Лев Троцкий
Перед историческим рубежом. Политическая хроника

Л. Троцкий. КАК ОЗДОРОВИТЬ ВЛАСТЬ?

Петр Струве нашел выход из политических затруднений: нужно оздоровить власть. Эта задача совсем не так маловажна, как может показаться иным поверхностным умам. Власть, знаете ли, играет довольно-таки значительную роль в обиходе нашей жизни. Если даже оставить в стороне чисто-трансцендентальное значение власти, как живого выражения вечной идеи общественного порядка, а подойти к делу с эмпирической точки зрения обывательского шиворота, то и тогда нельзя в конце концов не присоединиться к основной мысли г. Струве, что власть есть очень-очень серьезное обстоятельство. Многое, очень многое зависит от власти: подати, например, налоги, законы, война и мир, – а для обывателя, согласитесь, вовсе не безразлично – хрипеть ли с перерезанным горлом на поле брани или мирно обнимать свое семейство. Нет, нет, Струве безусловно прав, и на этом примере мы снова видим огромное значение гносеологической критики в деле отыскивания политических истин.

А раз так, раз государственная власть играет в нашей жизни немаловажную роль, то ясно, что все мы заинтересованы в том, чтобы власть у нас была здоровая. В самом деле: здоровая власть имеет огромные преимущества над нездоровой властью. Примеров тому и доказательств – тьма. Нездоровая власть пристрастна, репрессивна, неправосудна, нездоровая власть даже взятки берет с обывателя. Хорошо ли это? Нет, не хорошо. А между тем, – утверждает г. Струве, – наша власть есть именно нездоровая власть. «Необъединенность так называемого объединенного правительства». «Нелепая двойственная позиция». «Борьба с местным самоуправлением». «Никогда, даже в самые мрачные дореформенные времена, губернаторская власть… не была так органически больна, как в наше время»…^{63}. Да что такое и вообще наша местная власть? «Политическая партия, – отвечает г. Струве, – вооруженная полицейскими полномочиями, т.-е. нечто, до последней степени нездоровое». Вот! Из этого-то печальнейшего положения вытекает «проблема власти». Больную власть необходимо – оздоровить!

Чтоб облегчить разрешение этой задачи, Струве углубляет свой диагноз. Центр тяжести всего вопроса, по его мнению, не в самой бюрократии, а в так называемом «объединенном дворянстве». Он печатает курсивом: «Седалище современной реакции находится вне бюрократии, как таковой». Не решаемся судить, вполне ли оправдывается с «гносеологической» точки зрения приравнение дворянства к седалищу. Если оправдывается, стало быть, бюрократия загнивает с седалища, как рыба с хвоста. И от обоих при этом исходит скверный «дух». Это тоже не наше слово, а из государственного диагноза г. Струве. «Важен дух власти, – разъясняет он, – исходящий от высших ее представителей. Этот дух должен во всех областях стать иным».

Теперь мы вооружены полным познанием действительного положения вещей. Дворянство – седалище бюрократии. От загнившего седалища исходит дурной дух. Сим духом пропитывается бюрократия – сверху вниз. Но так дальше продолжаться не может: «дух должен во всех областях стать иным». Власть должна быть оздоровлена.

– Что правда, то правда! – соображает обыватель, почесывая в затылке, – дух действительно… того… А ежели бы эту самую власть, например, оздоровить, так нам бы – прямо говорю – другой власти и не надо. Зачем стал бы я, – будем говорить – об иной власти тосковать, если у нас власть здоровая: голова здоровая, седалище здоровое, и дух от него приятный, легкий. Да разве я сам себе враг, что ли? Оздоровить власть – это правильно сказано, дай бог здоровья хорошему человеку…

Тут обыватель (экстерном сдающий в который уже раз экзамен на гражданина) погружается на некоторое время в раздумье, а затем вопрошает:

– Только как ее оздоровить?

– Позвольте, г. обыватель! – возражает Струве, вперяя в собеседника испытующий взор. – Вы уразумели ли вполне, что из создавшегося положения «выходов может быть только два: либо постепенное нарастание государственной смуты, в которой средние классы и выражающие их умеренные элементы вновь будут оттеснены на задний план стихийным напором народных масс, вдохновляемых крайними элементами, либо оздоровление власти» («Р. М.» кн. 1, стр. 152). Согласны?

– Правильно!

– Стало быть, ежели вы поворачиваетесь спиною к оздоровлению власти, то тем самым вы объявляете себя сторонником стихийного напора народных масс.

