Андрей Сахаров, Елена Боннэр и друзья: жизнь была типична, трагична и прекрасна

Галина Авербух

Знакома с Еленой Георгиевной и ее семьей с 60-х годов. Программист, жила в Ленинграде. Занималась архивным поиском родословной А.Д. Сахарова, печатала рукописи его дневников. Делала компьютерные макеты книг «Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова» и «Дневники». С 2007 года живет в Бостоне.

…Накануне ее последней операции Люся сказала мне: «Запомни и передай другим. Я прожила очень счастливую жизнь: я была счастлива в детях, потом во внуках и правнуках; я была счастлива в мужской любви; я была счастлива настоящей дружбой; я была знакома с многими интересными людьми; мне удалось многое увидеть».

Галина Авербух. Сентябрь 2018, Бостон (США).

Люся была удивительным человеком. Очень щедро и разносторонне одаренная природой, она любила жизнь во всем ее разнообразии. Любила литературу и музыку, кино и театр, походы с палаткой и прогулки по городу, любила работу по дому – прекрасно готовила, шила, могла построить книжный стеллаж и починить домашнюю технику. При этом делала все потрясающе быстро, в мединституте ее называли «молния».

«Пушкинская-18, кв. 61»: Наталья Гессе (левый нижний угол), Регина Этингер (в центре), слева от нее – Зоя Моисеевна Задунайская. Справа от Регины – Галя Дозмарова, позади – Фрида Аврунина. Внизу, рядом с Н. Гессе: Маша Дозмарова и Инга Иванова, 1978.

Мы были знакомы почти 50 лет. Я была из «пушкинских», из дружеского круга самых близких ленинградских Люсиных друзей – Регины Этингер, Наташи (Наталии Викторовны) Гессе и Зои Моисеевны Задунайской. «Пушкинская улица дом 18 квартира 61 – год отмены крепостного права – легко запомнить», – говорили новым гостям хозяйки дома. Я пришла туда в 1963 году, и Регина – главная подруга всей Люсиной жизни – рассказывала мне о ней до того, как я увидела Люсю. Потом были встречи на Пушкинской, когда Люся приезжала в Ленинград – еще до появления А.Д., потом вместе с ним, опять без него, запертого в Горьком, пока ее тоже не заперли. В августе 1979 Люся и Андрей Дмитриевич приезжали в Ленинград на похороны моего мужа Марка Кагана.

Летом 1987 они приехали с Таней и детьми, «Пушкинской» уже не было, мы все собрались у Гали Дозмаровой. Позднее, в 90-е годы Люся дважды приезжала в Ленинград на один день. Один раз повидаться с Наталией Викторовной, и мы виделись у Фридочки (Фриды Авруниной^[163]). Второй раз у нее было какое-то интервью, после которого мы все пришли в ее гостиничный номер.

Мне кажется, к ленинградцам Люся относилась по-особенному. Отдельно дружила с Галей Дозмаровой, Лесиком Гальпериным, Радиком Цимериновым, Игорем Гессе. Помню, когда утром после смерти Андрея Дмитриевича мы – человек 15 – ввалились на Чкалова с ленинградского поезда, Люся сказала: «Ленинградцы приехали, теперь я спокойна, все сделают».

После похорон Андрея Дмитриевича Галя Дозмарова осталась с Люсей на некоторое время и начала собирать все сахаровские материалы, которые попадались ей в доме. Вернувшись в Ленинград, она продолжала эту работу. Придя однажды к ней домой, я увидела большую стопку карточек и бумажек, исписанных совершенно неразборчивым – одни палочки – галкиным почерком. Я решила, что в таком виде работать с этим будет невозможно, надо вводить все в компьютер. Это 1990 год, дома компьютера еще не было, я делала это на работе после конца рабочего дня.

Через несколько месяцев я привезла Люсе распечатку хронологически упорядоченных записей. Она очень обрадовалась – удобно читать, легко вспоминать события, – и сразу стала указывать, что надо добавить или исправить. И я первый раз услышала: «Летопись».

Потом было больше 20 лет периодического участия в работе Люси и Архива Сахарова, все более тесного общения и сближения с Люсей.

