Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Часть вторая
1970–2011 гг. Правозащитная, общественная, литературная деятельность и связанные с этой деятельностью события и факты биографии

1970–1989. Правозащитная деятельность, в том числе вместе с А.Д. Сахаровым

Исходя из того, что основа правозащитной деятельности – это помощь конкретным людям – жертвам государственных репрессий, а также их семьям, не будет ошибкой сказать, что правозащитная деятельность Елены Георгиевны Боннэр началась еще в подростковом возрасте – с тех самых посылок, которые она, вместе с бабушкой и братом, собирала и посылала в лагерь маме и ее со-лагерницам (притворяясь их родственницей). «Всехняя Люся» – так называли Елену Боннэр узницы АЛЖИРа.

1970. Активное участие в «самолетном деле», присутствие на всех судах. Поездка в Калугу на суд над Р. Пименовым и Б. Вайлем. Знакомство с Андреем Сахаровым.

В 1950-60-е годы в кругу многочисленных друзей Елены Боннэр были и те, кто получил срок «за политику» в после-сталинские, но еще в до-диссидентские времена. Среди них был Феликс Красавин, которого Елена Боннэр знала с момента его рождения в январе 1930 года, поскольку его мама Анастасия (Людмила) Красавина и Руфь Григорьевна (мама Е.Г. Боннэр) были дружны с начала 1920-х годов, а отец Феликса Петр Таскаров был близок с Геворком Алихановым (отцом Е.Г. Боннэр). Феликс сидел дважды в 1950–1956 гг. и в 1957–1965 гг. Во второй половине 1960-х Феликс познакомил Е.Г. Боннэр со своими освобождающимися со-лагерниками Эдуардом Кузнецовым^[113], Алексеем Мурженко и Юрием Федоровым^[114]. Они в свою очередь привели в дом Е.Г. Боннэр Бэлу Коваль^[115], ставшую другом семьи навсегда. Так и получилось, что после ареста Эдуарда Кузнецова по «самолетному делу» 15 июня 1970 г. Елена Боннэр активно занялась защитой его и его подельников.

Кратко о самом этом «деле». В конце 1969-го, в 1970 г. группа советских граждан (13 евреев-отказников и трое русских), среди них и Эдуард Кузнецов, решили пойти на «безумный» шаг – угнать с аэродрома самолет и перелететь из Ленинграда в Швецию. В подготовленном заранее обращении к мировой общественности они, в частности, писали: «Следует подчеркнуть, что наши действия не опасны для посторонних лиц; в тот момент, когда мы поднимем самолет в воздух, на его борту будем находиться только мы». Организаторы этой акции в общем сознавали ее обреченность, тем более, что были основания предполагать, что КГБ СССР осведомлено об их планах. Но в любом случае они этим своим «безумием» хотели привлечь внимание мировой общественности к проблеме свободы выезда из СССР. И в этой части акция оказалась чрезвычайно успешной, в значительной мере теперь уже по причине «безумия» советских властей. Действительно, больше всего участники группы боялись, что их «повяжут» дома поодиночке, втихую. Но спецслужбы поступили наоборот – вся группа была арестована 15 июня 1970 г. на летном поле аэродрома «Смольное» под Ленинградом. А суд в декабре 1970 г. и смертный приговор двум участникам (Эдуарду Кузнецову и Марку Дымшицу) всколыхнули весь мир (в результате 31 декабря 1970 г. кассационный суд заменил расстрел на 15-летнее заключение).

И ключевую роль в этой победе гуманизма сыграла регулярно передаваемая за рубеж информация из зала суда о процессе. И поставляла друзьям эту информацию Елена Боннэр, записавшаяся тетей Эдуарда Кузнецова и потому получившая разрешение присутствовать на этих судебных заседаниях.

«Через день или два из Риги стало известно, что большинство арестованных рижане-евреи. Но есть трое русских – Кузнецов, Федоров, Мурженко. И родственникам надо ехать в Ленинград, чтобы сделать передачи и говорить со следователями. Мама Кузнецова ехать отказалась, ссылаясь на плохое здоровье. Тогда я с помощью знакомого врача соорудила доверенность от нее, в которой указывалось, что я тетя ее сына… Так я стала тетей Кузнецова, хотя это было несколько рискованно. И моя мама была крайне обеспокоена тем, что я ввязалась в эту историю» (Елена Боннэр, «До дневников» [6]).

