Литературно-художественный журнал
Журнал «Юность» №03/2023
© С. Красаускас. 1962 г.
Сергей Шаргунов
Река и святой
К 85-ЛЕТИЮ О. Г. ЧУХОНЦЕВА
С ним посчастливилось говорить немало, иногда часами, и кажется, в его стихах – его манера общаться: все начинается туманно, он смотрит искоса и как бы немного иронично, кривит рот, поправляет очки, его движения замедленны, разговор вязнет, норовит отползти в немоту и так неспешен, будто здесь какой-то подвох и намек, и вдруг речь вспыхивает, разгорается, он делается красноречив и словоохотлив, слово цепляется за слово, уже никак не поставить точку, и наконец, все обрывается на полуслове, поэт замолкает.
Да, даже за лихорадочным потоком в тех же его поэмах – все равно какая-то метафизическая медленность.
Неспешность Чухонцева – разумеется, антитеза суетности. Он выбрал посвятить себя целиком стихосложению, уйти в поэтический затвор. Выбор тем ценнее, чем меньше ему удавалось публиковаться долгие годы. Чухонцева прятали от читателя, но еще сильнее было и остается его собственное желание прятаться. Его годами не печатали, но и он сознательно может не печататься годами. Он прекрасно читает стихи и замечательно выступает, однако не без гордости заявляет, что встречался с публикой считаное число раз. И до сих пор то и дело едко вспоминает тех, кто когда-то эстрадно декламировал на стадионе. Это не ревность, но соперничество очевидно, пускай и добродушно-снисходительное. В одном из его стародавних стихотворений есть пародийный монолог наивной женщины:
…Я вообще люблю литературу,
вот где балдеешь, взять хоть Лужники,
народу туча, нет пустых скамеек:
прожектора, поэты, пирожки
с повидлом по одиннадцать копеек…
Чухонцев попал под запреты после опубликованного в «Юности» в 1968-м «Повествования о Курбском». Ему прилетело за крамолу. Но его лирика, даже та, где социальный нерв, где страдальческие судьбы павловопосадской родни и простонародья, что в его случае одно и то же, все равно вне времени. Когда надо сказать о здесь и сейчас, пространство оказывается затемнено и речь затруднена, и эта честность выше, чем любая гражданская – она поэтическая:
Я люблю свою родину, но только так,
как безрукий слепой инвалид.
О родная страна, твоя слава темна!
Дай хоть слово сказать человечье.
Черты быта и эпохи подаются им как суетливо спешащий по мусоропроводу хлам, обвал картин в сновидении, но дальше обязательно наступает фаза глубокого сна – то обморочное состояние, в котором настоящее таинство поэзии, та немота, которая и дает импульс всему и которую труднее всего выразить словесно. А он может. «Речь молчания» – неслучайное название одной из книг.
Стихи, написанные им и в советское время, и в антисоветское, и недавно, одинаково сильны этой глубиной, они могли возникнуть и в Античность, и в Средневековье.
Проходит все, и только остается
неслышный шелест, только шум в ушах…
У Чухонцева разговорность речи, где нет нажима и надрыва, никаких красивостей и эффектных финалов, которых он бежит как пошлости. Изъясняясь просто, он при этом никогда не бывает банален, равно чураясь вычурности и штампа.
Разговорная речь, незаметно переходящая в молит венный речитатив, а дальше и вовсе в шелест талого снега.
Вообще, разговорная естественность родственна с тишиной, рождается из тишины, купается в тишине, в тишине тонет, и это замечаешь, читая Чухонцева.
Он благодарит жизнь «за неуспех и за пример зла не держать за душой» и, действительно, живет очень скромно (покосившийся переделкинский забор, прохудившаяся крыша). Он вдумывается в природу и умаляет себя, тем впуская и вмещая бескрайний Божий мир. Убогий Чухонец. Тот блаженный из его знаменитого стихотворения, который мочится в реку (какой точный образ: таково нежное журчание этой поэзии), пока изо рта просится таинственный пароль немоты:
– Кыё! Кыё!
Тот, кто принимает все с самоотречением ведающего тайну власти, как из последних становятся первыми.
Надо завтра нарезать цветов и проведать своих.
А прохладно, однако… И все-таки невероятна
эта жизнь, если в корень глядеть. Каждый шорох и штрих.
