Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 29. Хозяин и работник
Вас[илию] Андр[еичу], напротив, было жарко. И сам он был тучен и одежа была теплая.
Когда лошадь была распряжена, Никита подвел его к саням. Мухортый схватил порывисто пук соломы, но тотчас же бросил, и ветер унес ее.
– Ну, ладно, ложись в сани, а я за ними лягу, – сказал Никита.
– Эх, наделали дело. Ну, да авось бог милостив. – И В[асилий] А[ндреич] полез в сани и скрючился там, но ему стало неловко. – Нет, уже, видно, ты ложись на низ, а у меня тулуп, я на тебя лягу.
Не успел он сказать этого, как Никита уже повыкидал солому, влез в сани и, скорчившись, лицом вниз, лежал в них головой под сиденьем. – Вас[илий] Андреич лег сверх него головой к задку, и ногами упершись в головашки.
– Ты солому-то себе на ноги положи, да дугой прикрой, – проговорил снизу голос Никиты, и после этого Никита не сказал уже ни одного слова и заснул.
Вас[илию] А[ндреич]у было сначала жарко, потом ему стало продувать левый бок, потом он весь озяб, хотел закутаться, но ему не хотелось двигаться. Снизу только ему было тепло. – На нем всё больше и больше насыпалось снегу, он чувствовал его особенно на воротнике. Мухорт[ый] нет-нет дергал из-под его ног солому и ржал. Ветер всё так же упорно, безостановочно свистел.
В голове его проходили воспоминания сделанных дел и заботы о тех, к[оторые] теперь делались. Нагульный скот был продан хорошо, только в долг. Как бы не затянул платежа. Землю снять опять надо во-время, мужики уж просили. Только бы эту рощу не упустить, а то деньги без дела останутся. Опять ржет. Старик небось заснул. Тоже торгуют, – вспомнил он про рассказы зятя. – Если уже вести дело, так вести порядком, два кабака снял, а теперь на Сергеевском сниму, тогда можно свой склад завести. Эх, левый бок продуло. Да куда денешься. Так-то, Егор сказывал, они ночь в поле проночевали. Так тех снегом засыпало. В снегу тепло. Тепло, да не больно. По 17 пудов в круг валухи вышли, значит, по 28 р. наживу. Оттого должно холодно, что высоко место, сдувает. Надо бы перелезть. Вишь тот чорт храпит подо мной. Известно, праздник, нельзя. И он вспомнил, как жена потребовала на расходы. Ну, да этих баб слушать. Эх, пробирает бок. Заснуть надо. И он забылся.
Долго ли, коротко было, он не знал, но вдруг он проснулся с ужасом в сердце. Сердце колотилось так, что он слышал его. Его рванул кто-то за тулуп. Он открыл глаза. Та же белая муть, только светлее и страшнее, снег свистит в лицо и режет его. И Мухортый стоит, дрожит всеми ногами и худой-худой, как одер, или это не он. Где я? Да и холодно же. Надо встать. А то плохо. Ну, Вася, вставать! Не робей. Он хотел сдвинуться, но ноги его не двигались. Да и не было ног. Хотел подняться на руки, и рук не было, точно он отлежал их. Хотел погнуть спину, и спины нет. – Он замер, не дышал и спрашивал себя: что это? Неужели? Он рванулся. Но не сдвинулся с места. А, так вот это что? – сказал он себе. – Смерть. За что? Матушки родимые, за что? Как же быков-то? И роща? И зачем быки? Зачем роща? Милые мои. Что же это? – Ему захотелось плакать. Он не заплакал, но ему было нежно, умильно. – Милые мои голубчики, что же это? И вдруг ему стало светло, радостно. Он поднялся над всем миром. Все эти быки, заботы показались так жалки, ничтожны. Он узнал себя, узнал в себе что-то такое высокое, чего он в 40 лет ни разу [не] чувствовал [в] себе. Слава богу, и мне тоже, и я не пропал, подумал он. И что-то совсем другое, такое, чего и назвать нельзя, сошло на него, и он вошел в него, и кончилось старое, дурное, жалкое и началось новое, светлое, высокое и важное.