«Сразу после ареста Кузнецова и его товарищей Люся вылетела в Ленинград, где застала обстановку полной растерянности среди знакомых Кузнецова; она одна поехала на аэродром и узнала, что Кузнецов и другие действительно были арестованы там у трапа самолета… В ближайшие дни Люся подала заявление, что она – тетя Кузнецова, и таким образом получила право «родственницы»… Люся в первые же недели приложила очень много сил, подбирая адвокатов для Эдика и других обвиняемых, еще больше усилий в этом деле потребовалось от нее в дальнейшем – на протяжении более 10 лет… В декабре начался суд… Люся присутствовала на всех заседаниях, а вечерами каждый день по памяти восстанавливала запись суда… в Москву поступала самая свежая оперативная информация, немедленно печаталась и передавалась иностранным корреспондентам… Я решил написать от себя письма президенту США и президенту СССР Подгорному с просьбой о снисхождении в двух делах – А. Дэвис и ленинградских самолетчиков…» (А.Д. Сахаров, «Воспоминания». [3] стр. 448–449).

«Главным по этому делу проходил мой старинный приятель Эдик Кузнецов. А Люся Боннэр заранее записалась к нему теткой. Она у него в деле фигурировала как тетка… И как-то это прошло.

И она была единственной, кого пускали в зал суда как родственника. Но ее КГБ предупредил, что если она хоть какие-то данные об этом суде будет передавать кому бы то ни было, то ее не будут пускать.

И вот мы изобрели очень сложный способ как у нее незаметно эту информацию получать и передавать из Питера в Москву…» (Владимир Буковский^[116], интервью в связи с кончиной Елены Боннэр, 2011 г.^[117]).

«Суд в Ленинграде начался 15 декабря. Возвращаясь с судебных заседаний, я каждый вечер подробно записывала содержание судебного следствия. И кто-то из друзей (чаще всех Бэла Коваль) ночью отвозил мои записи в Москву для передачи двум Володям – Буковскому и Тельникову, которые их передавали иностранным корреспондентам. Таким образом нам удалось привлечь внимание к процессу практически всей западной прессы.

На десятый день суда был вынесен приговор. На чтение его в зал, кроме специально подобранных людей, пустили и нескольких друзей, находившихся в коридоре здания суда. Приговор был оглашен судьей Катуковой: две смертные казни – Кузнецову и Дымшицу – и большие сроки всем другим подсудимым, кроме одного. После зачтения его в зале, где, кроме родственников, было более 100 специально подобранных людей, раздались аплодисменты. Меня как выбросило в проход, и я закричала: “Только фашисты могут аплодировать смертным приговорам”. Ко мне кинулись милиционеры и стали тащить в сторону судейского стола, а сзади в меня вцепилась Бэлка, тащила от них и кричала: “Не дам, не дам”. К нам бросились другие родственники осужденных, и милиционеры отступили. Но люди, выходившие из зала, шарахались от нас, как от чумных.

Так закончился суд. Это было 24 декабря в первый день Хануки. И родственники осужденных сразу после оглашения приговора поехали в синагогу. Я, в состоянии почти невменяемости от двух смертных приговоров, жестоких сроков другим и свалки, которую сама неосознанно устроила в зале суда, поехала вместе с ними. И единственный раз в жизни оказалась в синагоге. На следующий день мне дали свидание. Два часа. В кабинете начальника следственного изолятора. Он сидел за большим столом. Мы с Эдиком сбоку за маленьким напротив друг друга. Помню, что был дневной свет. А в Ленинграде в декабре поздно светает и рано темнеет, видимо, было это между двенадцатью и двумя. Я достала из сумочки шоколадку и апельсин. Начальник сказал, что вообще-то это не полагается, но не запретил. Эдик грыз шоколад, натужно шутил, вспоминал строчки Вийона “…и сколько весит этот зад, узнает скоро шея”…