Вот и дети уже подросли. Не твои. Ну да ладно.
И конечно, про Чухонцева толстовское «в искусстве все чуть-чуть», но вместе с тем стихи эти непросты, многозначны, психологичны, каждое хочется перечитывать по многу раз, разгадывая. Иной раз справляешься со словарем, иной раз голова кругом, например, когда у одной реки столько имен: Иордан, Флегетон, Лета и даже Вохна.
Сознаюсь: лично я не могу запомнить ни одно его стихотворение наизусть, остаются в памяти только отдельные слова и строчки, но и в том странная обаятельная сила, утекающая сквозь тебя, и при возвращении к стихотворению понимаешь, что оно уже другое, чем то, которое читал только что, та же журчащая и студеная, но другая вода.
Как? Почему?
Тайна недосказанности.
Поэзия
Кира Грозная
Петербургский прозаик и поэт, журналист, редактор. Член Союза писателей Санкт-Петербурга, Союза журналистов Санкт-Петербурга и Ленинградской области. Лауреат литературной премии имени Н. В. Гоголя в номинации «Шинель» (2018) и премии правительства Санкт-Петербурга в области журналистики в номинации «Лучшие публикации в городских печатных СМИ» (2019). Финалист Всероссийской премии искусств «Созидающий мир» в номинации «Лучшая проза» (2020) и Всероссийской литературной премии имени А. И. Левитова в номинации «Проза. Мастера» (2022).
ВИРТУАЛЬНЫЙ РОМАН
Человек человеку пишет тестовое послание.
Он – за рабочим столом, у компьютера,
Она – со смартфоном и с яблоком на диване,
С головой сидит в соцсети. Тут приходит оповещение —
И зарождается связь, и начинается длительное общение.
Виделись? Пару раз и давно, но могли и вовсе не видеться
(У самой подруга – с парнем из чата уже несколько лет).
Можно не отвечать – никто не обидится.
Ну, ответила – ничего предосудительного в этом нет,
Даже если замужем или скована еще чем-то убийственным.
Написать не значит прийти к нему в номер. Так что за беда?
И вот он пишет, она отвечает, —
И все становится опасно, таинственно:
Ожидание и сомнения, дрожь души и тела волнение,
И так скучен привычный пейзаж, и так горько забвение —
На три дня… на неделю… на месяцы… навсегда…
Да-да-да, навсегда, здесь ведь действуют те же законы-повадки.
Что запомнится после несостоявшейся встречи в сухом осадке?
Скорые переклички: «Ты здесь еще?» – «Я в порядке»,
Трогательные подарки – картинки, фото, стихотворения,
О карниз звонкой капли удар – и мгновенное сердцебиение:
С этим звуком приходит из мессенджера оповещение,
Обостряя рассветный сон, как объятия, торопливый и сладкий.
А что останется от эфемерной связи, которую даже лавина пыли
Не погребет под собою, уже сровнявшая век двадцатый, кровавый,
и Трепетную Античность – ту, что мы для себя воскресили
Только благодаря понятной,
Дышащей, влажной, плотной, тяжелой и всеобъятной,
Чьей-то не виртуальной – плотской живой любви?
11 августа 2022 года
КАКАЯ СТРАННАЯ ЭТА ЛЮБОВЬ
Я никогда в своей жизни не крутила романа с левшой,
я никогда не бывала в Египте и не видела пирамид,
про которые тот, кто видел, говорит,
что это обыкновенная бутафория,
я покидаю Петербург крайне редко и ненадолго,
и уезжаю не дальше, чем в Псковскую область, —
а ты говоришь, что моя жизнь необычайна,
что она увлекательна и многогранна,
да кто бы говорил: ты летом не вылезаешь из Средиземного моря,
у тебя основная квартира в Мюнхене, вторая в Вене,
свой дом за городом, «Джип» в гараже,
евроремонт в местах общего пользования и на кухне
и вода не капает из крана.
Мои стихи приходят, когда захотят, и я ими не управляю,
Они хромают на все четыре стопы, как считает фанатик Пушкина,
моя мама до старости будет числить меня в инфантилах,
я пишу диссертацию четвертый год,
муссируя один и тот же абзац из первой главы,
и, в общем, жизнь не заладилась, и я, наверное, неудачник, —
а ты говоришь, что я умная и ни на кого не похожая,
и смеешься, как сумасшедший, над каждой моей фразой,
да кто бы говорил: у тебя пять языков и сто пять публикаций,
ты бакалавр всего, чего только сумел,
у тебя ученая степень по философии,
ты во сне беседуешь с Кантом и жалуешься ему на Гегеля
и поступил в Сорбонну с первого раза.
