Литературно-художественный журнал
Могучий русский динозавр. №2 2021 г.
Национальность робот | Оганес Мартиросян
Маяковский выкурил натощак сигарету, подзаправился чаем и пошёл в историю. В ней написал Во весь голос, фаллически продвинулся вперёд, растолкал жезлом толпу, роботизировался, взошёл над Соколовой горой и прочёл с неё свои ранние стихи. Его назвали больным, ненормальным, мрачным суицидальным типом, вызвали полицию и повезли в бобике на закат. На нём его распяли, напялили на его ноги, голову и лицо крест и пустили по улицам в таком виде, будто он прилетел с Сатурна; даже если и так, то нельзя так, кричал он им. Но дети бежали за ним и били камнями и комьями грязи, а железо стекало с Владимира и превращалось в чёрных огромных жаб. В какой-то момент Маяковский превратился даже в город Владимир и струился, и тёк по Саратову в обличии машин, домов и стихов, написанных стальными каплями дождя, идущего день за днём.
Впрочем, всё это было сном, потому что утром Маяковский сидел в кафе с Лилей, ел омлет, пил вино и писал о любви. Лиля молчала, курила и куталась в шарф, скрывающий под собой рассказы Бунина и Куприна. Стоял сентябрь, на улице похолодало, но тепло восходило с солнцем, не очень было холодно, просто тепло текло и становилось к вечеру холодом, повзрослев. Владимир хмелел, он удивлялся себе, двадцать первому веку, отсутствию мировой славы своей, крушению СССР и т. д. – просто приходил в себя пару лет; но рассылал стихи и пьесы по инету, торопил время, души и редакторов. Но они не спешили: чужд он был, громоздок. Так и пил, и писал, и гулял с Лилей Брик по Саратову. Пил виноградный сок, постаревший вином. Иногда набредал на Бурлюка и Кручёных, но они не узнавали друг друга, просто смотрели в глаза и расходились, как пьяные на свадьбе в кафе. А в этом кафе они с Лилей сидели уже час, не меньше, дышали собой и металлическими гайками и болтами столов, переходящих в стулья. Выпитое текло в озёра желудков, где плавали лодки потерпевших крушение их самих. Через час Маяковский отлил, вымыл руки и повёл Лилю с собой, довёл до дневного клуба, там покидал в бильярде шары, похожие на его глаза, выпил минеральной воды Нарзан, посмотрел на Ютубе ролик с отрезанием всего лишнего от текста тела, опять покурил, но две сигареты, и зашагал домой: Лиля умчалась к себе.
На квартире ревел и орал, бросался на замочные скважины и розетки, чувствовал поля электричества в воздухе, наносил по ним удары руками, ногами и головой, через пару часов затих, выпил холодной воды и лёг: отошёл ото сна. Внутри своего тела видел мировую славу, поездки в США и далее, чтение стихов, где каждая строка – столб с протянутым к другому столбу проводом – мыслью, чтобы горели концы, рифмы, фонари, светили всем, особенно пацанам, швыряющим в них камни и кирпичи, гасящим поэтов, убивающим их, ломающим.
Он вскочил от звонка, взял пятитонный телефон и заговорил с Луначарским, обрисовал ему свою жизнь, ситуацию, образы стихов и поэм. Тот покивал сквозь трубку и обещал помочь. Буду издан, воскрес Маяковский, сполоснулся в десятиметровой ванной, побрился, увлажнился лосьоном и стал собой: чугунным, свинцовым – литым. Обрюхатил свое сознание, родил поэму, выпил из бутыли сока, заправился молоком и поспешил на работу. На ней раздавал людям листовки из себя и других, рекламировал поэтический клуб Хорошо, где намечались его выступления, стоял над толпой и над всем и так проводил часы. Пил чай из зелёного термоса и вновь себя раздавал, некоторые листы даже подписывал, ставил росчерк пера под названием Паркер. К вечеру приехал Луначарский, дал Володе рубли, похвалил за труды и уехал на Вольво. Маяковский вздохнул облегчённо и пошёл по дороге, до глухого кафе. Там сел за стол и заказал водку Егор, выпил рюмку, запил необъятным соком и посмотрел на девочку. Та подмигнула ему, но он вспомнил о Лиле и перестал; начал пить и скучать, рассматривать свои ногти и покусывать заусенцы. Ничего, думал он, завтра войду в стихи, выверну их наизнанку. Он поднял рюмку за хозяина заведения и осушил её. Ничего ужасного не решил, никого не сломал, не обвенчал с ничем, только тяжеловесно закурил сигарету и выдохнул мощный дым. Заказал жареные сардельки, начал макать их в соус и есть. Каждая весила жизнь, прожитую не зря. И он двигал бульдозерами челюстей, ехал ими по воздуху, распахивая его. Вокруг чудились пролетарские писатели, напичканные взрослой жизнью, совестью и ничем. Они рыдали каждым движением и обожали себя. Официанты танцевали с подносами и перебрасывались под музыку шутками и телами цыплят. Африка чувствовалась в каждом движении и струилась вином.