В мае 1991 в Москве прошел Первый Сахаровский конгресс, гениально организованный Люсей на самом высоком международном уровне. К Конгрессу Галя Дозмарова успела (всего за год!) выпустить сборник «Pro et Contra», включавший все выступления Андрея Дмитриевича, нападки на него и выступления в его защиту за 1973 год.

В последующие годы мы продолжали собирать материалы к Летописи, а после открытия сахаровского Архива передали туда все, собранное к этому времени. Мне Люся предложила подключиться к составлению родословной Сахарова. Она уже многое знала из воспоминаний родных А.Д. и из материалов, найденных в московских и нижегородских архивах. Мне надо было поискать в петербургских архивах. Это оказалось потрясающе интересно – просто подарок от Люси. Все было новым для меня, поиск новых ветвей – это как увлекательные задачки, и найти удалось довольно много. Люся очень радовалась каждому найденному человеку, я тоже.

У меня дополнительная радость была от утренней дороги в Исторический или в Военно-морской архив: через Исаакиевскую и Сенатскую площади в здания Сената, Синода, в дом Лаваля на Английской набережной, или через Дворцовую площадь на Миллионную улицу. В архивах работали замечательные люди, которые очень помогали мне, новичку. Микрофильмирование дел только начиналось, и чтение живых рукописей полуторавековой давности, первых рисованных карт Санкт-Петербурга давало приятное ощущение прикосновения к истории. Когда я, смеясь, сказала Люсе, что теперь могу провести экскурсию по петербургским адресам предков Сахарова, она пошутила: «Ну, просто ‘«красный следопыт’».

Книгу «Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова» Люся написала как-то очень легко. Она помнила почти всех многочисленных персонажей, ощущала их близкими знакомыми, среди них были и любимые, и неприятные ей люди. И компьютерный макет мы сделали быстро. И издатели были очень симпатичные – забирали текст из-под рук. Все с этой книгой получалось радостно.

С друзьями в Питере. Слева направо: Н. Гессе, Е. Боннэр, Г. Авербух, В. Григорьева-Голубева, Ф. Аврунина, Р. Цимеринов, 1994 г.

Все 90-е годы я регулярно приезжала в Москву. Люся неутомимо работала – бесконечные встречи и интервью, работа с Архивом и Музеем, участие в подготовке и праздновании сахаровских дат. И она всегда писала какую-нибудь статью. Силы заканчивались быстро, и я иногда предлагала ей сказаться на денек больной и передохнуть. Но получала решительное «нет». Почти всегда это все равно заканчивалось кардиологическим отделением 23-й больницы.

На Люсиной кухне часто шли политические дискуссии, и среди прежних единомышленников порой обнаруживался плюрализм мнений, особенно во время выборов. Помню бурные споры во время президентских выборов 1996 года, по-моему, тогда Люсю не поддерживали даже друзья, когда она говорила, что опасность коммунистического реванша искусственно нагнетается прессой. Спустя 10 лет только ленивый не говорил это.

В конце 2001 года Люся пригласила меня в Бостон помочь ей подготовить к изданию дневники Андрея Дмитриевича, и в июле 2002 года я прилетела на полгода в США. Режим был такой: пять дней недели я жила с Люсей, и мы работали, а на выходные я уезжала к сыну, жившему с семьей в окрестностях Бостона. Подготовительный период работы получился довольно долгим – недели две мы обсуждали, как лучше и нагляднее представить эту непростую многотетрадную рукопись, сохранив ее дух и выразительность, двойное авторство и предполагаемые различные вставки и комментарии. Особенно много времени тогда и позднее обсуждали, печатать все или делать купюры, а если купировать, то по какому принципу. Люсе трудно далось это решение. Я свидетельствую: все напечатала без единой купюры.

Мы замечательно жили эти полгода. Вставали не рано (обе совы), пили кофе, часто на балконе, курили и, конечно, разговаривали. Балкон у Люси в Бостоне большой и, так же как в Москве, весь в цветах. Хорошо они у нее росли и цвели, она с ними часто разговаривала.

Помню, еще давно, в Москве, наверно, был май месяц, я уже приехала, а Таня должна была приехать в ближайшее время. И я услышала, как Люся говорит цветам: «Расцветайте побыстрее, доченька скоро приедет, надо ее порадовать». Когда я рассказала об этом Тане, она чуть не заплакала: «Ну, почему мама мне ТАК не говорит?» Действительно, Люсе было несвойственно нежничанье, но в интонациях нежность часто можно было слышать. Нежность, смешанную иногда с тревогой, когда мы разговаривали о детях и взрослых внуках. И абсолютную нежность в рассказах о правнуках.