Мои роскошные волосы стали уже совсем не те, что раньше,
мой муж бегает к моей лучшей подруге в строительное общежитие,
мои дети учатся на тройки, а мой диетолог,
когда-то вылечивший меня от обжорства,
теперь принудительно ставит мне капельницы,
чтобы я не умерла во сне от истощения, —
а ты говоришь, что всю жизнь искал такую, как я,
и что ты хочешь от меня ребенка,
и однажды мы вместе с тобой и суррогатной матерью
съездили в центр искусственного оплодотворения,
так что твоя дочь с моими глазами уже учится ходить,
а я на полученные от тебя деньги построила дачу с бассейном,
покрасила волосы, заплатила взятки педагогам в школе,
подарила своей лучшей подруге антицеллюлитный крем
и отправилась в тур на Средиземное море,
где валялась на песочке у воды,
думая: какая странная эта любовь,
что она творит с человеком, даже вроде не идиотом,
тек песок из ладони в ладонь и нашептывал:
все неважно, все – преходящее,
бились волны о берег, рыдали чайки,
был оранжев солнечный диск, за море скользящий.
2007 год
ЗАЩИТА ДИССЕРТАЦИИ
Защита – вполне подходящее определение,
Хоть ты и не защищаешься от стаи койотов,
А с милыми дедушками ведешь полемику,
Доказывая ценность научной работы.
Я не люблю пожилых профессоров —
Членов диссертационного совета.
Они мне корзину «черных шаров»
Накидали в отместку за это.
В промежутках между двумя защитами
Пили наш коньяк, заедая икрой.
Я надеялась, что они добрей будут сытыми,
Но, увы, ошибалась. Я шла второй.
За улыбчивую Наташку голосовали единодушно.
Я, к сожалению, не всем понравилась.
От нелепых вопросов мне становилось скучно,
А с агрессивными нападавшими я расправилась.
Они ощутили азарт, позабытый
За годы, просиженные в диссовете в праздности,
Но я отстояла свой труд и ушла – побитая,
Зато с улыбкой и с чувством праздника.
2012 год
ПРО КАМАЗ
(БЫЛЬ)
Ребята, я подрезала КамАЗ!
Вот угораздило на этот раз
Эмоциям водительским поддаться!
Он полз, две полосы заняв собой,
Зевал шофер, и тикал таймер мой:
Рабочий день, аврал – куда деваться?
И вот я, надавив педаль, вперед
Рванула так, что обомлел народ.
Вдоль тесно припаркованного ряда
Я пронеслась, влетев, как муха, в щель,
И обошла уродливую цель,
Медлительную серую громаду.
А дальше хоррор был: раздался гул
И вслед за мною тот КамАЗ рванул, —
Да где ж настигнуть эдакой телеге
Мою японку? У нее – мотор!
Турбина! Привод! Сила и задор!..
И он отстал – я думала, навеки.
Да, я бы скрылась, с ветерком слилась,
Успешно до работы добралась,
Но красный загорелся, вот в чем дело.
И дьявольский КамАЗ меня настиг,
И чуть не смел со своего пути, —
Я в ужасе на тротуар влетела
И понеслась куда-то во дворы…
И полетело все в тартарары,
Накрылось, как эпоха, медным тазом.
Упавший столб за мною грохотал —
Прохожий, заикаясь, рассказал
Потом ментам, что столб сметен КамАЗом.
Все видели! По тротуару он
Летел за мной, взбесившись, как тот слон,
Которого дразнил чудак-мужчина.
Я глупо поступила – признаю!
Я битый час спасала жизнь свою,
Скрываясь в палисаднике с машиной.
Преследователь ездил по дворам,
Мычал клаксоном, «Выходи к чертям!» —
В окно орал мне, разражаясь смехом,
В проездах круг за кругом нарезал,
Сшибал скамейки, клумбы задевал,
Царапал тачки, но потом уехал.
Где он теперь? Наряд забрал его
Иль не случилось с парнем ничего,
И прибыл, смену завершив, на базу?