–
– Говорил я тебе, что не руби сбоку, а прежде затеши, а потом подрубишь, она и пойдет промеж берез, а теперь что – села на сучки, – говорил себе во сне Никита, – и давит. Вишь ты, всю поясницу раздавило, как льдом холодит. – Так в полусне чувствовал и думал Никита. – Да будет, – говорит он каким-то товарищам, к[оторые] навалили ему на спину холодное дерево. Но дерево всё холоднее давило его – и вдруг стукнуло что-то, и он проснулся. – Братцы, где ж я? – И он вдруг вспомнил всё. Холодное дерево, это б[ыл] хозяин, лежавший на нем.
– Андреич, а Андр[еич]! – заговорил он, вылезая и поднимая его спиной, но Андр[еич] не отзывался, и от него, от его ног, брюха, веяло холодом. Никита рванулся и встал, Андреич как чурбан отвалился на снег, кот[орый] нанесло выше саней. Было светло, снег мело всё так же, но сверху как будто было меньше, Мухорт[ый] по брюхо в снегу стоял всё так же, глаза выперли, и худая шея вытянулась и закостенела. Никита вылез из саней, огляделся и в 100 саженях увидал, что чернеется, и пошел туда. Это была деревня.
ВАРИАНТЫ РУКОПИСНЫХ РЕДАКЦИЙ
№ 1 (рук. № 3).
Никита был мужик из дальней деревни, уже лет за 50, коренастый, широкий, но, очевидно, от нужды и работы недоросший, и очень сильный. Он всю свою жизнь прожил в людях. Дома у него была только жена с ребятами, обрабатывавшая свой надел наймом и всегда нуждавшаяся, п[отому] ч[то] Никита часто запивал и пропивал всё, что мог. Когда Никита не пил, это был самый смирный, добрый, веселый, работящий и искусный на всякую работу человек. Когда он жил дома, что с ним случалось редко, жена помыкала им, как хотела, но зато когда он напивался, он наверстывал всё свое смирение, особенно перед женой. Уже несколько раз случалось, что он, напившись пьян дома, разламывал женины сундуки, доставал из них самые дорогие ее наряды и на обрубке, на кот[ором] рубят дрова, топором делал из этих нарядов окрошку. Теперь уже он давно не жил дома, меняя разные места. Везде его любили, но везде он портил себе своим запоем. Только Вас[илий] Андр[еич] умел ладить с ним. Он не давал ему денег, а прямо отсылал жене. Когда же Никита загуливал, Вас[илий] Андр[еич] терпеливо сносил его буйства.
№ 2 (рук. № 9).
<Он всю свою жизнь прожил в людях. Жил он прежде до железной дороги в ямщиках, потом жил в кучерах и в дворниках.>
Никита был человек смирный, добродушный, ловкий на работу,2 но не любивший тяжелой мужицкой работы и потому всю жизнь проживший в людях.
№ 3 (рук. № 4).
– Вишь ты, прокурат какой, поспел уж, – сказал он на сынишку. – Потому в тебе рассудку ни одной восьмой, – сердито обратился В[асилий] А[ндреич] к жене, вышедшей за ним и уговаривавшей его не ехать. – Одна твоя глупость. – Куражишься – перед кем? – говорила жена, выходя за ним и укутывая голову и почти всё лицо шерстяным платком. – Видишь, запурило как.3
Вас[илий] Андр[еич] был немного выпивши, красен и возбужден.4 – Когда бы ты торговые антиресы могла понимать, тогда бы я разговор с тобой мог иметь совсем различный, – говорил он. – Хоть бы Никиту с собой взял; а то куда один пьяный поедешь, – вдруг совсем крикливым голосом сказала жена.
– Ну, опять грызутся, – подумал Никита. – Жить бы да жить, так нет же, всё лаются. Готово! Вас[илий] Анд[реич], – крикнул он хозяину.
– Еще кого не взять ли? – не отвечая Никите, продолжал В[асилий] А[ндреич], обращаясь к жене. – Что ж, я дороги не знаю.