После завтрака мы расходились каждая к своему компьютеру. Встречались в перерывах на еду, на «Новости» по русско-американскому телевидению, на разные рабочие вопросы. К приготовлению обеда Люся меня не допускала, готовила всегда сама – быстро и с удовольствием. Так было всегда, даже когда она плохо себя чувствовала. И на свои дни рождения, до самого последнего, готовила свой фирменный плов. Рой Медведев смертельно обидел ее, назвав неумелой хозяйкой. Когда я особенно хвалила какую-нибудь ее еду, неизменно слышала в ответ: «Расскажи об этом Рою Медведеву». Ложились мы всегда поздно, я люблю работать ночью, а Люся читала допоздна и периодически кричала мне из своей спальни: «Галка, хватит работать, ложись спать».

За время моего пребывания в Бостоне был напечатан весь текст дневников, комментарии, которые Люся написала за это время, было напечатано или отсканировано много вставных документов, писем, рисунков и стихов. Два последующих года мы доделывали книгу по электронной почте.

Еще во время подбора материалов для Летописи я поняла, что мне неудобно разбирать свои поспешные сокращенные записи Люсиных комментариев, и стала привозить в Москву диктофон. С тех пор это вошло в привычку, оказалось очень удобным, и Люсе тоже понравилось. Порой она начинала рассказывать какую-нибудь историю, и пока я включала диктофон, начало рассказа оказывалось пропущенным. В других случаях Люся сама говорила мне: «Включи свою машинку, запиши для истории».

Записи 1994–2002 годов:

* * *

Подарки к Новому году всегда готовились заранее. Андрей умер в декабре^[164]. А я чайничек ему купила маленький, такой безумно красивый, заварочный, на одну персону. И календарь. А у него в кармане я нашла коробочку с кольцом. Я полагаю, что это мне было приготовлено, потому что я говорила, что хочу что-нибудь с маленьким сапфиром. Так и лежит в коробочке.

* * *

Ранней осенью 88 года, очень ранняя осень, я еще купалась, мы какие-то три-четыре дня ездили: Рязань, маленькие какие-то городочки, Ясная Поляна. В Ясной Поляне видели Льва Николаевича Мышкина. У Вани (еще когда я была Ваниной женой) был такой аспирант Лев Николаевич Мышкин, родом из толстовской деревни. Так что фамилия эта не выдуманная, в деревне много Мышкиных было, много поколений. Мы ночевали у них, но не в избе, а на сеновале. Мышкин много водил и показывал. Это было досъездовское время – никто еще не приставал к Сахарову, в лицо не знали. Еще были Мценск, Спасское-Лутовиново, ночевали две ночи в лесах, в машине.

* * *

Когда началась война, Ваня^[165]кончил 9-й класс. Несколько ребят из его класса послали заявления в Ленинградское военно-фельдшерское училище им. Щорса. 24-й год <рождения> вначале не брали, но в военно-фельдшерское брали без десятилетки. И все мальчики получили вызовы, кроме Вани, вероятно, это была почтовая накладка. Но Ваня решил ехать с ними, несмотря на отсутствие вызова. Какие-то им экзамены там устроили, Ваня говорил «чистая липа», главное было здоровье. Очень быстро, в августе, до блокады, до закрытия, их эвакуировали в Омск и за 6–7 месяцев сделали военными фельдшерами. И в начале 42-го года он уже был в пехоте – командир взвода санитарных носильщиков. В этой должности он провоевал от начала до конца и еще был в Манчжурии. И демобилизовался из Манчжурии. В 47-м году поступал в 1-й медицинский институт. Висела доска объявлений, на которой было расписание консультаций для поступающих. Я стояла и читала. Сзади какой-то мужик сказал: «Вот на этих ногах я женюсь». Я оглянулась, это был Ваня.

* * *

В конце 60-х Костя Богатырев у нас читал Рильке. Это очень важно, потому что оказалось, что, когда Костю убили^[166], нигде не было ни одной записи, кроме моей. Моя дурацкая любительская запись – это единственное, что осталось. Причем он читал много, почти все свои переводы. Сидел на полу на кухне, у него такая была лагерная привычка, и читал.