Маяковский плясал в центре зала и глотал небеса. Зажёвывал их целиком, радовался и пел. Хлопал в многовековые ладоши. Потом показал брейк-данс, прошёлся на руках, уронил бумажник, перевернулся, встал на ноги и завопил, что он величайший поэт. Все захлопали, кроме одного мужчины, который начал ходить по залу и искать пистолет. Я потерял ТТ, повторял он и переворачивал мозги, и заглядывал под них. Ночью Маяковский вернулся домой, включил телевизор и уснул под запах звёзд. Во сне взял три гири по очереди – Марс, Юпитер, Сатурн, и отжал их пять раз. Чуть и малость вспотел, отправился под душ, вытерся и сел за стихи.
Написал пару штук, выпил кофе, похожий на сгусток ночи, и посмотрел на часы. Они показывали Время жить и время умирать. Он закурил сигарету Восток и выстрелил ею в небо. Позвонил Лиле, позвал её в кино со своим участием и поехал к Победе. Встретил любимую и зашептал ей светила в уши. Поцеловал её, подал руку и повёл её в зал, где сидели десятки Маяковских и готовились к фильму. Они ели попкорн и смотрели в себя. Владимир и Лиля сели в первом ряду и уставились на экран, на котором шло действо: краны поднимали части тела Маяковского, а рабочие крепили их. Последним актом была установка головы, которая при присоединении к шее открыла рот и начала изрыгать слова, то есть бетон. Таким было кино. В конце его Маяковский взял Лилю за руку и повел её в парк. Там они катались на каруселях и ели сахарную вату. Наблюдали стихи Маяковского, выбегающие из него и убегающие прочь от него в форме детей, напичканных гексогеном. Маяковский радовался этому и курил абхазский табак. Смотрел на часы, на стрелки – колёса велосипедов и звал вселенную всем нутром. Тростью сшибал цветы. А позже привёл Лилю к себе, напоил шампанским и уложил в постель. Вогнал гвоздь в её стену и повесил на него картину Ван Гога. После курили и распинали себя на каждом пятаке земли. Лиля ушла, оставив предисловие себя в комнате – тонкий весьма аромат. Владимир вдохнул его, насытился и опал на планету дождём.
После пришёл в себя, купил билет до Москвы, доехал, пошёл к памятнику своему и поцеловал правый мизинец его. Прочёл под ним стихи, собрал толпу людей из одного человека, поболтал с ним поздней, выпил на лужайке вина, отнёс флешку со стихами в журнал Сталинград и уехал к себе. Мчался на скором и орал своё величие из окна, раздавался вокруг. Ему было тридцать три, тридцать четыре и сто двадцать семь лет везде. Глаза его были фейерверками, искрились в объёмах глазниц. Он превращался в киборга, нёсся вперёд и ломал ночной воздух – шоколад с орехами-звёздами внутри. Отдыхал в вагоне-ресторане, пил горячий грог, ломал и расширял голосом стены. В Саратове пил лимонад, обнимал встречающую Лилю, курил с ней и тосковал о себе двадцатых годов, когда он жил в Москве и колесил по планете, которая кончилась, как пирожок. Выпили в пабе чехословацкого пива и растранжирили свои юность и мозг.
И Маяковский начал расширяться и расти, он охватил своими объёмами Саратов и сжал его, сделал своим поклонником, чтобы ударить из него по всему – раскрошить своим творчеством мир и сделать его своим. Лиля накрасила губы, сделала глоток из бокала и усыновила его. Владимир заметил это и поздравил Лилю с ребёнком, выкушал творог и сыр, улетев через них. Побывал в горячей точке – в Сирии, почитал российским и сирийским бойцам стихи, отправился в Карабах, поддержал мир, побаюкал на руках войну, дал ей молока, хоть она и просила пива, вернулся, не застал Лили, покончил с собой на Театральной площади, встал, отряхнулся, зажал рану пальцем, дождался закрытия её, как ресторана, когда внутри никого нет. И зашагал домой, чеканя ногами монеты – звёзды. Хотя есть ещё бумажные купюры – тоже светила в небе.