Вернулся в свой Куляб? Ушел на фронт?
Куда его бесстрашие и понт
Потом погнали – черт мне не рассказывал.
Но я уже который день сижу,
Прислушиваюсь к звукам и дрожу —
Все кажется, что по двору-колодцу
Кружит ополоумевший КамАЗ,
Внутри сидит скелет без губ, без глаз,
И ждет меня, ощерясь… И дождется.
27 сентября 2022 года
СТИШОК ПРО ОТЧЕТЫ
Окончен отпуск! Не в морской воде
Я начинаю день свой, а в суде.
– Извольте – штраф! – Спасибо. – На здоровье!
За что? Быть может, задом наперед
Бухгалтер-супергерл сдала отчет.
…Когда же окажусь у моря вновь я?
Звонит Минюст – и холодно в груди,
Расстрельный взвод и яма впереди.
Кому звонят с хорошим из Минюста?
– Хотим мы вас закрыть. – Ах! В честь чего?
– Да вот, отчетов нет ни одного…
– Опять отчеты, чтоб вам было пусто!
Рассказ такой у Голсуорси был:
На шахте управляющий служил.
Отчетов не писал и страшно злился,
Когда ему, трудяге, про отчет
Начальство капало на мозг. И вот —
Он сдал отчеты, сдал! И застрелился.
6 июня 2022 года
КИТАЙСКАЯ ШКАТУЛКА
Я могу многое сказать о тебе по тому, как ты закрываешь глаза,
сцепляешь пальцы, оглядываешься, держишь вилку, смеешься и дышишь;
не зная твоих событий, привычек, друзей, тебе о тебе могла бы я все рассказать,
если б ты нарисовал мне слона, написал стихотворение,
но ты ничего не рисуешь и не пишешь,
кроме безразмерных отчетов; я о многом в тебе догадываюсь лишь
по тому, как ты мотаешь головой (занемела шея? отгоняешь бесов?),
не по тому, о чем говоришь (хотя предпочитаешь молчать), но – как говоришь,
все твои паузы, умолчания, а не смысл, предмет моего интереса;
ты – китайская шкатулка, скрывающая – нет, не пустоту
в последней коробочке – невидимое миру знание,
если хочешь молчать, ты волен молчать, все равно я тебя прочту,
человек дождя, вещь в себе, зашифрованное послание,
я прочту тебя, я услышу слова, которые ты удерживаешь в губах,
как вишенку на тонкой ножке; задержу дыхание —
а что дальше, за тем пределом – мне расскажут линии на руках
и прожилки вен на висках, твой сбивчивый голос,
хранящий последнее осознание.
2006 год
КАК ПРИХОДЯТ СЛОВА
Бывает, что не удаются стихи.
Весь текст удалишь, но висит на странице
Одна закорючка, как горькое «хи»,
И ты понимаешь, что слово глумится
Опять над тобою: «Заветное Я
Еще не таких изводило поэтов!»
Плетется унылая галиматья.
Испишешься в стельку, сопьешься при этом.
Бывает иначе: приходят Слова,
И бьют, словно током, и льются потоком,
Рекой полноводной, плетут кружева,
Удобно ложатся в ладонь альпенштоком,
Легки, словно крылья, тверды, как гранит,
Ласкают и дразнят, щекочут и жалят…
Строка по бумаге проворно бежит.
Вдруг мессенджер тренькнул – и мысль убежала!
2012 год
Михаил Войкин
Родился в г. Петропавловске-Камчатском-50.
Пишет песни и стихи. Публиковался в литературном альманахе «45-я параллель». Имеет музыкальные альбомы авторских песен «Аэроволны» и «Больше большего…» (опубликованы под псевдонимом Voykin на музыкальных платформах).
Ученик поэтических семинаров Д. Воденникова (школа писательского мастерства «Пишем на крыше»).
Живет и работает в г. Красногорске.
* * *
«Ты помнишь наше королевство?» —
меня спросил мой младший брат.
Оно цветком росло из детства,
как дом, как златоглавый град.
Отец-король и мать-создатель,
тебе – цветок в ее руках.
А я не с ними, я – предатель,
и, значит, мне – репейный страх.
Лишь потому, что не устроил
родную жизнь подобно тем,
кто в королевстве стал героем,
не на сезон, а насовсем.
