М. Л. Гаспаров
Собрание сочинений в шести томах. Т. 5: Переводы. О переводах и переводчиках

КАМИЛЬ МОКЛЕР

Памяти ^6/16

 
Вот женщины      уходят в сумерки,
Умирают голоса,      выцветают памяти,
     Как листья.
Как бродяга на груде листьев,
Ты засни, душа моя, в этих памятях:
     Согрейся.
 

ЭРНЕСТ РЕЙНО

Брюгге ^7/14

 
Крупинка Испании в растворе Фландрии,
Устье реки, забытое морем,
Слава гербов, рассыпавшихся в пепел,
С них слетает лебедь к твоим каналам, —
 
 
Под звон часов над сонными переулками
     Ты никнешь
В мертвые воды под ивовою сенью…
 

ФЕРНАН ГРЕГ

Молитва ^10/32

 
Боже мой вчерашний,
     Потемневшее имя твое во тьме,
     Выроненное на житейском моем пути, —
В сытый час, когда на лысый мой лоб ты веешь ласкою,
     Я стремлюсь в тебя, дрожа, как светильник в ночь
     И как синее пламя в желтое.
Замирает в утробе бурчанье страсти,
     И я рвусь в твой взгляд из зеркала бытия,
     Чтобы сделаться алтарем твоему пламени,
Боже мой Неведомый.
 

АЛЕН БОСКЕ

«Пророков спросили…»

 
Пророков спросили:
     – Умирают ли боги?
Пророки сказали:
     – Откуда мы это знаем?
Их спросили:
     – Этот мир бесконечен?
Они сказали:
     – Нам это тоже интересно.
Их спросили:
     – Тело – это форма души
     или душа – это форма тела?
Они сказали:
     – Мы тоже об этом спрашиваем.
Их спросили:
     – Будет ли жизнь после смерти?
Они сказали:
     – Мы надеемся, но мы не уверены.
Их спросили:
     – Восполняет ли истина неистину?
Они сказали:
     – Хорошо бы, если бы так.
 
 
И тогда пророков убили,
а вопросы, еще того страннее,
стали задавать
баобабу, рекам,
диким козам, красному камню,
летучему ветру
и были рады
толковать по-своему
их большое-пребольшое молчание.
 

«Два дивана…»

 
Два дивана:
на одном человек, на другом —
Бог. Между ними – книга,
она цвета плоти и крови.
Человек говорит потихоньку:
«Это я ее написал».
Бог в ответ ему шепотом:
«Это я ее диктовал».
Помолчали,
а потом книга говорит:
«Это я родила вас обоих,
человек и Бог,
одинаковые и очень непослушные».
Раскрывается и вбирает их в себя.
Два дивана стоят пустые.
 

РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ

О фонтанах

 
Иногда
     я воистину их знал, водометы,
непостижно стеклянные деревья.
Они были – как будто мои слезы,
в исполинских снах
вмиг пролитые и потом забытые.
Так забыть ли мне,
как небесные тянутся ладони
в гущу стольких теснящихся вещей?
Я ль не видел безмерного величия
старых парков, вставших навстречу нежным
полным ожидания вечерам,
или бледных песен, вставших из уст
дальних дев, и перелившихся через
край напева, и ставших явью,
словно чтобы отразиться в открытом
зеркале прудов?
 
 
Но лишь вспомню я обо всем,
что постигло фонтаны и меня, —
и я чувствую в струях вновь и вновь
тяготу паденья.
Я вас знаю, ветки в отклоне,
голоса-огоньки,
и пруды, повторявшие лишь берег
сдвинуто и бледно,
и вечерние небеса, которые
отшатнулись, выгнувшись и темнея,
от обугленных закатом лесов,
словно не об этом мире они мечтали…
 