Константин Богатырев, около 1965 г.

***Мальчика нашли.

После отъезда детей мы <в июле 1987 года> поехали в Отепя. Галка <Евтушенко> сняла нам дом прямо на берегу озера, перед окнами ничего не было, кроме деревьев и озера. Обычно днем Андрюша работал, а я маму куда-нибудь катала, грибы-ягоды собирала, купалась. А ближе к вечеру я ездила купаться на дальнее озеро уже с Андреем. Однажды мы ехали на дальнее озеро, у дороги стоял маленький мальчик. Я проехала мимо него, а потом поняла, что у него такое лицо, что с ним что-то случилось. Я остановилась, подала назад, мы стали с ним разговаривать. Мальчик весь такой распухший, заплаканный, возраст – между тремя и четырьмя годами, весь искусанный комарами и по-русски не понимает. Ничего от него добиться нельзя, кругом лес, звери разные бегают, и олени, и что хочешь, и сплошные болота, в которых утонуть можно. Он стоит у края канавы. Я оставила Андрея с мальчиком и поехала на ближайший хутор, нашла кого-то, говорящего по-эстонски, и привезла какую-то женщину. Она пыталась от него чего-нибудь добиться, но ничего не добилась. Мы поняли, что он потерялся, откуда – неизвестно. Мы взяли эту женщину и ребенка (он сопротивлялся) и поехали в милицию в Отепя. Это было место, где вблизи не было никакого жилья. Та местная тоже ни у кого таких детей не знает. Милиционер стал звонить, чтобы его отдать пока в какой-то детский дом, ничего не добился. Хотели отдать его в больницу. Я говорю, нет, тогда я его к себе возьму, а вы думайте, что с ним дальше делать. Привезла я его домой, он уже как-то немножко успокоился, покормили. Потом пришли от этого милиционера, чтобы мы поехали в милицию. Мы снова поехали туда с ребенком, дело уже совсем к ночи, он с Андрюшей на заднем сиденье, я за рулем. И вдруг мимо едет навстречу женщина на велосипеде. И вдруг он начал говорить «мама-мама-мама». Я проехала, а потом думаю, чего это он вдруг «мама-мама», я повернула и поехала догонять эту женщину. Догнала ее, оказалось, что это его мама, которая его ищет везде и всюду и едет в Отепскую районную милицию по этому поводу. Тут была истерика мамы и ребенка. В результате мы выяснили, что вся семья была на покосе. Что они были за многокилометровой чащобой, в которой не продраться. Их хутора в совершенно другой стороне. Он был с ними на покосе, и они его потеряли на покосе. Сутки они его там вокруг ищут, а он прошел сквозь весь этот лес. С ума сойти! Живой. Как он там не утонул, там сплошные болота. Ну, ребеночка у нас отобрали, но после этого вся Эстония говорила – Сахаров спас ребенка.

* * *

1981 год. Когда было полное солнечное затмение, Андрею я привезла телескоп. Он там перепугал всех милиционеров, потому что вышел на рассвете и установил его на улице. А мы с Лизой выбрали по карте места полного затмения по России. Вот в Очамчирах полное затмение, посмотрели, куда ближе всего лететь, и полетели с Лизой до Адлера, ночью ехали на автобусе в Очамчиры, приехали вовремя, в четыре, в начале пятого. Затмение должно было быть около шести. Сели на парапете у моря, кругом простор, и стали ждать. Но пришла туча, и пошел дождь. Солнца не было видно напрочь, но затмение мы все равно видели: был рассвет, и уже стало светло, потом темнота не ночная, а от тучи, потом все птицы начали орать как бешеные; опять стемнело, как будто снова ночь пришла. Но солнца не было никакого, а мы вооружились стеклами. Ну вот, ничего не получилось. У меня при жизни Андрея все ежегодные астрономические календари были.