Тебе мое благословенье.
Я мамин сад не сберегу.
Оставив право на сомненье,
колючим семечком сбегу.
* * *
Из тебя вырастали стихи,
как из детства дурные привычки.
А теперь твои листья сухи
и хотят лишь корзины и спички.
Да, мы вместе взрослели, цвели,
наши яблоки падали рядом.
Если ты не любила – останься в пыли,
знать, тебе там остаться и надо.
Оттого, что тобою уже не владеть,
я в болезни собой не владею.
Я хотел бы, как пьяный, к тебе охладеть,
я хотел бы, да я не умею.
Я не шел бы к себе в эту зрелую ночь,
чтоб писать про тебя и про детство.
Только яблокам этим уже не помочь.
И от этой мне мысли не деться.
* * *
Я вижу мальчика,
который хочет быть таким же, как ты.
И он старается так, как может стараться лишь младший брат или единственный сын.
Ведь когда ты старший не по возрасту,
а по вдохновению —
он, словно Господь, назначает тебя быть во главе его свершений.
И это при всей твоей слабости, глупости
и редкой удаче.
При всей твоей неспособности дать ему хоть что-то из того, что мог бы дать отец.
Но мальчик берет тебя за руку, и ты ведешь его за собой, даже не думая, что на самом деле – это он ведет тебя.
* * *
Отболеешь до стремленья —
встань, как заново рожденный.
Вопреки природе тленья,
октябрем не обделенный.
Укрепи листвою ветви,
отпусти на волю корни.
И своей земли отведай,
и другим себя запомни.
Больше большего не будет,
ну а меньшего – не надо.
Выходи из леса судеб,
ведь никем ты не разгадан.
Там, где были плоть и память,
остается плот и выбор.
То, что раньше звали «нами»,
ускользнет крылатой рыбой.
Выйдя из древесной кожи,
ты обучишь, как деревьям
не надеяться на боже,
отрастив плавник и перья.
И за соснами печали
хлынет выбранное море,
чтобы ты сумел отчалить
от неписаных историй.
НАДИКТОВАЛ ШЕСТИЛЕТНИЙ СЫН
Мальчик-вишня в красной футболке,
потерявший зеленых родителей,
с ветки сорванный болью взросления,
пойманный кем-то чужим.
Для каких-то неведомых опытов,
переживший массу опасностей,
в неизвестной лаборатории,
он смог выбраться с помощью странных людей.
Эти люди как будто бы склеены,
словно варево неоднородное —
красно-сладкое, жизнью кипучее,
красный мальчик стал главным у них.
* * *
Детство кончается вырубкой сквера,
больше не наши «наши» деревья.
Бабушка Нина, Сережкина – Вера
смотрят на это, смотрят не веря.
Будто их дети состарились хором,
рыцари-всадники канули в Лету.
Разве узнаешь сегодня Егора?
Кажется, здесь, да вот прежнего нету.
И посмотри, как раздавлены кроны,
словно бы в Риме забыли про флаги.
Нет больше залы почти уже тронной,
нет больше в нас королевской отваги.
Нас никому не спасти от паденья,
все мы, как яблоки, – падаем кряду.
Всем, кто упали венчаться под сенью
у материнского темного сада.
Проза
Маргарита Ронжина
Писатель, совладелица и директор по развитию брендингового агентства AIR, Екатеринбург.
Участник Уральской писательской школы, всероссийского Форума молодых писателей «Липки» (2021). Участник литературного клуба «КЛКВМ» под руководством Ольги Брейнингер (2020–2022). Участник «АСПИ. Новое поколение» (2022). Участник «Тавриды-Арт» (2022).
Ромаяна
Сквозь десять тысяч смутных лет
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (ПРОЖИТАЯ ЯНОЙ),
в которой трое бегут из дома, отчаиваются и неизменно меняются, а потом случается неожиданное
Мы убежали втроем. Я, он, его брат. Брат и нашел первую квартиру, в которой пахло жареной мойвой, сливами и спиртом. Даже не квартиру, комнату, даже не комнату – чердак, даже не чердак, а сжатое тройным физическим страхом дупло, долбаное дупло дерева, в котором нам приходилось спать, прижавшись друг к другу так, что я не вполне понимала, кто из них (вас) грел руки между моих ног.