А 30–31 декабря 1970 года на кассационном заседании Верховного суда РСФСР мы с Сахаровым были уже как бы подельники – такое было у обоих тождественное сопереживание и нервное напряжение в ожидании решения. Были мы там вчетвером – мама Юры Федорова, сестра Менделевича Ева, Сахаров и я. Кассация была назначена столь поспешно (всего за шесть дней), что большинство родственников осужденных не успели приехать…

Кассационный суд заменил Кузнецову и Дымшицу высшую меру на 15 лет заключения. В тот момент это показалось великим благом. На выходе из суда стояла взволнованно ожидающая решения толпа людей, и Сахаров стал рассказывать о том, что было в суде. Потом мы с Сахаровым и с Валерием Чалидзе, который тоже был среди ожидавших, пошли к метро. Я сказала, что пойду на телеграф и дам телеграмму Кузнецову. Валерий заметил, что это бессмысленно. Пока приговор не придет в ленинградскую тюрьму, администрация заключенному ни писем, ни телеграмм не передаст. Но я все-таки пошла на Кировский почтамт и послала телеграмму. Валерий был прав – телеграмму не передали. Но я, послав ее, оказалась еще больше права. Начальник тюрьмы пришел в камеру к Кузнецову и пересказал мой текст. А написала я – “поздравляю Новым годом и жизнью”. Было 31 декабря 1970 года» (Елена Боннэр, «До дневников» [6]).

20 октября 1970 г. – суд над Борисом Вайлем^[118] и Револьтом Пименовым^[119] (обвиняются по статье 190-1 УК: «распространение измышлений, порочащих…» – в общем за самиздат и за разговоры). «Я один прошел наверх (в зал заседания, кроме орденоносного Сахарова, никого не пустили. – Ред.)… приехало человек тридцать друзей Вайля и Пименова, в их числе смогла приехать Люся. На этот раз она уже знала, кто я, мы познакомились. В перерыве Люся поставила на подоконнике бутылки с молоком и бутерброды для приехавших на суд; она предложила и мне …» (А.Д. Сахаров, «Воспоминания». Том 1. М.: Права человека, 1996, с. 437–438).

И так далее – череда людей, за которых надо было заступаться, писать заявления, искать адвокатов, навещать в местах заключения: русские, украинцы, евреи, литовцы… Но не только это. В своей повседневной деятельности, в своих обращениях правозащитники ставили и более общие вопросы защиты гражданских и социальных прав – проблемы образования, медицины: «Неравноправие у нас – по очень большому числу параметров. Есть неравноправие между сельскими и городскими жителями… Есть неравноправие районов. Москва и большие города – привилегированные по снабжению, по быту, по культурному обслуживанию…» (А.Д. Сахаров, интервью Улле Стенхольму, 2 июля 1973 г.). Кажется, что сказано сегодня – в 2019 году. И сегодня, точно также, как и в советское время, мы все зависим от наличия в паспорте прописки, называемой теперь «регистрация по месту жительства». Тезисы к этому интервью Андрей Дмитриевич сочинял, очевидно, уже совместно с Еленой Георгиевной.

1971. Поездка в Ленинград на суд над Бутманом и другими. Первый совместный выезд с А. Сахаровым – для знакомства с ленинградскими друзьями. Первая «секретарская» работа над документом А. Сахарова – о свободе выбора страны проживания.

Вот как они работали:

«В сентябре 1971 года я написал первый из своих основных документов о свободе выбора страны проживания… Письмо Верховному Совету …печатала под мою диктовку Люся, в дальнейшем это стало традицией. …На протяжении многих лет у нас выработался определенный способ работы. Обычно я сначала устно сообщаю ей об очередном замысле; потом она читает первый (рукописный) вариант и делает свои замечания и предложения. Дальнейший этап обсуждения – во время перепечатки рукописи, обычно очень бурный, я со многим не соглашаюсь, и мы спорим; в конце концов, я принимаю некоторые ее изменения текста, другие – отвергаю. Без меня она никогда не меняет ни одного слова в моих документах и рукописях (единственное исключение – Нобелевское выступление^[120], которое оказалось недоработанным, что-либо согласовать уже было невозможно при отсутствии связи, она тогда внесла свои исправления; речь идет именно о выступлении на церемонии, а не о лекции, подготовленной мной полностью)… А в чем на самом деле заключалось влияние на меня Люси, …. Коротко – в «очеловечивании». (А.Д. Сахаров, «Воспоминания». [3], с. 484–485).

