускай же никакой
     День не сможет развязать божьи узы.
 
 
Глуп, кто ставит край любовному безумию,
Ибо раньше солнце на вороных конях
     Прянет в небо, ячмень родит пшеницу,
Реки хлынут к истокам, рыбы станут
          Плавать по суху,
     Чем положится мера для любви.
Наливайся, плод жизни, покуда так!
     С сухих венков осыпаются лепестки,
          из сухих стеблей плетут корзины —
     Так вдохнем же сегодня любовный вдох —
          завтра судьбы захлопнутся, и кончено.
 
 
Ты целуешь без конца, а все мало.
Не болеть мне о других – я по смерть —
     Кинфиин.
Если быть таким ночам – то долго мне жить.
Если быть им многим – то я сам бог:
     До поры до времени.
 

VIII

 
Господин Юпитер, помилуй несчастную,
     Ибо лишняя смерть украсит твой счет:
Время летнее, воздух спекся,
Задыхается земля под палящим Псом,
Но не это главное,
     А то, что она не чтит всех богов:
Ведь такие упущения в былое время
     Сокрушительны бывали для юных дам
И их кухонные обеты были писаны вилами по воздуху и воде.
 
 
Что ли Венера озлобилась на соперницу
     И исполнилась зависти картинная краса?
Или обошла ты Юнону Пеласгийскую?
     Или охулила Палладин зрак?
Или это я сам тебя сглазил бесконечными комплиментами?
Вот и приходит в стольких бедах замкнуть бурную жизнь
     Кроткий час последнего дня.
 
 
Ио мыкалась, мыча, много лет,
     А теперь, как богиня, пьет из Нила.
Ино, чокнутая, бежала из Фив.
     Андромеда брошена была чудищу, но чин чином вышла за Персея.
Каллисто в медвежьей шкуре бродила по аркадским выгонам,
     А на звездах ее был черный покров.
И когда подойдут твои сроки, подступит твой час покоя,
Вдруг самой тебе станет смерть в угоду,
 
 
И ты скажешь: «Рок мой тот же,
     Чудно тот же, что у Семелы»,
И поверишь, и она поверит по опыту,
И средь всех меонийских красавиц в славе слóва
Ни одна не воссядет выше, ни одна не оспорит твое первенство.
 
 
Вот теперь сноси свою долю бестрепетно,
Или злой Юпитер оттянет твой смертный день —
Чтоб Юнона не почуяла. Старый блудень!
Или, может, явись моя молоденькая —
     И самой Юноне каюк?
 
 
Так ли, сяк ли, а быть заварушке на Олимпе.
 

IX

1

 
Смолк аккомпанемент на цитрах;
Жженый лавр валялся в золе;
Месяц все еще силился сойти с неба, —
 
 
Но все слышалось совье зловещее «угу».
 
 
На одном челне, паруса в лазурь,
     Наши судьбы плывут по мглистому Аверну.
Мои слезы – за нас двоих.
Если выживет она – буду жить,
     А умрет – отойду ей вслед.
Зевс могучий, помилуй ее, не то
     Она сядет под покрывалом у ног твоих
     И начнет перечислять свои беды.
 

2

 
Персефона и Дит, Дит, смилуйтесь!
Ведь и так в аду достаточно женщин,
     И красавиц больше чем достаточно:
Пасифая, Тиро, Иопа, полноценные ахеянки,
И из Трои, и из Кампании, —
Смерть на всех точит зуб, Аверн зарится на всех;
Красота кратка, и богатство минет;
Скорая ли, нет ли, а смерть медлит лишь до поры.
 

3

 
Светик мой, свет очей моих,
     Ты избегнула великой опасности,
Так вернись же к пляскам Дианы и воздай подобающие дары:
Заплати по обету ночными бдениями Диане, богине дев,
И меня не оставь без платы:
Ты мне обещала десять ночей вдвоем.
 

X

 
Светик мой, свет очей моих, поздно-поздно ночью
Я бродил пьяный, ни раба под рукой,
Как вдруг выбежала мне навстречу группка маленьких мальчиков;
          Я не знал их,
Я боялся их численного превосходства,
А из них одни были с факелами, другие с луками,
Остальные стали меня вязать, и все были голые,
А один предавался сладострастию.
 
 
«Распаленная женщина отдала его нам в угоду», —
Так сказал он – и петлю мне на шею.
А другой: «Свинец ему в глотку! Гони его, гони!»
Третий перебил: «Он не чтит нас за богов!» —
«Где он был, когда она ждала того мерзавца
В новом сидонском колпаке, со сверхаравийскими духами?
У нее едва глядели глаза —
     Запишите это за счет его! Прочь!»
 
 
Мы уже подходили к ее дому,
     И они еще раз рванули меня за плащ.
Было утро, и я хотел посмотреть, одна ли она у себя,
И она была одна и в постели.
               Я опешил.
Никогда не была Кинфия так хороша —
     Ни даже в пурпурной тунике.
Такова она явилась мне, чуть очнувшемуся, —
Ты заметишь: в чистой форме есть ценность.
 
 
«Ранний ты дозорщик любовницам!
И ты думаешь, твои привычки – по мне?»
     Постель – без признака сладострастной встречи,
     Без следов второго лежателя.
 
 
А она продолжала:
     «Ни один инкуб на меня не налегал,
     Хотя духи и ославлены блудом.
     А сегодня мне нужно во храм Весты…»
                    и так далее.
 