 
Так забыть ли, что звезда звезде как камень,
каждая замкнувшись от ближних
сфер? что все миры лишь сквозь плач
узнают друг друга? Быть может,
для кого-то мы сами – в небесах,
и они на нас смотрят вечерами,
и поэты их поют нас. Быть может,
к нам несутся мольбы или проклятья,
но не долетают до нас,
ближних Бога, мнимого в наших высях,
в ком их вера, в ком их потеря,
о котором их одинокий плач
и чей образ, как отблеск ищущих
их лампад, мимолетным веет светом
по разрозненным нашим лицам…
 

РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, 2

Здесь конспективных переводов нет, и контрастов размеру подлинника – мало: по большей части это перевод верлибров верлибрами. Когда я сдал большой заказ на Э. Майстера, то стал осторожно интересоваться, почему этого лютого мизантропа поручили именно мне. Один сказал: «потому что он очень похож на вас», другой: «потому что он очень непохож на вас». Не знаю, достаточно ли этого, чтобы считать перевод экспериментом.

Т. С. ЭЛИОТ

Первый хор из «Убийства в соборе»

 
– Встанем здесь, встанем перед собором. Здесь нам ждать.
Беда ли нас гонит? прибежище ли тянет наш шаг
К соборным стенам? Но какая еще беда
Для нас, для бедных, бедных женщин из Кентербери? Давно
Все несчастья нами изведаны. Нет над нами беды
И нет нам в соборе прибежища. Но есть предчувствие: быть
Деянию, а нам быть свидетелями при нем. Оно
Гонит наш шаг к собору. Свидетельство наше – за нами.
 
 
С тех пор как золотой октябрь выцвел в мрачный ноябрь,
И яблоки собраны и убраны, и земля —
     как бурые прорези смерти сквозь пустошь грязи и воды, —
Новогодье ждет: ждет, дышит и шепчет в потемках.
Покуда мужик сваливает с ног грязные сапоги и тянет руки к огню, —
Новогодье ждет, ждет судьба: того, что наступит.
Кто в Вечер Всех Святых протянул свои руки к огню
И вспомнил святых и мучеников, которые ждут? Кто протянет
Руки свои к огню и отречется от Господа? Кто обогреется
У огня и отречется от Господа?
 
 
Семь лет и еще одно лето прошло,
Семь лет, как покинул нас архипастырь,
Кроткий и добрый к своему люду;
Но если он воротится, это будет не к добру.
Властвует король, властвуют князья,
Разный над нами гнет,
И все же мы оставлены самим себе
И рады, когда мы одни.
Мы стараемся, чтобы в домах был лад,
А купец, сторожкий и хитрый, старается нажить хоть малость добра,
А мужик гнется над своей землей, и лицо его как земля,
И он рад, когда его не видят.
 
 
Я боюсь, что четыре тихие времени взбушуют:
Придет зима, и с моря настанет смерть,
Пустошительница весна стукнется у дверей,
Ее корни и побеги выедят нас насквозь,
Гибельное лето выжжет ложе наших рек,
И бедняк будет ждать нового гнилого октября.
Разве станет лето нам утешением
От осенних огней и от дымных зим?
Что нам делать в летнем жару,
Как не ждать в пустых садах нового октября?
Неведомый надвигается мор. А мы ждем, мы ждем,
И святые и мученики ждут, ждут новых мучеников и святых,
И судьба ждет в Божьей руке, дающая облик безликому.
В солнечной стреле видела я сама:
Ждет судьба в Божьей руке, а не в руках владык,
Которые числят и рассчитывают, иные к лучшему, а иные к худшему,
И у каждого своя цель, но все они ложатся в круги времени.
 
 
Приходи же, добрый декабрь! Кто тебя встретит и приветит?
Вновь на соломе в убогом доме родится ли Сын Человеческий?
Бедняки мы, деяния – не для нас;
Нам – только ждать и свидетельствовать.
 