«Осенью 1971 года Люся повезла меня в Ленинград к ее близким друзьям Регине Этингер^[121], Наташе Гессе^[122]и Зое Задунайской^[123]. Это был наш первый совместный выезд из Москвы. Дружба с этими людьми была очень важна для Люси, и она должна была ввести меня в этот круг. Так оно и получилось – это стало еще одним моим внутренним приобретением благодаря Люсе. Регина (Инка, как зовет ее Люся) была ее школьной подругой в Ленинграде. Их дружба была очень глубокой, каждый из них был очень нужен другому на всех крутых поворотах судьбы – целых 43 года, вплоть до смерти Регины осенью 1980 года. Они хорошо понимали и знали друг друга; Люся говорила: Регина знает обо мне больше, чем я сама (это распространялось и на фактические обстоятельства жизни, которые Люся иногда забывает, и на внутренние – Регина, с ее тонким душевным проникновением, чуткостью и аналитическим умом, видела, как говорится, на сажень в земле). В середине 60-х годов Регина тяжело заболела – у нее обострился порок сердца, она стала полупостельной больной, прикованной к дому, по существу полным инвалидом. Эта болезнь привела ее к смерти через 17 лет, но, благодаря собственному удивительному мужеству и стойкости и преданной непрерывной и самоотверженной помощи друзей, Регина прожила эти годы содержательно и в каком-то смысле красиво. Были у нее в это время новые занятия, увлечения, а самое главное – она была очень нужна своим друзьям. Регина, Наташа и Зоя жили втроем (а теперь только двое из них) в одной квартире на Пушкинской (мы их между собой называем «пушкинцами»). Они – не родственники, но далеко не каждая семья может создать такую атмосферу дома. Все трое – пенсионерки с ограниченными доходами. Их дом стал центром притяжения для многих людей разных возрастов – благодаря удивительному духу какого-то внутреннего благородства, интеллигентности, товарищества, внимательности к каждому. Каждая из троих хозяек вносила что-то свое, необходимое в этот дух. Старшая из них – Зоя Моисеевна Задунайская; вероятно, она внесла больше всего доброты, мягкости, терпимости, деятельного повседневного труда; она долго работала под началом известного детского писателя Самуила Маршака, была одна из «маршаковен». Вместе с Наташей они составляли и в последние годы сборники сказок. О Наталье Викторовне Гессе я уже писал – это она была в Калуге на процессе Пименова – Вайля. Решительная, деятельная, умная, с живым интересом к людям, событиям, идеям Наташа стала достойной и необходимой третьей вершиной Пушкинского треугольника. Таковы были Люсины главные друзья, ставшие и моими… Теперь этот дом сильно опустел без Регины…

В октябре 1971 года мы с Люсей приняли решение пожениться. У Люси были серьезные сомнения. Она боялась, что официальная регистрация нашего брака поставит под удар ее детей. Но я настоял на своем. Относительно ее сомнений я полагал, что сохранение состояния неоформленного брака еще опасней. Кто из нас был прав – сказать трудно, «контрольного эксперимента» в таких вещах не бывает. Удары по Тане, а потом по Алеше – последовали…» (А.Д. Сахаров. «Воспоминания». [3], с. 497–498).

1972. 7 января регистрация брака с Андреем Сахаровым. Поездка в Киев к Виктору Некрасову. Выход на пенсию. Свадебное путешествие. Кампания по сбору подписей по отмене смертной казни. Поездка в Ереван. Исключение Тани Семеновой из института. На суде над Кронидом Любарским. Выход из КПСС. Первое интервью Сахарова западному журналисту в кв. 68 на ул. Чкалова.