Грязь окружала нас повсюду, с того момента и навечно, но я этого еще не знала, знать не могла; грязь только зародилась внутри и начала поглощать явь, выстраивая мир вокруг.
Сам побег, внезапный, шершаво сбитый, сотканный из множества неправд, не давал ни вспышки справедливости, ни возможности возвращения. Побег стал и точкой, и запятой, и точкой с запятой, и во всех этих преобразованиях казалось, что туда, наружу, отошел мой дух, а тело, тело лежит там, где и лежало, откуда вышло, в земле, лежит и все ждет и – начала, и – конца.
Сперва мы ни о чем не думали, шли через лес, бежали по полям, нервными скачками передвигаясь от одного укрытия в другое; и от резости, узости, близости холода хотелось забыться: что-то съесть, что-то выпить, где-то досыта поспать. Но еды не было, но любви не было, а то, что было, я раскрошила, раскроила, разделила на троих. Обделила всех.
Нужно было не трогать, не браться делить и быть делимой, но тогда от изнеможения я стала глупой. Нужно было сжать зубы, всей мне сжаться и вдоволь напиться прогорклым запахом сна, усталым запахом настойки из слив и спирта, который, раз не ушел сразу, не уйдет потом никогда.
Наутро мы добыли кофе, черствеющий хлеб, подсолнечное масло и соль, а потом, еле переждав день, вышли в освещенную лампами темноту, распробовали местные сладости и фрукты. Не кусали уже от голода пальцы, а делали все нежно, осторожно, чуть смакуя, хоть и с оглядкой. Рома шутил, приобнимал, старался подбодрить, брат мрачно размышлял, подсчитывая общие деньги.
– Продержимся полгода, – закончив, сказал Л.
– Если будем экономить, то целый год, – добавил Рома, и оба сочувственно посмотрели на меня.
– Только не мои вещи!
Тогда я за что-то держалась. За Рому. За чемодан с дорогими на родине вещами и за новую технику. За не себя, которая ушла за мужем. – Нет, нет, мы говорим про деньги, а там посмотрим. Пока поживем в комнате, брата отселим на другую кровать. Я верну нас назад, любимая, обещаю. Все это – наше испытание.
Рома поцеловал меня в губы. Брат хмыкнул. Он тогда уже не верил в возвращение, но вроде как верил в любовь. Как и я, верила, одной только душой и жила. Разве есть до чего-либо дело, когда так любишь, думала я. Когда такая кама, такая она.
Мы с ним были очень близки. Опасность, страх на какое-то время сделали обоих животными, умеющими ладить телами; словно по частице от каждого осталось по пути, в лесу, и уединилось там же. Я гордилась, что, потеряв все, мы сохранили чувства.
Мы могли – я могла – любить только так: сжавшись, скомкавшись, спрятавшись друг от друга, друг в друге, друг. Мы – я – прятали отчаяние под подушку, вместе с израненными руками, с пальцами, хранившими влажность любви; пальцами, служившими вечностью покоя и вечностью продолжения, вечностью близости и вечностью страсти. Пальцы готовились стать платой за сжатые страшные мысли и скупые поступки. Случайной платой за беззаботную, беззубую, беззащитную перед яростью любовь.
– Ты мое солнце, – говорил он.
И я становилась солнцем, хотя была землей. А Рома – лунным месяцем, его улыбка светила только для меня, а моя для него, и не было в мире ничего надежнее и чище.
Он обещал, что все проходит, и это пройдет, и мы вернемся, возьмем империю в свои уставшие умы, натруженные руки; будем вместе править подданными-сотрудниками, учить их любить и чтить традиции, да, верно, нужно лишь немного потерпеть, и мы будем сеять свою дхарму. Он все шептал и шептал, а его брат тут – рукой дотронься и спугни – старался дышать как можно тише, чтобы он, чтобы ты продолжал говорить; говорить и ласкать мое скомканное, покорной страстью пахнущее тело.
Скоро, но не слишком, брат переехал спать на отдельную кровать, сначала даже без постельного белья, он укрывался принесенной на себе из дома походной курткой, не достававшей даже до паха.
– Это брат должен спать тут, – горевал ты.
Л. обрывал его преданной песней, ведь что же, он сам так хотел. Уступил нам постель, из уважения к Роме – старшему брату и главному наследнику, и мне, его жене, его вещи. Потом Л. купил себе одеяло, подушку и новые носки.