На квартире собрал всех своих друзей, обзвонив их, открыл шампанское и кричал Облако в штанах, данное навсегда, поскольку в кармане этих штанов отдыхает советский паспорт, читающий стихи о себе. Маяковский дымил двухметровой сигаретой, заглядывал метафизической головой к соседям сверху, воровал у них свет и предлагал им паштет. А в общем, листал журналы кино, пил из горла и радовался электричеству, выходящему из него. После квадратно спал, выдыхая прямоугольный воздух, участвовал в процессах Сталина, зачитывал в стихах приговоры и краснел от стыда. Был красным кирпичом, а не белым, поскольку стройка – гражданская война, которую мирит серый бетон – серые небеса, обещающие дожди. Утром развесил красные флаги на балконе, протрубил из рога и прочел Левый марш. Собралась толпа; стояла, фотографировала, аплодировала и пела революционные песни.
Было хорошо и светло. Маяковский позировал, вбивал чугун в головы, а после пил чай и дышал сам собой. Позвонил в редакцию Красной нови, потребовал гонорар, получил отказ, приглашение к ним на выступление у них, оделся, собрался, поехал на Рено, прочёл среди редакторов громогласные стихи, получил деньги, завалился в кабак, раскуражился, растрезвонился, сыграл на гитаре, вызвал девочек, махнул в сауну, там провёл пару часов, накатил, поимел, расслабился по полной, зажигал в клубах, нюхал кокос в туалете, пробегал по дорожке носом, тащился от бёдер и губ сумасшедших девчонок. Дома долго блевал, пил минералку, смачивал и обрабатывал Мирамистином нужное место, спал, как отступал Наполеон, видел во сне Бородино и Лермонтова над ним, мычал и дышал, рождая ещё стихи. А когда заглянул в зеркало, то увидел Есенина в нём – вместо себя. Тот был тёмен, как Чёрный человек, и махал сам себе рукой.
Маяковский вздрогнул, протёр глаза, но от этого самим собой не стал. Два самоубийства на одного человека, понял он. Всё было понятно, потому через пару минут он курил сигарету, которая была очередным уменьшающимся от ударов воздуха гвоздём в крышку гроба – в лицо, за которым лежит труп Иисуса Христа. У каждого человека. У всех.
О синем рыцаре и девочке | Александр Шилякин
Ночью здесь реки разлились, зимой замёрзли. Ночью здесь горы развалились, холодной зимой. Ночь здесь стоит – мгла чёрная. Снег во тьме идёт – мгла белая. Не привыкнут к темноте глаза, идёт в белом снегу, тёмной ночью.
Горячо дышит, снега по пояс. Валится на колено, тонет в снегу, идёт. Снег неслышно падает, неба не видно. Корка на снегу ломается под ногами, и в звуке этом другой звук слышится: стонет в темноте ребёнок, не видит, но зовёт.
Рыщет в снегу, слышно, как кипит в горле; в чёрной мгле идёт туда, где зовёт ребёнок. Не кличет ребёнка – ищет на ощупь в снегу, в стороне голоса. Нет тут голоса, снег тихо идёт во тьме, громко лопается под ногами.
Упал на колени, ползёт, тонет в снегу, и во тьме глаза не привыкнут, не увидят и не найдут, руки онемеют в снегу и тогда только схватят тонкую ножку, холодную, едва не мёртвую. Руки поднимут голое холодное тело и прижмут губы к глазам, но не увидят глаза губ и лица, а только чуть тёплое учуют ноздри – запах, которым дышат дети.
Тогда возьмёт ребёнка на руки и положит себе на горячую грудь, под толстый вязаный свитер, под тяжёлую колючую шубу. Встанет в снегу и будет идти во тьме, нести будет ребёнка, пока не обессилеет. Ребёнок руками и ногами обхватит тёплое, прижмётся изо всех сил и будет дрожать, уткнётся лицом в шею, о бороду лицо царапая, задыхаясь от горячего перегара. Обессилев, упадёт на колени, и ребёнок будет засыпать вместе с ним, холодной зимой, надолго замерзать во мгле.