«Официальная регистрация в ЗАГСе состоялась 7 января 1972 года… С нами почти никого не было, кроме свидетелей… ГБ прислало своих свидетелей – полдюжины мужчин в одинаковых, очень хорошо сшитых черных костюмах. …Вечером того же дня мы с Люсей вылетели в Киев, … чтобы встретиться с известным писателем Виктором Некрасовым^[124]– у него была переписка с главным психиатром СССР проф. Снежневским^[125]… по делу Буковского. Мы надеялись, что эти письма будут полезны для кампании в его защиту. Такое начало нашей официальной семейной жизни, быть может, символично. И дальше много лет подряд сотни общественных дел почти каждый день заставляли нас куда-то спешить, сидеть до 4-х ночи за машинкой, с кем-то спорить до хрипоты. Но не это сделало нашу жизнь трудной, даже трагичной…».

«Люся уволилась [из медучилища] в марте 1972 года, вскоре после достижения ею пенсионного возраста – 50 лет, установленного для женщин – инвалидов Отечественной войны. 50 лет ей исполнилось по паспорту, фактически она на год моложе. Сразу после замужества у нее начались трудности с получением педагогической нагрузки. (А.Д. Сахаров, [3], с. 534).

«…с обыска увезли на допрос Кронида Любарского… Начинался новый, более трудный период в диссидентской жизни… несомненно, 1972 год принес очередную волну политических репрессий. Особенно тяжелыми они оказались на Украине… В Москве, кроме Любарского, арестованы Якир^[126](летом) и Ю. Шиханович^[127](сентябрь)». (Там же, с. 498, 508–513).

«В 1972 году я был автором и (вместе с Люсей) участником сбора подписей под Обращением об отмене смертной казни, адресованным правительству СССР в связи с 50-летием СССР». (Там же, стр. 703).

А.Д. Сахаров и Е.Г. Боннэр – молодожены, 1972 г.

1973. Проблема образования детей Е.Г. Боннэр, ставших заложниками общественной деятельности А.Д. Сахарова. Новые интервью и пресс-конференция Сахарова западным журналистам в кв. 68 на ул. Чкалова. Ужас коллег Сахарова, но не всех. Первая газетная кампания травли А. Сахарова. Родился первый внук Е.Г. Боннэр. «Черный сентябрь» грозит расправой. Допросы в следственном отделе КГБ в связи с передачей на Запад тюремного «Дневника» Эдуарда Кузнецова.

«Дорогой Боря! Мне мало что есть написать о твоем отце. Я ведь только присутствовала, настоящего общения с ним у меня не было. Получится пересказ того, что говорил Андрей, да еще неточный, потому что точности время смывает как вода. Но я очень хорошо помню знакомство с Львом Владимировичем и с твоей мамой Марией Парфеньевной^[128].

Было начало лета 1973 года. В Москве шел очередной международный кинофестиваль. Андрей купил билеты на какие-то просмотры в Дом ученых. Наши места оказались рядом со Львом Владимировичем и твоей мамой. Андрей был явно обрадован таким соседством и, как мне показалось, твои родители тоже. На каждом просмотре обычно демонстрировали два фильма. В антракте, который между двумя фильмами длился минут двадцать, а может и больше, мы вчетвером вышли на улицу, чтобы продышаться – в зале было очень душно. А я сразу заторопилась на улицу, чтобы покурить. В маленьком садике перед входом в Дом ученых было тесно, но вокруг нашей четверки образовалось некоторое пустое пространство, как будто был невидимый, но явно очерченный круг, куда нельзя ступать, хотя некоторые люди, явно знакомые Андрею, не входя в круг, слегка кивали – то ли здоровались, то ли случайно трясли головой. Неестественность этого движения как-то четко обозначалась на фоне очень благожелательного разговора твоих папы и мамы с Андреем. Почему все эти давно знакомые с Андреем люди так себя вели? Ведь еще не было вызова Андрея к Малярову. Соответственно, не было его (Андрея) пресс-конференции, обвинительного письма в его адрес сорока академиков и последующей газетной анти-сахаровской травли, отраженной в сборнике «Pro et contra»^[129].