И время потекло.
Временное превратилось в камень, каменья на моем обручальном кольце, которое вскоре тоже пришлось продать. Есть хотелось больше, чем страдать о золоте.
Днем и ночью братья занимались возвращением. Встречались с какими-то агентами, друзьями и «друзьями», решали, как выпутаться; все пытались собрать, поднять кого-то и свергнуть тех, кто сверг их. Меня никуда не брали, я и не хотела, чтобы брали. И не ходила, ждала в грязной, уже грязной, но чистой на вид комнатке и впитывала памятью запахи, чтобы потом носить их, как пробник прогорклой жизни, повсюду и везде.
Паспорта стоили дорого. Те, с помощью которых пересекли границу, мы выкинули сразу. У моих родителей просить было нельзя. Огромное приданое, состояние, объединенное с Роминым после замужества, сейчас было заперто, уничтожено, забыто.
Он отговаривал меня, я помню.
Когда стало нечего продавать и нечего есть, брат устроился доставщиком продуктов, водил новенький, глянцевый, обклеенный рекламными обещаниями грузовик, и из его внутренностей носил тяжелые пакеты, бутыли с водой по лестницам и лифтам, туда – в квартиры. Впитывал запах чужих избыточных жизней и приносил домой. Делить.
Рома сначала год работал вместе с ним, но сломал руку, лег на диван, и пока срастались кости, оставался там, молясь, размышляя и отвлекаясь лишь на меня. Брат покупал еду, платил за квартиру-комнату-дупло, в которой мы с его братом, моим мужем, братом брата, перевязав покрепче руку, частенько предавались любви.
Его любовь была во мне всегда. Этот сосуд – я – наполнился сразу, как мы влюбились, как поженились, как стали узнавать друг друга. Я сглатывала коктейль, до краев наполненный многословной любовью, писала этой любви письма, надеясь, правда, не отправить их никогда.
Мне нужно было найти дело.
– Найди себе дело, – как чувствовал, советовал Рома. – Не ради денег, но и деньги не помешают. Пока наше возвращение застопорилось. Я скоро смогу работать рукой, приятель приятеля должен подыскать мне хорошую работу. И все наладится, моя принцесса. Пока наш долг терпеть. Но все воздастся.
Я отворачивалась, но смотрела на него, ведь какая разница, куда я повернута, если все равно смотрю на него, всегда на тебя одного. Он, ты не понимал.
Тогда я закрылась в себе, забаррикадировалась молчанием.
И друзей не стало, и подруг не стало, потому что как можно близко общаться, если никто из нас не знал самого мелкого, ежедневного, бытового, и от усталости никто из нас уже не хотел этим делиться. Они – от усталости оставшихся – смущенной, я – от усталости непонятых – тяжелой.
Хотя что мне стоило открывать рот, не думая, отвечать, не думая, спрашивать, вести светски-пустые беседы: что ты ела; кофе; а с чем; с чем, с конфетой; разве ты не завтракаешь; нет, а ты; я очень голодна с утра, люблю пораньше встать и долго сидеть, плотно поесть кашу или бутерброды с чаем; а много ты пьешь кофе; много, чашек пять в день; ой как вредно, я читала статью, что не больше двух можно в сутки, и чая тоже, и лучше всего, конечно, пить воду, я пришлю тебе ссылку; не надо, спасибо; как хочешь; а как там Рома, как он держится; спасибо, хорошо, а твой; да все так же, качели, то люблю, то отстань, но деньги приносит, в отпуск вот собрались на море; ясно, молодцы; и вы однажды поедете, все получится; да, наверное, да.
Ничего мне не стоило вот так открывать рот. Наверное, стоило все.
Не узнаю я тебя, Ситаева, написала как-то подруга и подругой быть вмиг перестала. Конечно, как можно меня узнать, меня ведь нет. Ведь мне пришлось уехать.
Беседы, конечно, тоже не были пустыми и бессмысленными. Они давали ощущение течения, развития, со-причастности, они привлекали очевидцев нашей жизни, выписывающих, подписывающих свидетельство бытия, которое, впрочем, совсем скоро могло стать и освидетельствованием тела. Но отвечать призракам прошлого я перестала. Я пила кофе с конфетой. И не завтракала. Вот и все, что обо мне нужно знать.