– Веселее ехать, – сказала жена, – еще погода поднимется.
И действительно, в то время, как она говорила это, порыв ветра согнал снег с крыши и засыпал крыльцо.
– Дело к ночи, мне думаться не будет, – сказала она, заходя назад в сени.
– Чего думаться, моментально доеду, – отвечал В[асилий] А[ндреич], любивший употреблять и с своими хорошие слова.5
– Слышишь, Никита, хозяйка велит тебе в капаньонах ехать. Что скажешь?
– Да мне что, ехать так ехать, всё одно, – как всегда бойко, громко, как будто сердясь, буркнул Никита. Никита говорил всегда быстро-быстро, точно слова подгоняли одно другое; главная же особенность его речи состояла в том, что, сказав то, что ему нужно, он как-то вдруг обрывал речь, точно запирал ключом.
№ 4 (рук. № 6).
– Куда еще, – закричала на сына вышедшая вслед за мужем закутанная с головой в платок на снос[ях] беременная жена В[асилия] А[ндреича].
– Пущай привыкает, так-то и я бывало. Как батинька едут, я и тут.
№ 5 (рук. № 5).
– Хоть бы, Вася, Микиту с собою взял, – сказала ему жена, очевидно находящаяся в полной покорности у своего мужа. – Как бы погода не поднялась, да и всё веселее будет, – сказала она, очевидно робея перед мужем и перекутывая платок с одной стороны на другую.
– Не извольте, мадам, беспокоиться, – проговорил В[асилий] А[ндреич], как он говорил всегда, когда слушал себя, громким, отчетливым голосом, с каким-то особенным напряжением губ, с которым говорят купеческие прикащики. – Что ж, я дороги не знаю?
№ 6 (рук. № 9).
<Ну вот и ладно. А ты смотри, хозяина-то приветь, как должно. – Ну, ты уж скажешь, – сказала смеясь кухарка, ласково ударяя его по спине, очевидно что-то особенное понявшая в этих словах. – А то как же, угости, как должно! – сказал Никита и, похлопывая рукавицами друг об друга, выбежал на улицу.>
– Ты бы, дядя Никита, ноги-то перебул бы, – сказала кухарка, – а то сапоги худые. Никита остановился, как бы вспомнив. Надо бы… Ну да сойдет и так. Недалече. И он пошел к двери.
№ 7 (рук. № 3).
Ветер дул им вбок со стороны Никиты, кот[орому] он запахивал длинный воротник азяма [1 неразобр.], закрывавший лицо, и продувал ребра и руку в том месте, где полушубок был прорван, и изредка покачивал санки, когда спины ездоков парусили против ветра. Дорога всё менее и менее становилась видна, всё менее и менее можно было знать, на дороге или без дороги бежит лошадь. Можно было знать это только п[отому], ч[то] виднелись вешки – дубовые сучки, на расстоянии сажень 10 один от другого воткнутые по сторонам дороги. Никита думал о том, как он в этот праздник удержался от вина и как два раза отказался. И ему было это и лестно и жалко. Больше было жалко. И чтобы не думать об этом, он закрыл глаза и стал дремать. Хозяин, возбужденный вином, был в самом веселом расположении духа. Он был собою еще более доволен, чем всегда. Он и умен и обходителен, и гости у него были все хорошие, и богат, и ловок, и лошадь у него хорошая, и шуба, и всё хорошо, и сам он хорош. А погоди, лес куплю, я ему очки вотру.
№ 8 (рук. № 9).
После встречи с попутчиками и перед первым въездом в деревню вставка рукой Толстого: В[асилий] А[ндреич] теперь молчал, а Никита не переставая весело разговаривал: то хвалил ум лошади, то вспоминал, как он ездил с другим хозяином на паре и пристяжная сбивала коренную.
№ 9 (рук. № 4).
Никита разделся, отряхнул кафтан и повесил его на печь и подошел к столу. Ему тоже предложили водки, но он сердито отказался и присел на лавке. Над столом висела ярко горевшая лампа, освещавшая стол со скатертью, самовар, чашки, водку и кирпичные стены и полати, с к[оторых] глядели ребята.