Потом Лев Владимирович в декабре того же года посетил нас в академической больнице. А потом был долгий перерыв, когда я с ним не встречалась. А после нашего возвращения из Горьковской ссылки было несколько вечеров на нашей кухне, долгое чаепитие с чем-нибудь вкусным специально мной приготовленным. Немножко по Блоку «Авось и распарит кручину, хлебнувшая чаю душа»^[130]. Правда кручины уже не было. Даже наоборот – мерещились какие-то светлые дали – как будто мы все стали чуток Маниловыми. И время стало двигаться с иной скоростью, как бы толкая нас к неоправданной эйфории.

В кв. 68 на ул. Чкалова, сент. 1973 г.

Но горьковская семилетняя без месяца изолированность с января 1980 по конец декабря 1986 года – она навсегда сохранилась. Как сохранилось в памяти, что в каждый мой приезд в Москву (они были возможны до апреля 1984 года – до моего задержания в Горьком и суда) среди тех, кто встречал или провожал меня, помогал с почтой, покупками еды и книг и регулярно писал письма Андрею всегда был ты, Боря. И мне во время этих «блоковских» чаепитий всегда хотелось, но я почему-то не решилась поблагодарить Льва Владимировича за тебя. И эта моя записка – не воспоминания. Это благодарность! Благодарность за то, что ты один из тех, кто в то время житейски как бы буднично был с нами, также как Литинские-Кагановы, Галя Евтушенко, Копелевы-Грабари, Бэла Коваль, Юра Шиханович, Наташа Гессе, Маша Подъяпольская, трагически рано ушедший из жизни Андрей Малишевский, Шинберги. И внешне вроде в поведении вас всех нет ничего, о чем стоит говорить, – повседневность. Но в той нашей жизни такая «повседневность», это особые черты души и нравственности. Есть такой с советских времен словесный штамп «солдаты невидимого фронта». Вы и были такими солдатами. С риском для себя, для своей семьи. С нами. За нас. Были тем воздухом (не нарочно, но опять получается по Блоку), тем воздухом, которым можно было дышать. И который я при каждом возвращении в Горький, в Щербинки привозила Андрею»^[131] (Е.Г. Боннэр, письмо Борису Альтшулеру, 18 января 2009 г.).

«…В воскресенье утром 18 октября (1973 г. – Ред.), в квартиру неожиданно позвонили два человека, по виду арабы. Хотя их поведение показалось мне чем-то необычным, я впустил их в квартиру (задвижки или цепочки у нас не было) и провел их в нашу комнату. Туда же прошла из кухни Люся. Кроме нас в квартире был Алеша. Руфь Григорьевна находилась у Тани – она поехала проведать своего первого правнука, которому в то время еще не было даже месяца (он родился 24 сентября, роды были с задержкой и очень тяжелыми, сопровождались большими волнениями). Один из пришедших был без пальто, он сел на кровать рядом с Люсей, я сидел напротив на стуле; второй, низкий и коренастый, в пальто, не снимая его, расположился между нами в кресле, слегка сбоку, напротив телефона. В дальнейшем говорил только высокий (правильно по-русски, но с заметным акцентом), низкий не произнес ни слова. Люся в начале разговора спросила высокого, где он так научился говорить по-русски; он ответил:

– Я учился в Университете имени Лумумбы.

Вероятно, он сказал правду. Высокий сказал:

– Вы опубликовали заявление, наносящее ущерб делу арабов. Мы из организации «Черный сентябрь», известно ли Вам это название?

– Да, известно.

– Вы должны сейчас же написать заявление, в котором Вы признаете свою некомпетентность в делах Ближнего Востока, дезавуировать свое заявление от 11 октября.

Я минуту помедлил с ответом. В это время Люся потянулась за зажигалкой, лежавшей рядом с телефоном, чтобы закурить. Но она не успела ее взять, как низкий посетитель каким-то мгновенным кошачьим прыжком бросился ей наперерез и преградил путь к телефону. Я сказал:

– Я не буду ничего писать и подписывать в условиях давления.