Ребенок не спит, ребёнок толкает, щиплет. Дёргает ребёнок замёрзшую от дыхания бороду, примёрзла шуба, онемело могучее тело. Ребёнок хочет разбудить, кусает грудь до крови, плачет, тянется руками через горло свитера к лицу, пальчиками тычет в холодные веки. Ребёнок хочет разбудить. Ребёнок разбудит.
– Просыпайся, – плачет ребёнок.
– Я не сплю, – он отвечает.
– Ты замерзаешь, – плачет ребёнок.
– Не замёрзнем, – он отвечает.
Он встаёт, ребёнок цепляется за его шею, ножками упирается в брючный ремень; он придерживает ребёнка рукой.
Ночь здесь стоит, мгла чёрная. Снег во тьме идёт, мгла белая. Громко крикнула вдалеке женщина:
– Ты что, блядь, делаешь?! – потом тихо, и снова крик:
– Ты охуел, блядь?!
На ногах обессилевших побрёл он как мог к крикам, рукой держал ребёнка, другую сжимал в кулак. Уже ближе кто-то сквозь зубы сказал:
– Ебись, сука.
Женщина крикнула:
– Ты ебанутый, кого ебись, мороз под тридцать, нахуй!
Быстрее побрёл, зашевелилась тьма, и он сказал:
– Ничего не бойся.
Замахнулся во тьму рукой, ножки ребёнка болтались из-под свитера; он прижал ребёнка к себе крепче, замахнулся кулаком, снова замахнулся и снова.
– Мне не въеби смотри! – крикнула совсем близко женщина.
Содрогнулся в руках у него ребёнок, кулак ударил крепкое, треснули кости во тьме, что-то упало в снег и не двигалось.
– Так ему, хуеплёту, и надо, – сказала женщина. Похрустел снег, близко дышала женщина, тяжело дышала. Положила ладонь на его локоть, подняла руку и положила на плечо, пощупала шапку, бороду заледенелую. Отняла руку и сказала:
– Нихуя себе, какой ты огромный, блядь. Откуда ты тут, нахуй, взялся?
– Пришёл.
– Пришёл он, ёптить. Откуда ты пришёл?
– Не помню, пьяный был.
– То-то слышу, перегар пизданутый.
– Ты не ругайся так.
– А чё мне не ругаться, блядь нахуй?
– Я с ребёнком.
– С каким, блядь нахуй, ребёнком?
– У меня, здесь, подобрал.
– А нахуя тебе ребёнок? Вот вы тут все, сука, ебанутые! Этому ебаться в минус тридцать, этому ребёнок.
– Не ругайся, говорю! – громко он сказал. И тихо стало, больше не говорил никто.
– Звать-то тебя как? – потом тихо сказала женщина.
– Леонид Семёнович.
– А ребёнок где?
– Вот.
Леонид Семёнович пощупал во тьме, отыскал руку женщины и положил на свитер. Рука женщины под шерстью сжала коленку, погладила спину, вздрогнуло и сжалось под её рукой.
– Не бойся, крошечка, – сказала женщина.
Леонид Семёнович погладил ребёнка под свитером.
– И куда его теперь? – спросила женщина.
– Пусть со мной будет, пока не рассветёт.
– Тут уже не светает.
– Кто-то всё равно встанет снег чистить утром.
– Да, встают обычно, может, вынесут тебе похмелиться.
Свет загорелся в окне. Жёлтый свет, глухой, неяркий свет на снегу. Под светлым окном козырёк из бетона, под козырьком дверь. Стена высокая, длинная, окна, окна, и свет в окнах не горит.
Открылось светлое окно, мужчина выглянул, посмотрел кругом, бросил вниз лопату, вылез на козырёк, прыгнул в снег.
– Блядь, сколько ж намело-то, нахуй.
Мужчина взял лопату и у двери стал чистить от снега. А с неба снег падал снова, поднял мужчина голову, не видно ему было неба.
Леонид Семёнович от света сощурился, смотрел на женщину, смотрела женщина на Леонида Семёновича.
Шапка у Леонида Семёновича большая, борода седая заледенела. Шуба длинная лежит в снегу, под свитером держит ребёнка огромный Леонид Семёнович огромной ладонью.