После этого мы познакомились с водителем грузовика и сказали, что мы хотим где-нибудь отдыхать. По дороге он рассказал нам, что он сидел два срока, один за неумышленный наезд, а в лагере ему припаяли политическую статью. И вообще, какие сволочи все милиционеры, и все кругом сволочи. «Вот посмотрите, что они делают: я везу картошку в Сочи и на каждом посту я даю взятку». И действительно, на каждом гаишном посту он давал взятку. «А картошку я везу колхозную. И бедный колхозник должен из продажной цены картошки высчитать это, потому что они знают, что я им не вру, что я даю взятку».

Мы его попросили отвезти нас, чтоб море близко, и близко базар, и спокойно пожить. Он отвез нас в Кадори к своей знакомой. Но мало того, он к нам еще приезжал, арбузы нам привозил. Домик был очень близко от моря и почти так же близко от реки, куда мы ходили стирать.

* * *

Когда мы окончательно отправили вещи из Горького, числа 8 или 9 мая (1987 г. – Ред.) вернулись в Москву. Была чудная весна, мы ехали на машине, доехали до Владимира и поехали в Суздаль, вернулись, ночевали во Владимире, потом заехали в Боголюбово и на Нерль. По дороге провалились в канаву. Остановились пописать, а вдоль дороги канава, надо было ее перешагнуть. Андрей шагнул и попал в канаву, она была полная воды, схватился за меня – и меня туда. Потом я переоделась, у меня в багажнике было что-то вроде кед, а Андрей ехал босиком, пока это все сушилось. Я ему говорила – суши на ветру. Мы где-то заправлялись бензином, и Андрей выходил заправляться босиком. Весна была очень хорошая, подснежники росли, на Нерли было очень красиво, и ни одного человека.

* * *

Осенью 71 года я ездила на свидание к Эдику Кузнецову с Витей Хаустовым. Я положила деньги в спичечный коробок, мы сидели курили, когда Эдик достал сигарету – мою – я ему передала коробок. Эдик закурил, вынул что-то оттуда, очень быстро попросился пойти в туалет, а коробок мне отдал. Его сводили в туалет, и я поняла, что он уже спрятал. И я этот коробок положила в карман куртки. Прошел, наверно, день, я вернулась домой. У нас был Радик^[167]. И я с Радиком пошла в магазин, потому что много надо было купить. По дороге на улице стала закуривать, последняя спичка, швырнула коробок на землю, и оттуда выскочила бумажка, какие-то самые большие деньги. Радик обратил на это внимание, и поднял мое безобразие. И я поняла, что Эдик вынул только половину денег.

Вторая поездка была летом 72-го года. Свидание, сказали, будет после 4 часов дня, и мы ходили по лесу, и я набрала букетик земляники. Меня обыскивали, Бог знает как, хотя это было общее свидание. А я положила деньги в букетик, она меня обыскивала, а в букетик не заглянула. Я Эдику его так и отдала. (Баба, которая обыскивала, так оторвала пластырь <от радикулита>, что кожу содрала. Это делалось явно назло и для унижения, ведь свидание общее, а не личное, зачем меня до белья обыскивать.)

* * *

Мама ничего не умела готовить. Вот, когда домработница выходная, единственное, что она могла сделать – яичницу. Больше ничего, никогда. А после лагеря, и когда уже еда появилась, она завела тетрадочку и записывала – как сделать то, как сделать это. Но, в общем, готовила не очень, но она очень хорошо делала наполеон. Я всему научилась у Батани^[168]. А Батаня все умела, и русское, и еврейское, и пасху, и куличи, Батаня очень хорошо готовила.

* * *

1970-е. Пришли две женщины не еврейки, русского происхождения, сестры, которые жили в Румынии вместе со своей мамой, попав в Румынию, не помню каким образом, во время войны маленькими девочками. А их старшая сестра осталась здесь в России в городе Николаеве. Сестра и ее муж усиленно зазывали их приехать в гости. Когда они приехали в гости, родственники стали уговаривать их остаться в России, и было у них впечатление, что власти им посодействуют. Бедные простые женщины, они там, в Румынии были вроде портних-надомниц. Очень средне, даже плохо там существовали. Они поехали назад, забрали все вещи и приехали в СССР насовсем. В результате их нигде не брали на работу, родственники у них все позабирали, они пришли глубокой осенью в босоножках, в летних платьях, без всяких писем, когда им худо совсем стало в Николаеве. Я им отдала какую-то куртку. Они хотели любым способом уехать из СССР, тут жить не могут. В Румынию я никак им ничего сделать не могла, и я сделала им вызов в Израиль, и они уехали в Израиль. Потом я получала от них пару раз письма с благодарностью. Это был не Комитет, это была лично я. Андрей очень смеялся – как твои румынки? Объевреила я их.