№ 10 (рук. № 4).
Хозяева стали просить чаем. Никита не отказался от чая. Он не признавался в этом, но он сильно озяб в своем плохом одеянии и рад был согреться. Он, обкусывая со всех сторон один кусочек сахару, выпил 4 стакана чая и то последний стакан не перевернул, а положил боком. Но воды в самоваре уже не было, а хозяйка как будто не заметила боковое положение стакана.
№ 11 (рук. № 5).
Никита молчал и одобрительно кивал головой, выпивая 4-й стакан уже совсем жидкого чая. Он сильно прозяб и рад был согреться. В[асилий] А[ндреич] строго осуждал непочитание родителей и советовал подать земскому, – между разговором он не упускал случай пошутить с молодой, нарядной, румяной солдаткой, щелкавшей у печки семячки и смеявшейся с ним.
№ 12 (рук. № 4).
Вас[илий] Андр[еич] оделся, солдатка подержала ему шубу, и он ущипнул ее так, что она хлопнула его по спине, затянулся опять кушаком. Никита, разогревшись, надел опять свой отсыревший на печи халат, и они вышли в сени. Петруха в шубе и кафтане, стоя на коленках в розвальнях, выехал в отворенные ворота.
№ 13 (рук. 5).
В голове его бродили его обычные мысли: расчеты барышей от всех ведущихся им дел и опасение убытков от них; валухи кормились у него жмыхом, на них польза хорошая будет. Только надо не прозевать, во-время отправить. Радужных пяток очистится, и хорошо. Тоже с гречей надо не проморгать. Подвезли много, как раз соскочит цена. Ну, да я не промахнусь. Не тот мальчик. И он стал вспоминать все свои новые дела, в перемежку с воспоминаниями последнего дня праздника и надеждами на удачную выгодную покупку и соображениями о том, как и когда они с Ник[итой] выберутся из этой метели.
– Как бы не замерз мужик-то, одежонка плохая. Ответишь, пожалуй. Ну да разве я виноват. Дело божье. Да и выберемся же мы к утру. Только бы к обеду доехать. И он стал вспоминать то, что знал про лес, который он ехал покупать. Дуб на полозья пойдет. Срубка сама собой. Да дров сажен 30 всё станет на десятину. Дам 10 т[ысяч] на 5 лет. Сейчас 3000 должен отдать. Только бы не перебили. И как мы сбились с поворота, и понять не могу. Вишь, дует как. Он приоткрыл глаза и увидал всё то же и опять закутался. Хороша бабенка, вспомнил он про солдатку, старикову сноху. Ночевать бы остаться. Ну да всё одно. Доедем и завтра. Только день лишний. И он вспомнил, что к 8-му получить за валухов с мясника. Жене отдаст. Только глупа она. Кабы теперь жениться, разве я такую бы взял, продолжал думать он. Что при родителях, какой наш дом был. Так себе, мужик богатый: рушка да постоялый дворишка. А я что в 15 лет сделал. Не то что уронил дом, а так поднял, что кто в округе гремит? Брехунов. Вишь ты, дует как. Занесет пожалуй, не выдержишь, подумал он, прислушиваясь к порыву ветра, кот[орый] дул в передок, нагибая его, сек лубок его снегом. Да, гремит Брехунов. Земля, кабаки, мельница. И попав на эти любимые мысли, он стал перечислять все свои богатства, барыши и успехи и, главное, купеческое мастерство обмануть, а не быть обманутым.
№ 14 (рук. № 9).
Вас[илий] Андр[еич] между тем6 всё еще закуривал папироску. Намерение Никиты ночевать в поле в снегу и, как он видел, необходимость покориться этому, пугало его. Но ему совестно было показать свой страх, и он старался подавить и отогнать его.7
№ 15 (рук. № 5).