Женщина когда-то была красивая, волосы у неё спутаны, в изодранном пальто от мороза прячется, в снегу её шапка лежит. А рядом с ними лежит мужчина, жопа голая и кровь идёт из лица: красный кругом снег.
Мужчина с лопатой их увидел, идёт в глубоком снегу, лопату следом тащит. Подошёл, глянул мельком на женщину, на Леонида Семёновича долго смотрел, потом на человека, что лежал в снегу.
– Он мёртвый, чи шо?
– Не знаю.
– Ёбнул его?
– Не знаю.
– А за шо?
– Ебаться ему приспичило, – сказала женщина.
– Как у них на таком морозе хуй-то стоит, – покачал головой мужчина.
– Вот и мы про то, блядь нахуй.
– Не ругайтесь, ребёнок боится.
– Какой ребёнок, блядь?
– Не матерись, у него ребёнок там, – показала женщина на живот Леонида Семёновича.
– Ты что, блядь, забеременел?
Леонид Семёнович взял руку мужчины и потащил.
– Э, бля! – мужчина сказал. Леонид Семёнович руку мужчины положил на свитер. Под свитером вздрогнуло и сжалось.
– А, – сказал мужчина.
– Ребёнку в тепло надо.
Мужчина вытер нос перчаткой.
– Надо значит надо.
– И покормить.
– Пойду жинку будить, накормит, – мужчина побрёл к двери, лопату тащил за собой. Обернулся мужчина, поглядел: Леонид Семёнович следом шёл.
Поравнялся мужчина с Леонидом Семёновичем, рядом брёл.
– Ты-то сам откуда?
– Не местный.
– И за каким ты сюда приехал?
– Я не ехал.
– А дитё где подобрал?
– Там, в снегу.
– Чьё же дитё?
– Если никто искать не будет, заберу с собой.
– Да я не о том, мне не жалко.
Леонид Семёнович посмотрел на мужчину, мужчина кивнул на дверь. Вошли в подъезд – тепло и сухо тут, – постучал Леонид Семёнович сапогами, потряс шубой, и мужчина с ним постучал, потряс. Мимо них другой мужчина прошёл, не взглянул. Вышел за дверь и встал у подъезда, закурил. К нему женщина подошла, протянула руку. Мужчина полез в карман шубы, достал коробку папирос и открыл перед женщиной, женщина взяла папиросу замёрзшими пальцами. Мужчина ей свою папиросу дал, она от неё прикурила.
– А-а-а, – потянула женщина и дым пустила.
– Замёрзла? – мужчина спросил.
– Да, подмёрзла. Так ещё меня тут чуть не выебли, хорошо мужик мимо шёл, отбил.
– Какой?
– Да только что зашёл, у него ребёнок с собой, замёрз.
– Здоровый такой?
– Да, охуеть какой здоровый.
– На вот, – мужчина достал из другого кармана шубы круглую металлическую флягу.
Женщина неуверенно протянула руку, взяла флягу. Мужчина отвинтил крышку и кивнул женщине.
Женщина сделала мелкий глоток, потом ещё, побольше. Выдохнула паром изо рта и ещё несколько раз глотнула жадно.
– Ну, хорош, – мужчина флягу забрал и сам отпил.
– Ух, заебись! – весело сказала женщина. Из подъезда вышли Леонид Семёнович и мужчина с лопатой. Женщина кивнула на флягу и сказала, глядя на Леонида Семёновича:
– Коля, дай похмелиться ему.
Коля посмотрел на Леонида Семёновича и протянул ему флягу. Леонид Семёнович отпил, к фляге потянулся мужчина с лопатой.
– Э, вы так всё выжрете! – сказал сердито Коля и забрал флягу у Леонида Семёновича.
– Какой ты, сука, жадный стал, – обиженно сказал мужчина с лопатой.
Коля подержал холодную флягу, вздохнул и сказал:
– Ну на, только не всё!
Мужчина с лопатой взял флягу, дохнул паром и запрокинул её, горло его задвигалось.
– Пиздец, я это на весь день себе налил!
– Ой, да заебал! Холод такой, имей совесть, – сказал мужчина с лопатой отдавая Коле пустую флягу.
– Совесть, блядь.
– Сейчас приду, – сказала женщина и вошла в подъезд.
Мужчины стояли у подъезда, курили Колины папиросы.
– Так чего ты здесь забыл? – спросил мужчина с лопатой.
– Я здесь всё помню, – сказал ему Леонид Семёнович.