Второй хор из «Убийства в соборе»

 
– Это не град постоянный, это не надежный привал!
Горький ветер, горькое время, неверная прибыль, верная беда.
Поздно, поздно, поздно, поздно: кончилось время, выгнил год.
Злобен ветер, яростно море, в небе темно, темно, темно.
Вернись, Томас, вернись, архипастырь, вернись во Францию, вернись.
Вернись скорее, вернись спокойно, а нас оставь спокойно умереть.
Ты идешь в приветах, ты идешь в ликованьях,
          но ты несешь в Кентербери смерть:
Рок над домом, рок над тобою, рок над миром.
 
 
     Мы не хотим событий.
     Семь лет мы жили спокойно.
     Мы старались, и нас не замечали.
     Жили, и жили вполжизни.
     Был гнет, и было раздолье,
     Были нищета и своеволье,
     Была мелкая неправда,
     Но мы продолжали жить,
     Жили, и жили вполжизни.
     Бывали неурожаи,
     Бывали добрые жатвы,
     Случался дождливый год,
     Случался засушливый год.
     То было много яблок,
     То было мало слив,
     Но мы продолжали жить,
     Жили, и жили вполжизни.
     Угощались, ходили к обедне,
     Варили пиво и брагу,
     Собирали на зиму хворост,
     Толковали у очага,
     Толковали на перекрестках,
     Толковали, и даже не шепотом,
     Жили, и жили вполжизни.
     Рождались, женились, умирали,
     Видели разные соблазны,
     Терпели от поборов,
     Сплетничали, смеялись.
     Несколько девушек исчезли,
     А другие этого не сумели.
     У каждого были свои страхи, как тени,
     Маленькие, тайные страхи.
 
 
Но теперь в нас великий страх, и не в каждом, а сразу во всех:
Страх, как рожденье и смерть, если видеть рожденье и смерть
Вне всего, в пустоте. В нас страх,
Которого не узнать, которого не выстоять, которого не понять.
Сердца наши из нас вырваны, мозг ободран, как луковица,
               души тонут и тонут
В конечном страхе, которого не понять. Ах, Томас, архиепископ,
Томас, владыка, оставь нас, оставь нам наше убожество и пакость,
               оставь нас, не требуй
Выстоять рок над домом, рок над тобою, рок над миром.
Архипастырь, ты тверд, ты уверен в судьбе, не боишься теней:
          ты знаешь ли, чего требуешь, что это значит
Для маленьких людей, впутанных в ткань судьбы,
для маленьких людей среди маленьких вещей,
Для голов и умов маленьких людей – выстоять рок над домом,
               рок над владыкою, рок над миром?
Ах, Томас, архипастырь, оставь нас, оставь мрачный Дувр, плыви во Францию, Томас, наш архиепископ, и во Франции – наш архиепископ, Томас, архиепископ, вскинь белый парус меж темным небом и горьким морем, оставь нас, оставь – и во Францию!
 

Первый священник

 
– Нашли время для пустых разговоров!
Глупые, болтливые, бесстыжие бабы!
Знаете ли вы, что архиепископ
Будет сюда с минуты на минуту?
Народ на улицах плещет и ликует,
А вы расквакались, как древесные жабы…
 

У. Б. ЙЕЙТС

Византия

 
¹ Отступают нечистые лики дня,
Засыпает пьяная солдатня,
Колокольный звон
Отстраняет гул и отгулы ночи;
И соборный купол из-под звезд и луны
Свысока глядит
На всю злость и гной наших путаниц.
 
 
² Проплывает образ, лик или тень —
Больше тень, чем образ, и лик, чем тень;
С мумии, как с веретена,
В петли троп развивается пелена;
Рот, иссохший и бездыханный,
Бездыханные созывает рты.
Это – смерть-в-жизни, это – жизнь-в-смерти,
Это сверхчеловечность. Я говорю ей: привет.
 
 
³ Чудо, птица или золотая игрушка —
Больше чудо, чем птица или игрушка —
В звездном свете, на золотой ветви
Может крикнуть, как преисподний петел,
Или может сквозь горечь луны
Вечным металлом с презрительной вышины
Всматриваться в перья и лепестки,
Во всю кровь и гной наших путаниц.
 