А еще я падала в грязь, и пока, пока я вставала.
* * *
Работа нашлась в продуктовом киоске на отбитой остановке, куда автобусы подходили три раза в день. Прямо на киоск выходила задняя сторона автомойки-автомастерской. До города пешком было минут десять, но этот отшиб, закуток жизни жил в безвременье и бессловесности здравого смысла.
Личность там не проверяли. Не нужно было показывать документы, а может, и нужно, но наличных денег я все равно не видела, поэтому руководство – бритый старичок Кабана – закрыло глаза; старичок закрыл одинокий глаз, а другого глаза не было видно за повязкой, и махнул рукой, махнул, я выдохнула, взял. Милая девочка, не правда ли, мало ли почему она прячет свой поддельный паспорт, паспорт, которого нет.
Да, налички уже не водилось. Они расплачивались картами, словно бы ненастоящими, нарисованными искусственным интеллектом картинками. Покупали в основном жвачку, булочки, шоколад, вечером сухари и пиво. Крепкого не водилось, по крайней мере легально, а нелегально – можно было отхватить даже не от коршуноподобного, по кличке Чиил, главного техника, а от его жены – любовницы всех и каждого поочередно.
Чиила звали Чиилом прямо, в глаза, и за глаза, и конечно, не из-за него самого, его там, в теле, каждый день напивающемся до беспамятства, уже давно не осталось; но жена была, жена управляла, методично и жестоко брала, что хотела, от других мужчин.
Мальчики днем должны работать, говорила Чиилова жена. А что делать ночью, что делать ночью, умалчивал закон и много того крепкого, спиртового, которое она сама потом приносила своим «мальчикам». Меньше знаешь – крепче живешь, говорила она мне, запираясь с очередным ночным развлечением, задергивая шторы в своем проходе между наракой и сваргой, пожирая души в этой патале страстей, в этом бессмертии жизни, которая еще неизвестно куда, потому что в этом мире сбились все настройки, их, нас, всех приведет.
Да, я хорошо понимала, мое дело – принимать товар от мутного, такого же беспаспортного, елозящего взглядом по бедрам человека; отбивать товар для клиентов, прирученных Чииловой женой; не забывать в конце дня считать по чекам кассу, закрывать киоск, передавая ключ в автомойку.
Чего они могли бояться? Уж точно не меня, бесправное, обезличенное, бежавшее, изгнанное родной землей мужа существо. Последние годы с Ромой погнули, научили меня – знай свое место. Все в этом наотшибном микромире существовало для мойщиков и объектов-потребителей мойщиков. И я, выходило, существовала лишь для них. Пока работала в киоске, я жила для них.
И мы – я и они, мы ярились, растворялись в бессмысленности инерции. И когда нечаянно встречали глазами глаза, понимали – длить нам это состояние вечно. Они – вечно будут копаться в грязи, но делать свое дело, я – пытаться любить в новых условиях, но в остальное время тоже копаться, в нечистотах, что уже начали скапливаться в уголках тела.
Снаружи и будто бы внутри.
Царевна, рожденная и взятая из грязи и в грязь теперь вернувшаяся. Но те времена я почти забыла. Как и он, как и ты?
После работы дома меня встречали Рома и Л., и я оживала для мужа. Мы вместе готовили, залпом смотрели сериалы, одну серию за другой, как будто там, в следующей, обязательно в следующей, должны показать, как нам дальше жить. Хотя мы уже перестали пытаться. Я сидела посередине, между ними. Иногда закрывала глаза, а Рома понимал знак и беззвучно убивал таракана. Л. морщился, но молчал и отпивал пиво большими глотками.
Я так больше не могла, не могла, не могла. Но почему-то тоже молчала.
– Я бы пропал без тебя, любимая, – постоянно шептал Рома, пока я чистила купленную, где-то взятую его братом картошку, или терла щеткой зубы, или подмывалась прямо тут, в комнате, в тазу, воссоздавая нечто древнее и забытое царской кровью.
Он прижимался ко мне весь и пытался вобрать запах ноздрями, теплоту тела руками, расшевелить, раздразнить, возбудить, но часто – тщетно; разве мне уже желалось так, по-быстрому, пока не увидит тот, другой.
Разве тут, на десяти квадратных метрах пола, пота, плоти, еще могло кому-то что-то ненасильно захотеться?