Долго потом молчали трое мужчин, докурили Колины папиросы, когда женщина вышла из подъезда: несла бутылку подмышкой, ещё две в руке, а во второй – хлеб в шелестящем пакете и газетка. Мужчина с лопатой вздохнул, поднял лопату и стал копать в сугробе. Долго копал, и все смотрели на него, а когда перестал копать, бросил лопату далеко.
Под снегом лавочка была, теперь на дне снежной ямы она стояла низкая и косая. В яму влезли мужчины и женщина. Женщина постелила газету на лавочку, вытащила хлеб, поломала на куски и положила сверху на шелестящий пакет, поставила на газету бутылки. Коля потянулся к бутылке, взял за крышку – щёлкнула. Все на него смотрели и молчали.
– Чё вы молчите, стаканы где?
– Да давайте так, – сказал мужчина без лопаты.
– Нет, так не надо, стаканы надо, – сказала женщина и стала из ямы вылезать, опираясь на плечо Леонида Семёновича.
– Захвати ещё чего, а то принесла один хлеб.
Женщина зашла в подъезд, Коля открытую бутылку протянул Леониду Семёновичу.
– Подождём до стаканов, – Леонид Семёнович сказал.
Коля сел на лавку и вздохнул, отпил глоток. Дышали паром они на тусклый свет из окна.
– Не можешь ты минуту подождать! – выходя из подъезда, сказала женщина.
Она спустилась в яму, поставила стаканы на лавку, вытащила из кармана куриные яйца и положила на газетку рядом с хлебом. Взяла у Коли бутылку, расплескала водку по стаканам, подала всем по гранёному в руку и сама взяла.
Выпил мужчина, который снег копал, и посмотрел, как остальные пьют. Выпила женщина и смотрела усталыми глазами, как Леонид Семёнович пьёт, вытирает усы – лёд в бороде у него. Коля последний выпил, чмокнул и опустил голову на руки.
Женщина тонкими пальцами льдинки из бороды у Леонида Семёновича стала выбирать; тот смотрел спокойно, и не видно было, как он улыбается.
– Как тебя зовут? – Леонид Семёнович спросил.
– Дашей, – ответила женщина.
– Коль, ты чего? – мужчина без лопаты положил руку на Колю и потряс.
Коля помотал головой, но не поднял лица. Так и стал говорить, голос его глухо звучал, снег тихо на Колю падал.
– Как тут стемнело, так и уехала она. Долгое было лето, светило на людей солнце, на траву светило и на дома. А потом стемнело, и пошёл снег. Думали тогда, что закончилась война, и кто в ней умер, тех будем хоронить. Но всё не до этого было, а ей, она красивая, умная, у неё наука своя, вот она и уехала, когда стемнело и пошёл снег. А мы ведь видели с ней, как началась война. Мы поехали на велосипедах из дому, через поля жёлтые – обожгло их солнце. Нам с ней кожу тем летом тоже обожгло, и кожа у нас была красивая, особенно у неё. Она ехала впереди, у неё сухая высокая трава запуталась в колесе; она остановилась и смотрела на колесо, а я остановился и на неё смотрел, вспоминал, как первый раз её увидел под стеклянным куполом главной аудитории университета: она писала, а я читал, что она пишет. И вот я из её колеса достаю впутавшуюся траву, а она кладёт мне на затылок руку, я поднимаюсь и смотрю на её лицо – небо у неё позади. Я хочу её целовать, а в стороне города, за полем далеко яркое что-то, ярче дня светит, и в небо поднимается большая куча дыма, становится длинная, поднимается выше всех облаков серая, чёрная пыль и копоть. И когда уже закрыла куча дыма полнеба, подул ветер, упали мы и наши велосипеды, услышал я звук, как будто бы не снаружи он был, а внутри у меня, лежали мы тогда в траве с ней и смотрели друг на друга. Дашенька, налей выпить, а?
Даша расплескала водку по стаканам. Почистила яйцо от скорлупы и подала Коле.
– Мы ведь даже не заметили, когда война закончилась, она как будто началась, но так и не закончилась. Она смеялась, радовалась, и я радовался, когда смотрел на неё, вся война так и прошла, но темноту она уже не смогла пережить и уехала, у неё ведь наука такая, ей свет нужен, она ищет древние клады, вазы, шкатулки, монеты. Она мне рассказывала: есть такой город, где вот так тоже поднялась куча пыли, когда взорвалась гора, и засыпало всех людей, они там так и остались – с монетами в руках, кто-то спал, лежал в траве.