 
С тех пор не было мне сладких ночей.
 

XI

1

 
Злые дела твоего легкомыслия! Много их, много.
Я повис здесь пугалом для любовников.
 

2

 
Бежать? Идиот! Бежать некуда.
     Если хочешь – беги в Ранавс, – и желанье тебе вослед,
Хоть ты вздыбься на позолоченном Пегасе,
Хоть имей пернатые Персеевы сандалии,
Чтоб разрезать воздух и взмыть, —
На больших Гермесовых тропах нет тебе убежища.
 
 
Над тобой – Амор: Любовь – гонитель любящих, вес на вольной шее.
Ты бежишь из наших глаз – не из города,
Ты способна лишь к пустым на меня умыслам,
Ты лениво растягиваешь сеть, уже привычную мне.
 
 
Но опять новый слух поражает мне слух.
Слухи о тебе – по всему городу, и ни единого доброго.
 
 
«Злым языкам не верь.
     Красота мишень клевете.
Это пробовано всеми красавицами».
     «Твою славу не испятнает яд».
«Феб свидетель, твои руки чисты».
 
 
Чужеземный любовник сокрушил Еленино царство,
     А она, живая, приведена домой;
Кифереянка пала от Марсовой похоти,
     Но царит в высокочтимых небесах…
 
 
Ах, довольно, клянусь росистыми гротами, —
Этих Муз на мшистых кряжах, на скатах скал,
Этих хитрых любовностей Зевса в оны дни,
И жженых Семел, и блуждающей Ио.
О, как мчалась птица от троянских гребцов,
И как Ида спала с пастухом между овцами.
 
 
     Все равно бежать некуда,
Ни к Гирканскому взморью, ни на поиск Эойских прибрежий.
 
 
Все простится за одну лишь ночь твоих игр —
А ты идешь по Священной дороге с павлиньим хвостом вместо веера.
 

XII

 
Кто же, кто же еще найдется, чтоб доверить другу подругу?
Любовь пересекается с верностью.
Даже боги ведь позорили родичей.
Каждый хочет яблока себе одному.
Люди милые и согласные невоздержностью втягиваются в поединки.
На правах гостеприимства пришел к Менелаю троянец и прелюбодей.
А еще была Колхида, и Ясон, и та колхидянка,
И вообще, Линкей, ты был пьян.
 
 
Как ты вынес такую неразборчивость?
     Да, она не страдала верностью.
Но проткнуть мечом себе брюхо, но издохнуть, глотнув травы,
Было бы, мой мальчик, предпочтительнее, —
Мой Линкей, напарник жизни, сердца, монет,
Только не постели, только не постели. Здесь мне не надо
     Ни твоей, ни Юпитеровой помощи.
 
 
А ты еще пишешь про Гераклов бой с Ахелоем,
Про коней Адраста, про игры по Ахенору
И никак не бросишь копировать Эсхила, —
Ты окрошка из Антимаха, а думаешь, что Гомер.
     А девчонке нет дела до богов —
Ни одна из них не ищет начал Вселенной,
Ни расписания лунных затмений,
     Ни останется ли что-то от нас,
Когда мы переедем зыби ада,
     Ни о предопределеньи громов,
Ни еще о чем-нибудь важном.
 
 
На Актийских болотах Вергилий—главный полицеймейстер Феба.
     Он пишет перечень Цезаревым кораблям,
Он дрожит по Илионским браням,
     Потрясает троянским клинком Энея
И бросает полчища на Лавинийские берега.
Прочь с дороги, римские авторы, потеснитесь, греки,
Ибо в работе нечто побольше Илиады
     (И притом по монаршему указу).
Потеснитесь, греки!
 
 
А ты тянешься за ним «в сень фригийских сосен:
     Тирсис и Дафнис с долблеными тростниками,
И как десять соблазнов портят девушек —
     За козленка, за доеное вымя, за дешевые яблоки
Они рады продать свою бедную любовь.
 
 
Тирсис, верно, пел таких же стерв,
     Коридон искушал Алексида,
И селяне, лежа в жите после этого, усталые,
     Слышали хвалу от кротких гамадриад».
Ну, давай же по Аскрейским прописям, старинным, почтенным,
                    вордсвортовским:
«Плоскому полю – колосья, холмам – виноградные лозы».
 
 
Посмотри на меня, я не богат,
Я не генеральского рода,
Триумфы мои – меж девиц неопределенного свойства,
Мой талант прославлен у них в застольях,
     Мне подносят вчерашние венки,
И бог разит меня замертво.
 
 
     Как ученая дрессированная черепаха,
Я бы делал стихи в твоем духе, но лишь по ее приказу,
Когда муж ее будет взывать о смягчении приговора, —
     И даже этот позор не привлечет обильных читателей
Ни ученою, ни усильною страстью,
Потому что с высот благородства не текут ручьи.
Нужен отзвук, отзвук и звучность… как у гуся.
 
 
Варрон, страстный в любви к Левкадии,
Пел Ясоново плаванье, —
Это – песнь для пергамента! Похабник Катулл —
О Лесбии, знаменитой громче Елены;
И на крашеных страницах Кальва
     Кальв оплакивает Квинтилию;
И вот только что Галл воспел Ликориду —
     Ах, прекрасная Ликорида! —
И загробные воды омыли его рану.
А теперь певец Кинфии, Проперций, становится с ними в ряд.