Мухортый стоял всё так же задом к ветру. Веретье на нем заворотилось, всё было засыпано снегом. Головой он всё тряс, и на глазах у него ресницы заиндевели. В[асилий] А[ндреич] перегнулся к задку и заглянул в него. Никита сидел всё в том же положении, в каком он сел. Дерюжка, кот[орой] он прикрывался, и ноги его были засыпаны снегом до колен. – Микит! Что, как? Никита что-то ответил, не шевелясь. – Замерз, я чай? говорю. – Ничего, – ответил Никита погромче. – Ты бы попоной-то еще бы покрылся. – Не надо, – проговорил Никита.
– Не надо, так не надо, – сказал себе В[асилий] А[ндреич].
№ 16 (рук. № 9).
– А не замерзнешь ты так, Микита? – сказал Вас[илий] Андр[еич].
– Кто ее знает, – може и замерзну. Всё равно помирать надо когда-нибудь. От бога не уйдешь, – отвечал Никита из-под дерюжки, которою он, как бабы покрываются платком, укутал себе голову и плечи.
В[асилию] А[ндреичу] было тепло, даже жарко. Он засунул руки в рукава, прислонился плечами и головой в угол саней к передку и закрыл глаза. Но спать ему не хотелось. Он невольно слушал неперестающий шум ветра, окружавший его и изредка разражавшийся свистом на оглоблях, прерываемый только дыханием Мухортого, его жеванием и изредка стуком его колен о лубок саней. В голове В[асилия] А[ндреича] бродили расчеты, барыши, которых он ожидал от всех ведущихся им дел, в перемежку с воспоминаниями о последнем дне праздника, расчетами на удачную, выгодную покупку леса и соображениями о том, где он, какое это поле, какой овраг и какая тут ближняя деревня, как и когда ему удастся добраться до Горячкина. Ну, губернские не поедут, подумал он. А то как проморгаешь такое дело, беда. <Как бы не замерз мужик-то, одежонка плоха. Ответишь, пожалуй. Ну да ведь это кого другого замотают. А меня Мих[аил] Вас[ильич] оправит. Мих[аил] Вас[ильич] был становой, знакомый Вас[илия] Андр[еича], и нынче даже бывший у него в гостях и пивший его мадеру. И В[асилий] А[ндреич] опять вспомнил о себе, о своих достоинствах, и ему стало радостно.>
№ 17 (рук. № 3).
Дурак я, что послушался его. Ему помирать всё равно. Куда-нибудь да выехали бы. Должно, и стоим-то мы недалеко от деревни. Дай закурю. Опять он достал папироску, долго бился, зажег и в то самое время, как он затягивался, ему показалось, что он слышит лай. Так и есть. Должно, Молчановка. Овраг за Молчановкой. – Микит! – крикнул. Никита не шевелился. И вдруг ему пришла радостная мысль сесть верхом и доехать до деревни. Верхом лошадь не станет. – Микит! – опять крикнул он. – Чаго? – откликнулся Никита. – А я хочу верхом ехать. Тут собаки лают, слышно. – Что ж, с богом. Вас[илий] Андр[еич] встал, отвязал лошадь, закинул поводья и, вступив ногой в шлею, с трудом, два раза оборвавшись, влез на лошадь; седелка мешала ему сидеть, но он подмостил под себя полы шубы и поехал. Он выбрался опять из сугробов наверх. Опять та же муть белая, тот же ветер неперестающий. По его расчетам деревня была против ветра. Лошадь, хоть и с трудом, но шла иноходью туда, куда он ногами и концами поводьев посылал ее. Минут 5 он ехал так, как вдруг перед собой и недалеко, казалось, он услыхал начавшийся слабо и всё усиливающийся и усиливавшийся протяжный, дошедший постепенно до высшей силы звук. Это был волк, и недалеко. Мух[ортый] насторожил уши и остановился. И В[асилию] А[ндреичу] стало вдруг холодно. Отобьешься, не найдешь деревни – хуже. Пропал я, подумал он и, повернув лошадь, пустил ее назад, теперь одного желая – вернуться к саням. Следа своего уж почти не видно было. То казался след, то, казалось, не было, но лошадь охотно шла по ветру. Но вот и сугроб в лощине, и в ней следы еще видны. Сейчас будут сани. И точно, Мухортый спустился, и вот и оглобли и платок на них, и вот и сани, наполовину уже занесенные снегом. Вас[илий] Ан[дреич] слез с лошади, привязал ее.