* * *

Продолжение моего всегдашнего спора (о замещении должности Уполномоченного по правам человека в Российской Федерации – Ред.). У меня речь не о том, кто на этом месте сидит – Какашкин, Миронов^[169]или даже Ковалев^[170]. Власть властью, правозащитные неправительственные организации – правозащитными неправительственными организациями. И будь то Америка, Швейцария или любая страна, где права человека возносятся до небес, правозащитные организации всегда оппонируют власти. Это их цель и задача.

* * *

Меня дома не было. Пришла Лидия Корнеевна <Чуковская>, а мама в это время на кухне собиралась кормить Андрея обедом. Андрей съел суп, и мама положила ему второе на тарелку. И Андрей начал ложкой его есть. И Лидия Корнеевна в ужасе сказала: «Руфь Григорьевна, Вы забыли дать Андрею Дмитриевичу вилку и нож». А мама ей сказала: «Ваш любимый Андрей Дмитриевич не умеет пользоваться ни вилкой, ни ножом». По-моему, Лидия Корнеевна была потрясена на всю оставшуюся жизнь. А Андрей подтвердил, что он не пользуется ни вилкой, ни ножом. Потому что неудобно.

* * *

Когда я кончала школу, 10-й класс (Ленинград, 1940 г.), и собиралась быть то ли журналистом, то ли не знаю кем, моя бабушка говорила, что надо идти в горный институт или в железнодорожного транспорта – ничего более престижного моя бабушка придумать не могла. «А ты куда-то в филологию – это вообще полная глупость». Мама в это время работала в лагере помощницей врача Нины Мордвиновой, которая тоже была заключенной, но врачам легче было. И мама мне из лагеря писала: «Лучше бы ты пошла в медицинский, потому что врачам лучше и легче даже в лагере». То есть мама предполагала возможность лагеря даже для собственных детей. Смешно, но факт.

* * *

Мама – инженер-строитель. Промакадемию она не успела закончить, последний курс. И когда их привезли в лагеря, в которых надо было не только жить и выжить, но еще и строить, то она была все-таки не на земляных работах, а на проектных. И даже несколько раз были случаи, еще в Акмолинском лагере, не в Карагандинском, что ее с сопровождающим отпускали в какие-то проектные институты, в город, знакомиться с общим проектом. Я не знаю как, но пару раз было. И благодаря этому, однажды она через кого-то переслала письмо. В общем, у мамы оказалась тоже подходящая профессия. Но когда они уже построили все, был период, когда мама работала в больнице в морге. Это Нина Мордвинова ее туда перетащила. Она была главным врачом этой больницы. Мамина подруга, тоже заключенная. А позже мама работала в пошивочной мастерской, которая на потоке обслуживала какие-то армейские заказы, но кроме потока они еще обшивали все лагерное начальство. И здесь просто пригодилось мамино умение вышивать и делать рисунки к вышивкам. Когда я приехала в 45-м году к маме на свидание, она работала уже в пошивочной мастерской, а вообще лагеря Карагандинские были уже построены, все там было уже – и оранжерея, и цветы, и чего там только ни разводили. Большие оранжереи, и этот женский лагерь снабжал Караганду и прочее тамошнее начальство хризантемами и тюльпанами. ЦПО называлось это отделение – центральное плодоовощное отделение – они там выращивали овощи, бахчу, еще чего-то, заключенные таскали под куртками себе понемножку. Обыскивали, конечно, на выходе-входе, но все равно, то картошка, то морковка попадалась.