 
⁴ В полночь по палатам скользят
Пламена не из поленьев, огнив и молний —
Пламена, зачатые пламенами,
Чтобы души, исчадья крови,
В них оставили злость наших путаниц,
Избылись в пляске,
В бредовом предсмертии,
В предсмертии пламени, бессильного опалить.
 
 
⁵ Дух за духом, все ввысь, верхом
На дельфине, который весь кровь и гной!
Златокузницы императора
Преграждают потопы. Плиты пляшущего
Мраморного пола дробят
Горькую ярость наших путаниц,
Эти образы, чреватые образами, это море
В рубцах дельфинов, в муках колоколов.
 

Плавание в Византию

 
¹ Нет обители тем, кто стар.
Молодые любятся, им поют
В смертных заводях смертные хоры птиц;
Брызжут в заводях осетр и лосось;
Птица, рыба, всякая плоть
Зачинается, живет и умрет,
Не внимая за музыкою чувств
Нестареющим памятностям ума.
 
 
² Старый человек – ничто,
Как дырявая рвань на шесте,
Если не всплеснется его душа
Всхлопом рук и песней из смертных дыр.
А чтобы запеть, нужно знать
Памятности величий своих —
И поэтому приплыл мой корабль
В Византию, город святынь.
 
 
³ Вы, премудрые в Божием огне
Золотой мозаики на стене,
Низойдите, обстаньте мой круг,
Научите душу мою запеть,
Отымите сердце мое,
Жаждущее, но вбитое в смерть
И не знающее, что оно есть,
Ибо вечность – тоже ведь ремесло.
 
 
⁴ Никогда я не воплощусь
Ни в единую природную тварь,
А лишь в золото и эмаль
Греческих златокузнецов,
Веселивших сонных царей, —
Или буду с выкованных ветвей
Петь вельможам Византии о том,
Что прошло, что проходит и что пройдет.
 

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ

Руны на Виландовом мече

 
Меня сковали
Предать бойца
В первом бою.
 
 
Меня послали
По злое золото
На крайний свет.
 
 
Злое золото
Вплывает в Англию
Из глуби вод.
 
 
Золотою рыбою
Вновь оно канет
В глуби вод.
 
 
Оно не за снедь,
Оно не за снасть,
А за Самое Главное.
 
 
Злое золото
Спит в казне
Для недобрых дел.
 
 
Злое золото
Всходит к миру
Из глуби вод.
 
 
Золотою рыбою
Опять оно канет
В глуби вод.
 
 
Оно не за снедь,
Оно не за снасть,
А за Самое Главное.
 

Лесная тропа

 
Лесная тропа,
Вот уж семьдесят тому лет,
Замуравилась
И размылась погодой-непогодой,
И уже никому не ведомо,
Что была тут лесная тропа,
А потом заросла.
Под стволами
Сплелся вереск с быльем
И с синею сонной травой.
Лишь лесник
Угадает под голубиными гнездами
Меж барсучьих приволий
Ту былую лесную тропу.
 
 
Но если войдешь
В летний лес на закате дня,
Когда ляжет прохлада на форельи пруды,
Где выдра выдре свистит,
Не пугаясь людей,
Никогда здесь не виданных, —
Ты услышишь стук от конских копыт
И плеск плаща по росе,
Словно в скачке
Сквозь пустынный туман,
Словно им открыта и ведома
Та былая лесная тропа…
Но была ли лесная тропа?
 

У. Х. ОДЕН

Вольтер в Фернее

 
Он счастлив. Он обходит свои места.
Часовщик у окошка поднимает на него глаза
И опять опускает к часам. Возле новой больницы столяр
Притрагивается к шляпе. Садовник пришел сказать:
Посаженные им деревья принялись хорошо.
Альпы сверкают. Лето. И он велик.
 