– Вы раскаетесь в этом.

В какой-то момент, вероятно вначале, до «ультиматума», я сказал:

– Я стремлюсь защищать справедливые, компромиссные решения (подразумевалось – также и в ближневосточном конфликте). Вам должно быть известно, что я защищаю права на возвращение на родину крымских татар, применяющих в своей борьбе легальные, мирные методы.

Высокий возразил:

– Нас не интересуют внутренние дела вашей страны. Поругана наша Родина-мать! Вы понимаете меня? Честь матери! (Он сказал это с надрывом в голосе.) Мы боремся за ее честь, и никто не должен становиться у нас поперек дороги!

Люся спросила:

– Что вы можете с нами сделать – убить? Так убить нас и без вас уже многие угрожают.

– Да, убить. Но мы можем не только убить, но и сделать что-то похуже. У вас есть дети, внук.

(Как я уже сказал, внуку было тогда меньше месяца; никакой прессе мы о его рождении не сообщали.) Во время разговора в комнату вошел Алеша и сел рядом с Люсей, с противоположной стороны от высокого. Люся все время удерживала его колено, боясь, чтобы он не полез в драку, защищать нас, по своей горячности и смелости. Позже Алеша сказал, что под пальто низкорослый что-то прятал, как ему показалось – пистолет. Действительно, он все время закрывал правую руку полой пальто.

В это время кто-то подошел к двери и позвонил (вскоре стало известно, что это были Подъяпольские^[132]– Гриша и его жена Маша – и Таня Ходорович^[133]). Посетители заволновались, велели нам молчать и на всякий случай перейти в другую, более далекую от двери комнату. Там высокий продолжал свои угрозы:

– «Черный сентябрь» действует без предупреждения. Для вас мы сделали исключение. Но второго предупреждения не будет.

Скомандовав нам:

– Не выходить за нами из комнаты!

они вдруг мгновенно исчезли из комнаты, бесшумно выскользнув через входную дверь. Мы бросились к телефону, но позвонить оказалось невозможно – уходя, посетители каким-то орудием (кинжалом или ножом) перерезали провод.

Минут через десять квартира наполнилась людьми – вернулись Таня Ходорович и Подъяпольские; оказывается, они слышали голоса через дверь и, когда никто не открыл на их звонок, решили, что у нас обыск, и пошли позвонить из автомата Руфи Григорьевне, Тане и Реме и тем из наших друзей, кому смогли дозвониться. Руфь Григорьевна вместе с Ремой и Таней примчались через 20 минут; Таня при этом держала на руках маленького Мотеньку (Матвея). Вскоре приехали и другие (Твердохлебов^[134], услышав, что у нас был «Черный сентябрь», воскликнул:

– А я думал, «Красный октябрь»!).

Было неприятно сидеть с вооруженными террористами и слушать их угрозы. Но самым неприятным в этом визите было упоминание детей и внука. По-видимому, наши посетители действительно были арабы-палестинцы, быть может даже из «Черного сентября». Но, несомненно, все их действия проходили под строжайшим контролем и, вероятно, по инициативе КГБ – хотя, возможно, они об этом не знали (они все время чего-то боялись)…

Угрозы убийства детей и внуков, которые мы впервые услышали от палестинцев (подлинных или нет) в октябре 1973 года, в последующие годы неоднократно повторялись.» (А.Д.С., «Воспоминания», [3] стр. 561–564).

1974. «Московское обращение» в защиту Солженицына. Основан Фонд помощи детям политзаключенных. Операция тиреотоксикоза в Ленинграде. Отдых в Сухуми. Обострение глаукомы. Бесполезный месяц в глазной больнице и срочная выписка из нее. Новые угрозы детям, зятю, внуку.