* * *

Вот когда скидывали шаха^[171], и вся эта история вокруг шаха и Хомейни^[172] была, я ужасно ругалась, что вся эта интеллигенция радуется приходу Хомейни и говорила: «Вот будет Бог знает что». Шах был хороший. Андрей мне говорил: «Вот САБАК, САБАК». Это их тайная полиция, которая кого-то там арестовывала у шаха. Она везде есть. Но шах открыл бабам лицо, женское образование, здравоохранение, и вообще пытался переместить Иран на какие-то европейско-американские нормы жизни. Вкладывал в это кучу денег. Нет, устроили переворотик для Хомейни. Потом был очень интересный разговор. Была у нас какая-то группа французов, и я сказала: «Вот, дождались». Когда уже в Иране были массовые демонстрации, расправы с женщинами и черт те что. И я французам говорю: «Вот выпестовали Хомейни, сколько лет он у вас сидел, и вы все с ним нянчились». И кто-то из французов ответил мне: «Ну, мы же не знали, что он такой будет». Не знали – не суйтесь. Нашли, кого пестовать. Французы, между прочим, очень много заложили в фундаментализм. А Арафата кто вырастил? Тоже французы нянчились с ним, левые французы. Моя Танька Матон^[173]: «Ах, Арафат, Арафат^[174]»

Таня Матон, Израиль, 1975 г.

В жизни не забуду, как я с ней по поводу этого ругалась. А почему французы давали Ираку химию для газов морить курдов? Это ж французское правительство давало, а не кто-нибудь. И французское правительство в какой-то мере ядерный реактор иракский стимулировало. До того, как Израиль его разбомбил^[175]. Кстати, разговор о химии этой французской Андрюша очень хорошо, очень тактично, но очень четко вел с французскими руководителями в 1989 году – и с премьер-министром, и с председателем Национального собрания, и с Миттераном^[176]. Это было. Вообще-то курдов как заботу всемирную я ему подсунула. Эти встречи, их содержание подробно нигде не напечатано. Он говорил, что недопустимо химическое оружие передавать таким государствам. Там химическое оружие, которое сыпалось на курдские деревни в 88-м году, там же 2000 деревень потравили. А вот сегодня эти скады, которые Йемен получает по договору, на хрена они ему? Чтобы сыпать на Израиль в каком-нибудь случае, больше не на кого ему вокруг сыпать. Я не знаю причин, почему французы давали оружие Ираку. Может, на законных основаниях, торговля какая-нибудь. Я не помню, у меня воспоминания скорее эмоционального характера, чем конкретного, почему это плохо.

* * *

В марте 2007 я переехала жить в Америку. Моя квартира в центре Бостона: 20 минут до Люси на метро и меньше часа, если пешком. Люся заметно сдала за прошедшие 4 года, в доме постоянно стоял баллон с кислородом. Сердце работало все хуже. Но по-прежнему она все время что-нибудь делала. Звонит мне по телефону: «Я такой супчик сварила, приходи обедать». В другой раз прихожу – на ней новая блузка – сама всю сшила на руках, и швы все заделаны, ну просто белошвейка. Какой-то скучный халат отделала ярким кантом, получилось здорово. Она с удовольствием чинила, штопала, зашивала, ушивала одежду Тане, зятю Грише, внуку Моте. И по-прежнему писала на «Грани» или на «Свободу», откликаясь на все мировые и особенно российские события. Печатать ей было тяжело, потому что пальцы из-за артрита не слушались, глаза видели плохо. Но стеснялась посылать с опечатками и посылала текст Тане исправить. Если Тани не было в городе, или, если Люся заканчивала писать поздно ночью, а послать хотела срочно, звонила мне (Тане с утра на работу, а я полуночница): «Не спишь? Я тебе сейчас пришлю текст, исправь ошибки и пришли назад».

В 2010 году «Грани» проводили анкетирование своих авторов к 10-летию программы. Среди вопросов был такой: «Как бы вы назвали книгу (фильм) о прошедшем десятилетии?» Люсин ответ: «Ваш вопросник по неведомым путям ассоциаций вызвал в памяти строки Ахматовой «Десять лет замираний и криков,// Все мои бессонные ночи// Я вложила в тихое слово.// И сказала его – напрасно». Но оттенок при этом не безнадежен, потому что одновременно внутренне звучит «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Это все, конечно, не ответы на ваши вопросы, а так – мысли по касательной. Книгу или фильм назвала бы «Дорога в НИКУДА» или то, что у физиков «Черная дыра».

На Люсино 85-летие Березовский прислал ей в подарок большую корзину шоколадных изделий фирмы «Леди Годива». К ответной благодарности она сочинила стих:

Ода на преподношение шоколада одной старой даме господином Б.