 
Далеко в Париже, там, где его враги
Злословят, какой он гадкий, в высоком кресле сидит
Слепая старуха и ждет смерти и писем. А он
Напишет: «Жизнь – выше всего». Но так ли? Да, так. Борьба
Против несправедливости и против лжи
Стоила свеч. И сад стоил свеч. Возделывайте свой сад.
 
 
Лаской, нападкой, насмешкой – он был умнее всех.
Он был вожаком мальчишек в священной войне
Против зажиревших взрослых: как мальчишка, хитер,
Он умел, когда надо, смиренно пойти
На двусмысленный ответ или спасительный обман
И ждал своего часа, терпеливый, как мужик.
 
 
Даламбер сомневался, а он нет: час придет.
Сильным врагом был только Паскаль; а все
Остальные – уже травленые крысы. Но забот
Еще много, а надеяться можно лишь на себя.
Дидро глуп, но делал все, что мог.
А Руссо завопит и ничего не сможет: он это знал.
 
 
Ночь заставляет его думать о женщинах. Чувственность —
Лучший из учителей: Паскаль был дурак.
Как Эмилия любила астрономию и постель.
А Пимпетта его хотела, как скандала. Хорошо!
Он отплакал свое о Иерусалиме. В конце концов,
Кто не любит наслаждения – всегда неправ.
 
 
Как часовой на посту, он не спит. Ночь пропитана злом:
Погромы, землетрясения, казни. Скоро он умрет,
А над Европой сумасшедшие матери стоят у котлов,
Чтобы бросить в них младенцев. Только его стихи,
Может быть, их удержат. Надо работать. В выси
Нежалующиеся звезды вели свою светлую песнь.
 

X. Л. БОРХЕС

Шахматы

 
¹      Два игрока в своем важном углу
Двигают должные фигуры. Доска
До зари навязывает им жесткий устав:
Черный и белый цвета – враги.
 
 
     Строгая магия исходит от их форм:
Гомерическая ладья, веселый конь,
Одинокий король, ратователь-ферзь,
Уклончивый слон и пешка-солдат.
 
 
     Когда игроки поглощены игрой
И время съедает их одного за другим,
Это не предлог, чтобы кончить обряд.
 
 
     Начал эту войну Восток.
Теперь ее кормит вся земля.
Как всякой игре, ей нет конца.
 
 
²      Тонкий король, гибкий слон, горький ферзь,
Рукопашная пешка, линейная ладья —
На расчерченных черных и белых полях
Они ищут боя и навязывают бой.
 
 
     Они не слышат, что властная рука
Игрока над доской вершит их судьбу,
Не знают, что за твердокаменный рок
Правит их выбором и мерит их путь.
 
 
     И такая же прихоть водит игроком
(Сказал Хайям) по расчерченной доске
В черные ночи и белые дни.
 
 
     Мы движем пешки, нас движет бог,
А кто над богом начинает этот круг
Праха и времен и снов и смертей?
 

Пределы

 
Есть строчка Верлена, которую мне уже не вспомнить,
Есть ближняя улица, на которую не ступить,
Есть зеркало, видевшее меня в последний раз,
Есть дверь, закрытая мною навсегда.
Среди книг на этих полках (вот они)
Есть такие, которых я больше не раскрою.
Этим летом мне исполняется пятьдесят:
Смерть сужает меня со всех сторон.
От меня уходят пространство, время и Борхес.
 

МАРГАРЕТ ЭТВУД

Начало

 
Начинается так:
вот рука,
вот глаз,
вот на бумаге
синяя рыба, почти
как глаз. Вот рот,
как «О» или как луна.
Если луна, то желтая.
 
 
За окном дождь,
зеленый, потому что лето.
За дождем деревья и мир,
круглый,
цвета девяти карандашей.
 
 
Этот мир – он большой и трудный.
Правильно: черти его красным,
он в огне.
 
 
Вот ты выучил эти слова,
а слов больше, чем можно выучить.
Слово «рука»
плывет над рукой,
как над озером маленькое облачко.
Я держу твою руку, как теплый камушек,
меж двух слов.
 