«В начале января к нам неожиданно пришел приемный сын Александра Исаевича, тринадцатилетний Митя – сын Н. Светловой^[135]от первого брака. Было время утреннего завтрака, и Люся предложила ему выпить стакан чаю. Но он отказался. С первого взгляда меня поразила какая-то особенная торжественность в его облике и глаза – отчаянно сверкающие, серьезные, счастливые и гордые. Мальчик прошел в ванную и извлек прикрепленную на спине книгу, вручив ее нам. Это был первый том «Архипелага ГУЛАГ». Уже через 10 минут мы оба – Люся и я – читали эту великую книгу (о которой уже более недели озлобленно и подло писала советская пресса и ежедневно сообщало западное радио). В отличие от большинства людей на Западе и многих в нашей стране мы хорошо знали бесчисленные факты массовой жестокости и беззакония в мире ГУЛАГа, представляли себе масштабы этих преступлений. И все же и для нас книга Солженицына была потрясением. Уже с первых страниц в гневном, скорбном, иронически-саркастическом повествовании вставал мрачный мир серых лагерей, окруженных колючей проволокой, залитых беспощадным электрическим светом следовательских кабинетов и камер пыток, столыпинских вагонов, ледяных смертных забоев Колымы и Норильска – судьба многих миллионов наших сограждан, оборотная сторона того бодрого единодушия и трудового подъема, о котором пелись песни и твердили газеты.

Через несколько дней я примкнул к коллективному письму, требовавшему оградить Солженицына от нападок и преследований, отдававшему должное «Архипелагу» и трагической судьбе его героев-заключенных. Вместе с Максимовым^[136]и Галичем я был одним из авторов этого письма. В следующие дни я дал несколько (более десяти) интервью об «Архипелаге» и Солженицыне, в том числе – по международному телефону швейцарской газете и немецкому журналу. Много спустя я узнал, что эти интервью были напечатаны (во всяком случае, большая часть из них).

12 февраля около 7 вечера в нашей квартире раздался звонок: Солженицына насильно увезли из дома. Мы с Люсей выскочили на улицу, схватили какую-то машину («левака») и через 15 минут уже входили в квартиру Солженицыных в Козицком переулке. Квартира полна людей, некоторых я не знаю. Наташа <Н.Д. Солженицына-Светлова – Сост.> – бледная, озабоченная – рассказывает каждому вновь прибывшему подробности бандитского нападения, потом обрывает себя, бросается что-то делать – разбирать бумаги, что-то сжигать. На кухне стоят два чайника, многие нервно пьют чай. Скоро становится ясно, что Солженицына нет в прокуратуре, куда его вызвали, – он арестован. Время от времени звонит телефон, некоторые звонки из-за границы. Я отвечаю на один-два таких звонка; кажется, нервное потрясение и сознание значительности, трагичности происходящего нарушили мою обычную сухую косноязычность, и я говорю простыми и сильными словами.

На другой день, собравшись у нас на кухне на Чкалова, мы составили и подписали «Московское обращение», требующее освобождения Солженицына и создания Международного трибунала для расследования фактов, разоблачению которых посвящена его книга «Архипелаг ГУЛАГ». Уже после того, как «Обращение» было передано иностранным корреспондентам, мы узнали, что Солженицын выслан, только что самолет приземлился в ФРГ. Мы позвонили с этим известием Наташе – она очень взволнована, уже слышала от кого-то еще, но поверит только услышав голос А. И. Через час позвонила она – только что говорила с мужем. «Московское обращение» получило большое распространение. В ФРГ, например, под ним было собрано несколько десятков тысяч подписей.

Незадолго до отъезда Наташи с Екатериной Фердинандовной (ее мамой) и детьми к мужу у нее на квартире был прощальный вечер. Мы были там с Люсей, много было хороших людей, пели хорошие русские песни». (А.Д. Сахаров [3]. стр. 580–582)

В 1974 году Сахарову присудили французскую денежную премию Чино дель Дука, что дало возможность Елене Боннэр осуществить мечту о фонде помощи детям политзаключённых. «Я перевел часть премии на ее имя… В это время еще можно было переводить деньги из-за рубежа так, чтобы получатель получал сертификаты «Березки». По договоренности с банком деньги переводились по переданному туда списку непосредственно женам политзаключенных, имевших детей» (А.Д.Сахаров [3], стр. 592).