– Эх, Колюшка, я тоже помню, как началась война. Тогда и перестали люди умирать. Только те, что убило в войне, умирали, и то, – Даша налила водки в стаканы, отломила кусочек подмёрзшего хлеба. – У нас недалеко от дома лежал несколько недель взорванный гранатой и всё не умирал. Я его из болота граблями вытащила и сидела с ним, мне было шестнадцать лет. Я ему говорила: умирай, чего же ты мучаешься, у тебя вон ни рук толком, ни ног не осталось. А он одним глазом плакал и смотрел на меня. Говорит: как же умереть, когда небо такое здесь, воздух такой и ты, – это он мне, – ты, говорит, красивая такая. Я плакала и просила его умирать, а он не просил меня ни о чём, только говорил: иди домой, а я подышу и умру. Вот ведь как, началась та война и люди перестали умирать, даже взорванные, как тот солдат.
Мужчина без лопаты вылез из ямы и пошёл искать в снегу лопату. Снег их в яме засыпал, уже совсем они замёрзли.
– Ты куда пошёл? – спросила Даша.
– Всякую хуйню рассказываете, – сказал мужчина и нашёл в снегу лопату.
– Леонид Семёнович, ты замёрз? – спросила Даша.
– Скоро уже пойду, – ответил Леонид Семёнович.
Из подъезда вышла женщина, за руку держала девочку, одетую в шубку, в валенки и в пуховый платок.
– Мужчина, девочка ваша?
Леонид Семёнович обернулся и посмотрел из ямы на женщину и девочку.
– Да, моя.
– Я тут приодела её, у меня от старшей осталось.
– Спасибо вам, – Леонид Семёнович вышел из ямы и сел на колено перед девочкой, потянул за узелок шерстяного платка, погладил по щеке, девочка стеснительно отвела глаза, потом посмотрела с боязнью. Леонид Семёнович обнял девочку. Женщина стояла с ними рядом и смотрела на Дашу и Колю, они тоже смотрели, как Леонид Семёнович обнимает девочку.
– Мы пойдём, спасибо вам, – сказал Леонид Семёнович, выпустив девочку из рук. – Вы добрые люди, – Леонид Семёнович долго посмотрел на всех, и взял девочку на руки, и пошёл вдоль стены дома; скоро его не стало видно в темноте.
Над темнотой вдали пролетает свет. Свет улетает в темноту, возвращается из темноты. Перед пригородным автовокзалом горят белые фонари. В холодном свете у стены билетной будки сидит женщина и курит: положила лицо на руку, от лица её дым идёт. Собаки холодной ночью лежат друг на друге у входа в мотель «Казачка», смотрят собаки, как идёт сюда могучий Леонид Семёнович, несёт ребёнка.
Одна собака встала и налаяла на него. Остальные собаки поёжились и молча посмотрели на Леонида Семёновича. Собака больше не лаяла – пришла к ногам Леонида Семёновича и поглядела на него. Леонид Семёнович поглядел собаке в глаза, она махнула хвостом, Леонид Семёнович погладил собачью голову. Женщина встала со стула, собаки посмотрели на неё. Женщина подошла к Леониду Семёновичу и поглядела на него. Леонид Семёнович поглядел ей в глаза, женщина улыбнулась и отряхнула снег с одежды девочки.
– Автобус только что ушёл.
– Мы тогда зайдём погреться, – Леонид Семёнович поставил девочку на землю, взял её за руку и пошёл к двери мотеля «Казачка».
Душно натоплено и гудят лампы дневного света в мотеле «Казачка». Никого нет, слышно, как на кухне из телевизора песню женщина поёт:
– Плачет девочка в автомате, прячет в зябкое пальтецо всё в слезах и в губной помаде перепачканное лицо.
Леонид Семёнович отодвинул стул от стола, девочка сняла платок, расстегнула пуговицы на шубке. Леонид Семёнович снял с неё шубку и повесил на стул, девочка забралась на стул, посмотрела на календарь с красной гоночной машиной и покачала валенками.
– Мёрзлый след по щекам блестит, первый лёд от людских обид, поскользнёшься, ведь в первый раз бьёт по радио поздний час.