 
Вот твоя рука, вот моя, вот мир.
Он круглее и цветнее, чем кажется.
У него есть начало и конец.
Вот
то, к чему ты хочешь вернуться:
твоя рука.
 

X. М. ЭНЦЕНСБЕРГЕР

Финское танго

 
Что было вчера      оно еще есть      и его уже нет.
Лодочка уплывает      Лодочка приплывает
Волосы у щеки      они чужие
Легко сказать      так всегда
Серое море      это серое море
Свежий хлеб вчерашний      сегодня черствый
Никто не танцует      никто не шепчет      никто не плачет.
Дым растаял      и не растаял
Серое море      уже голубое
Кто-то кричит      кто-то смеется      кого-то нет
Совсем светло      а были ведь сумерки
Лодочка не вернется назад
Все как было      и все не то
Кругом никого      Камень есть камень
Камень уже не камень
Камень вновь будет камнем
Так всегда      ничто не исчезнет
и не останется      Что было то есть
и не есть и есть      Никому
не понять      Что было вчера
Легко сказать      Как светло
это лето и как ненадолго.
 

ЭДНА СЕНТ-ВИНСЕНТ МИЛЛЕЙ

Плач

 
Детки, слушайте:
Папа умер.
Из его пиджака
Я сошью вам курточки,
Из его старых брюк
Выкрою штанишки.
По карманам у него
Много всякой мелочи:
Там в табачной пыли
Монетки и ключики.
Дэн возьмет монетки,
Положит их в копилку,
Энни возьмет ключики,
Будет ими звякать.
Жизнь должна идти вперед
И не помнить мертвых,
Жизнь должна идти вперед,
Даже если мертвецы —
Хорошие люди.
Энни, кушай завтрак.
Дэн, прими лекарство.
Жизнь должна идти вперед —
А зачем, не помню.
 

ХИЛЬДА ДОМИН

Марионетка

 
Радугою дуга,
натяжкою нить,
а на другом конце
 
 
образ из сна,
кукла из плоти и крови
 
 
с распростертыми руками:
всегда
с распростертыми руками.
 

О нас

 
В будущем прочтут о нас в книжках.
 
 
Никогда не хотела я в будущем,
чтобы школьник сказал: «как их жаль»,
чтобы так
быть записанной в школьной тетрадке.
 
 
Мы, осужденные
знать
и ничего не делать,
нашему праху
не стать землей.
 

«Срежь себе веки…»

 
Срежь себе веки:
будет страх.
 
 
Сшей себе веки:
спи.
 

«Умирающий рот…»

 
Умирающий рот
силится
правильно выговорить
слово
чужого
языка.
 

ЛЕЯ ГОЛЬДБЕРГ

Тель-Авив, 1935

 
Крыши, как Колумбовы мачты, на каждой ворон,
и каждый каркает о другой стране.
 
 
И чужие языки
режут жаркий хамсин холодными лезвиями.
 
 
Маленький город, как ему вместить
столько памятных детств, столько брошенных Любовей?
 
 
Выцвели в негативы
зимние звезды, летние дожди,
утренние сумерки заморских городов.
 
 
Все шаги вокруг тебя – как захватчики.
И кажется: обернись —
в море встанет церковь твоего города.
 

ПОЛЬ ЭЛЮАР

Здесь

 
Улица но без людей
Улица вся глубь и голь
Где не умник а дурак
Нужен видеть впереди
Дни без хлеба и тепла
 
 
Здесь концы концам под рост
Столько умных за глупца
Но весь правый здравый смысл
По ту сторону ничто
День безмерно вспухший день
 
 
Эта улица как взрез
Ран которым не остыть
Ширящихся из суббот
Это небо не для нас
Оно царь чужой страны
 
 
Небо роз небо блаженств
В полноте и красоте
Над улицею без завтр
Рвет мне сердце пополам
Нож ведет меж мной и мной
 
 
В этой улице – в ничьей.
 