 
Внук и правнук были рады,
Что наелись шоколаду,
И сочинила им на диво
Бабка сказку про Годиву.
Легенда гласит, что леди Годива
Была капризна и очень красива,
Пылила мозги графьям и поэтам
И грызла конфеты с улыбкой при этом.
Поэты и графы жестоко страдали,
Страданья свои занесли на скрижали
И, именем этим назвавши конфетку,
На бренде на этом зашибли монетку.
Таков Истории урок —
И шоколад бывает впрок!
 
 
Но все обман на белом свете,
Не верьте в эту байку, дети!
 

Я помню, как Люся переживала увольнение Юры Самодурова^[177]. Понимала, что это необходимо, потому что Юра упорно не желал считаться с отсутствием денег и сокращать программы Музея. Люся любила Юру, ценила его абсолютную честность и бескорыстие, доброту и самопожертвование, она прощала ему ошибки, идеализм и бесконечные споры, часто заканчивавшиеся у нее сердечным приступом (я сама была свидетелем). Реакция Юры, его письмо очень огорчили Люсю. А мне очень жаль, что Юра так ничего и не понял.

Магнитофонная запись 29 сентября 2009 года:

«В конце апреля 53-го года меня вызвал главврач акушерской клиники, потому что ему пришла правительственная телеграмма, что я срочно вызываюсь на прием к Анастасу Ивановичу Микояну, позвонить из проходной в любой день в рабочие часы Барабанову, и номер там. И когда он показал мне телеграмму и спросил, – вы что-нибудь писали, обращались к Микояну, – он думал, что я какую-нибудь жалобу написала, или еще что-нибудь плохое про институт. Я ему говорю: «Да не писала я, это вообще Саша Барабанов». И он мне говорит, уже на «ты» перешел: «А откуда ты знаешь этого Сашу Барабанова?» А это помощник Микояна. Я говорю: «Я его с детства знаю». Я в тот же день вечером поехала в Москву. Позвонила по этому телефону на следующий день. Саша: «Ой, Люся, я сейчас приду на проходную. Анастас Иванович на месте». Анастас вызвал меня, потому что, сидя заместителем Председателя Совета министров, он не мог выяснить, а вдруг папа жив. Уже, по-моему, вся страна знала, что если 10 лет без права переписки, то это все. А Микоян думал, что папа жив.

Потом я много раз общалась с Микояном, никогда сама, а всегда он. И когда началась история с оспопрививанием, опять он меня вызвал и спросил: «Хочешь за границу ехать?» Я говорю: «Хочу». И очень смешно было: ни москвичей, ни ленинградцев в нашей бригаде не было. Бригада была вся кавказская – азербайджанцы и армяне, и я сбоку-припеку.

А потом я изображала даму при Микояне. Микоян в Ленинграде принимал Идена. Иден был министром иностранных дел Великобритании. Смешно было. Я стирала на кухне. И вдруг Ванька прибегает с вытаращенными глазами, говорит: «Ленка, тебя какой-то военный там спрашивает. С поручением из правительства». Я выхожу с мокрыми руками, на пузе передник. «Елена Георгиевна, Анастас Иванович просил вас приехать в Дом приемов, я приехал за вами с машиной. На весь день». Я говорю: «Хорошо, я должна хотя бы умыться и переодеться». Повезли меня в Дом приемов. Ланч с Иденом, потом обед с Иденом, потом прием, а я все при Микояне. Я так и не знаю, зачем я была нужна. Он всем говорил: «Дочь моего погибшего друга». Прием был в Мариинском дворце. А мама еще была на птичьих правах в Малой Вишере. И вот где-то после Идена маму вызвали в ЦК. Микоян к этому вроде никакого отношения не имел, а может быть, имел, но с мамой не общался. Мама была реабилитирована одна из первых. Уже в 54-м году она получила эту квартиру. Мама попала в самый первый разряд реабилитированных, которые явно были блатными кому-то там. У всех, наверно, были арестованные близкие друзья или родственники. А первый контакт с Микояном (после 37-го года) был, когда от мамы пришло это левое письмо, и она просит обязательно связаться с Микояном, может быть, Анастас что-нибудь знает о папе. Мама закрытая была. Я ведь ничего не знаю от нее, ни про следствие, ни про что.