– Микит! – Никита не шевелился. – Ох, замерзну я, – и опять на него нашел страх. Он хотел лечь на прежнее место, но оно уже было всё занесено. Смерть. За что? Матушки родимые, за что? Как же быков-то? И роща? И быки. Зачем быки? Зачем роща? Милые мои, что же это? Остался бы ночевать, ничего бы не было! Ему сперва захотелось плакать, а потом он вдруг рассердился. Он зашел под ветер от саней, сел на корточки и опять достал папироску и стал раскуривать ее. Но он не мог не только зажечь, не мог держать папироски, руки его дрожали, и губы и зубы щелкали. Он выронил спички, опустил руки и голову и замер. «Зачем всё это? Зачем я жил, зачем наживал? И чорт их побери и валухов и лес. На кой мне его ляд. Вот и деньги в бумажнике 700 р. серебра. На что их? Вот он крутит, засыпает. Издохнешь, как лошадь. Мужику что? А спит он или замерз. Должно, замерз. Одежонка плохая. Тоже живой был.8
У меня одежа, а у него что, замерзнет.9 Он встал, посмотрел в сани. Они были полны снегом. Спина и плечи Никиты уже сравнивались, чуть был бугор, где была голова и плечо. – Микит! – крикнул Вас[илий] Анд[реич], сметая с него снег и шевеля его.
– Чаво? – Жив? – Пока жив, – отозвалось из-под кафтана. – Застыл только. Что же, не доехал?
– Нет. Вернулся.
– Ложись. А то хуже. И Никита стал ворочаться и жаться, чтобы дать ему место.
– О-ох! – простонал он. – Ноги зашлись! Ложись, ложись.
И вдруг В[асилию] А[ндреичу] стало жалко Никиту. Кабы не я, не пропал бы мужик. А смирный мужик. Как старался, и мальчонка моего ласкал. И не пил нынче. А веретьем не укрылся, лошадь пожалел. И Вас[илий] Андр[еич] опахнул с Никиты снег и полез в сани. – Ты не шевелись, я на тебя лягу, – сказал он, встал на отвод и лег на Никиту, покрыв его своим телом и шубой. – То-то хорошо, то-то гоже. Тепло, – проговорил из-под него Ник[ита] и быстро оборвал свою речь и тотчас же заснул. В[асилий] Андр[еич] слышал, как он захрапел под ним. И удивительное дело, Вас[илию] Андр[еичу] стало вдруг хорошо: в голове его мелькнула сноха старикова, подносившая ему вино, оглобли, трясущиеся перед ним, дуга, Никита с его Миколкой, иконостас с Николаем угодником, хозяйка с гостями, всё это стало перемешиваться, и он тоже заснул. И видит он во сне, что он лежит на постели в доме и всё ждет того, кто должен зайти за ним. И спрашивает у жены: «Что же, не заходил?» Чей-то голос говорит: «Нет». А вот едет кто-то. Должно, он. Нет, мимо. «Миколавна, а, Миколавна, что же, не заходил?» «Нету». «Идет», – вдруг проговорил он себе. «Сейчас», – и он проснулся. И что-то совсем новое, такое, чего и назвать нельзя, сошло на него, и он вошел в него, и кончилось старое, дурное, жалкое, и началось новое, свежее, высокое и важное. Что же это такое? – Да это смерть. – А, так это вот что, – сказал он себе и удивился и обрадовался. Он проснулся совсем, хотел встать, пошевелить ногами, но ног не было, хотел подняться на руки, и рук не было, и спину согнуть нельзя было, и спины не было. – Должно, смерть пришла. Что же, я ведь не знал, как это, сказал он тому, в чьей власти он был. Я бы и рад теперь. Да я буду, буду. Всё хорошо. Слава богу, – сказал он и сам не знал, что с ним сталось: заснул он или умер.