Сел за стол Леонид Семёнович и увидел угол телевизора – женщина там улыбалась и музыка играла, а потом другая женщина запела:
– Блики на окошках, воробей за крошкой, мы глотками меряем наше время, радужные точки, смятые комочки, мы с тобой одни, хотя со всеми.
Девочка и Леонид Семёнович смотрели друг на друга и слушали песню. Хозяйка быстро выглянула из кухни, поглядела на телевизор и пошла к столу, за которым сидели девочка и Леонид Семёнович.
– Ты что будешь кушать? – спросил Леонид Семёнович.
– Картошку, – сказала девочка.
Хозяйка подошла к столу и посмотрела на Леонида Семёновича.
– Нам одну картошку…
– Какую? – спросила хозяйка Леонида Семёновича.
– Какую? – спросил Леонид Семёнович девочку.
– Варёную, – сказала девочка тихо, не поднимая глаз от облезлой скатерти в клетку.
– Варёную картошку, семь котлет и пол-литра вина, – Леонид Семёнович посмотрел на девочку, – а что ты будешь пить?
– Я тоже вина хочу, – сказала девочка, крутя в руках пластмассовую зелёную солонку.
– Значит, не пол-литра, а литр, – сказал Леонид Семёнович.
Хозяйка посмотрела на девочку, потом на Леонида Семёновича, смотрела, как он запустил пальцы в волосы, седые, густые и длинные. Ничего больше не сказала хозяйка, ушла на кухню, оттуда пела женщина из телевизора:
– Да, конечно, сложно, но ещё возможно, сердце прошептало, я сказала, наверно, в следующей жизни, когда я стану кошкой на-на, на-на.
– Сколько тебе лет? – спросила девочка.
– Триста шесть, – сказал Леонид Семёнович.
– А мне просто шесть. А тебе какая музыка больше нравится: со словами или без слов?
– Я давно музыку не слушал, уже не помню, какая нравилась. А тебе нравится, которая здесь играет?
– Да, здесь хорошая, слова красивые.
– Ты умеешь читать?
– Нет, не умею.
– Надо тебе научиться, если тебе нравятся песни со словами.
– Почему?
– Потому что читать слова интересно, – Леонид Семёнович посмотрел, как из кухни вышла хозяйка. Она несла две тарелки одной рукой, в другой несла стеклянный графин с красным вином и два гранёных стакана на пальцах.
Девочка поёрзала на стуле, когда хозяйка ставила перед ней картошку-пюре, наваленную на тарелку дымящимися буграми. На тарелке у Леонида Семёновича гурьбой лежали блестящие котлеты, одну из них он поддел вилкой и положил в девочкину картошку. Леонид Семёнович поставил стаканы рядом и налил в них вино до половины. Девочка тут же взяла один из стаканов двумя руками и поднесла к носу. Хозяйка не уходила от них: отвернувшись от стола, смотрела в сторону кухни. Потом она быстро взглянула, как Леонид Семёнович с девочкой пьют вино, и ушла.
По залу пробежал свет от фар приехавшего автобуса. Леонид Семёнович расплачивался у прилавка, а девочка смотрела из окна на чёрный автобус: как собаки лают на него, как отбегают собаки от открытой двери, как выходит из автобуса и закуривает сигарету старик-водитель.
Леонид Семёнович подошёл к девочке и накинул ей шубку на плечи.
– Скоро поедем туда, где тепло.
Девочка обернулась и посмотрела на Леонида Семёновича, высоко подняв голову.
– Я буду жить там с тобой?
Леонид Семёнович взял из руки девочки пуховый платок и покрыл ей голову. Девочка улыбнулась, а Леонид Семёнович поцеловал её улыбку.
– Да, будем там жить вместе, – сказал Леонид Семёнович.
В автобус сели только они одни. Водитель ещё немного подождал, сказал что-то женщине через окошко кассы и сел в автобус. Он завёл мотор, оглянулся в салон, увидел взгляд Леонида Семёновича и отвернулся.
– Нам там в наших шубах жарко будет, если там тепло, – сказала девочка.
– Купим тебе платье, голубое, – сказал Леонид Семёнович.
– А тебе белую рубашку, – сказала девочка, устраиваясь на коленях Леонида Семёновича спать. Уже сквозь сон она сказала:
– И бороду тебе побреем.
Тьмы не стало, когда проснулся Леонид Семенович. По дороге текли ручьи воды, таял снег в полях. Когда девочка проснулась, кругом были пески, редко видны были обожжённые пальмы.