А. Э. ХАУСМЕН

Революция

 
Катится на запад черная ночь.
Лучащееся знамя вскидывает восток.
Призраки и мороки страшных снов
Золотым потопом захлестывает день.
 
 
Но над сушей и морем, все дальше от глаз,
Скользит над миром туда, за океан,
Свернутая в конус вечная тьма,
Дурацкий колпак, задевающий луну.
 
 
Смотри: вот солнце вздыбилось над головой.
Слушай: к полдню гремят колокола.
И мрак по другую сторону земли
Миновал надир и всползает ввысь.
 

XАЙНЦ ПИОНТЕК

Простые предложения, 1968

 
¹ Каждому дано увидеть, что он —
против эпохи.
 
 
Один протестует с лозунгом
«долой лозунги».
 
 
У другого равнобедренные
треугольники в голове.
 
 
Просвещение набирает силу.
Становится темно.
 
 
Будущее пусть будет рыжим.
 
 
О будущем поговорим завтра.
 
 
² Каждый знает решение.
Он учащийся.
 
 
Старые люди только твердят
старые истории.
 
 
Семинарист и некая процентщица
в Петербурге:
 
 
классика, это хорошо для кроссворда.
 
 
Ничто так не тяготит,
как хорошее.
 
 
Скоро войдет в моду
топор под пальто.
 
 
Все говорят об избытке.
 
 
Наверно, снова
появятся избыточные люди.
 
 
³ Ежедневная дефлорация
под напором лозунгов.
 
 
Каждый день мы меньше себе понятны.
 
 
Ежедневные газеты еще выходят
ежедневно.
 
 
«Мир» – это такая комедия.
 
 
Уже не имеет смысла
эмигрировать.
 
 
Простые предложения
не станут проще.
 

Под ножом

 
Остроумие отыскало дело
для отчаявшихся:
     оправдывайся.
 
 
А тринадцать букв
складываются в
     невозможность.
 
 
Нередко мертвые
заправляют мертвым языком
права.
 
 
Ветер
перелетает через
белые их тени.
 
 
Я бесправен —
значит,
лжив.
 

На меди

 
Каменные нагроможденья —
штрих на штрих —
именовались городом.
 
 
Мое самое давнее впечатление,
пережитое
не мной:
 
 
счет песчинок,
сушащих чернила на моем
смертном приговоре;
 
 
барабаны, звучащие piano;
 
 
и в сиянии Град обетованный —
совсем рядом.
 

ЙОРГОС СЕФЕРИС

Последний день

 
Был пасмурный день. Никто ничего не решал.
Дул ветерок. «Это не грего, это сирокко», – сказал кто-то.
Худые кипарисы, распятые на склоне, и там за ними
серое море с лужами света.
Заморосило. Солдаты взяли к ноге.
«Это не грего, это сирокко», – и больше ни о чем ни слова.
Но мы знали: на рассвете нас не будет.
Ничего: ни женщины, пьющей сон возле нас,
ни памяти, что мы были когда-то мужчинами.
Завтра – ничего.
«Этот ветер напомнил весну, – сказала подруга,
шедшая рядом и глядя вдаль, – весну,
средь зимы налетевшую в закрытое море.
Так внезапно. Прошло столько лет. Но как мы умрем?»
Похоронный марш заплетался под мелким дождем.
Как умереть мужчине? Странно: никто не думал.
А кто думал, те словно вспоминали летописи
крестовых походов или битвы при Саламине.
И все-таки смерть: каждому своя и больше ничья —
это игра в жизнь.
Гас пасмурный день: никто ничего не решал.
На рассвете у нас ничего не будет: все предано, даже наши руки,
и женщины наши – рабыни у колодцев, и дети —
в каменоломнях.
Подруга шла рядом, напевая бессвязно:
«весною… летом… рабы…»
Старые учители оставили нас сиротами.
Мимо прошла пара, было слышно:
«Уж темно, я устала, пошли домой,
пошли домой, включим свет».