– Да что вы, Петр Бернгардович, помилосердствуйте, да разве вы меня не знаете? Да на таких ли я правилах основан? Слава тебе, господи, который раз уж экстерничаю, достаточно я таланты свои обнаружил… За оздоровление я, Петр Бернгардович, целиком за оздоровление. Здоровое правительство, от которого исходит добрый конституционный дух; здоровые администраторы, от избытка благожелательности вышивающие по тюлю; здоровые околоточные, которые живут и жить дают другим, – да ведь это и есть мой остров Утопия, предмет моих вечных сновидений…

– Стало быть, вы признаете, – перебивает г. Струве, – что «проблема власти никогда не стояла так болезненно перед русским общественным сознанием, как в настоящее время»?

– Признаю!

– Что «никогда страна так сильно не нуждалась в том, что можно назвать здоровой властью»?

– Верно!

– Что «никогда действительное положение вещей не было столь далеко от осуществления идеала такой здоровой или нормальной власти»?

– Точка в точку! Правильно!

– Вы против «стихийного напора»?

– Против! Всеконечно!

– Стало быть, за оздоровление власти?

– За оздоровление! Кто сам себе враг?!

Струве умолкает. Умолкает и обыватель. Пауза раздумья.

– Ну-с, а средства какие ваши будут? – не без ядовитости начинает обыватель. – Открыли какую-либо специю? Вы хоть первый шаг извольте указать!

– «Первый шаг к оздоровлению власти должен заключаться в отрешении ее от настроения политической борьбы».

– Так…

– «По существу известного рода правовая нейтральность, исключающая политическую „направленность“, должна быть признаком всякой нормально функционирующей, здоровой власти».

– Так. Только и всего-с?

– «Всякая здоровая и сильная власть возвышается настолько над своими „внутренними“ врагами, чтобы их даже не видеть. Она именно этим сильна и здорова».

– Так-с.

– «Наоборот, слабая и нездоровая, реакционная власть не только всюду ищет своих врагов, она их выдумывает, их создает».

– Так-с.

– «Чем могут быть вызваны к жизни дремлющие в стране подлинные творческие и консервативные в то же время силы? Только здоровой либеральной властью, способной на систематическое самоограничение и тем самым – сильной».

Но тут уж обыватель – на что прост, терпелив и почтителен! – окончательно не выдерживает консервативно-либеральной канители. В припадке раздражения он произносит – к собственному своему удивлению – совершенно членораздельную речь следующего приблизительно содержания.

– Вы мне пространно доказывали, что власть у нас больная, что она отравлена «ядом политического озлобления». Это я и сам знаю. Вы мне рисовали преимущества здоровой, либеральной конституционно-мудрой власти. Я по ней сам тоскую. Вы меня пугали «стихийным напором масс, вдохновляемых крайними элементами». Меня пугать не надо, я и так достаточно напуган. А вот вы мне укажите путь выхода. «Первый шаг к оздоровлению власти – говорите вы – должен заключаться в отрешении ее от настроения политической борьбы». А так как, по-вашему же, настроение политической борьбы есть главная болезнь бюрократии, то выходит, что первый шаг к оздоровлению власти должен состоять в отрешении ее от главной болезни. Это – политическая медицина мольеровского врача. Чтоб стать здоровым, нужно выздороветь, а чтоб выздороветь, нужно «отрешиться» от болезни. Умеренные элементы, – говорите вы, – должны в полном объеме поставить эту задачу и перед собой, и перед властью. Да разве мы не ставили? Только и делали, что ставили! Укоряли, умоляли, рисовали благие образцы, предлагали сотрудничество, пугали напором масс. Кажись, всю клавиатуру средств морального воздействия испробовали, – и что же? «Никогда – это вы сами говорите – действительное положение вещей не было столь далеко от осуществления идеала здоровой или нормальной власти». Ведь так? Значит, старые средства были несостоятельны. У вас есть какие-нибудь новые в запасе? Тогда потрудитесь предъявить их. Да вы не бормочите про себя, а ясно отвечайте: есть или нет? Здесь вам не религиозно-философское общество, где вы недавно пытались, да и то неудачно, юркнуть в подворотню и там переждать. Раз вы изволили вскарабкаться на политическую трибуну, то потрудитесь же предъявить вашу программу действий. А ежели у вас никакой программы действий не имеется, а имеется только одна трусость мысли, и притом трусость блудливая, то извольте лучше молчать. Ибо, знаете, и от публицистики, гниющей с головы, исходит скверный дух, заражающий общественную атмосферу!

Что этот монолог умеренного обывателя нами не выдуман, а списан с живой, хотя и не очень привлекательной натуры, тому лучшее доказательство можно найти в статье г. Изгоева^[241], которая непосредственно предшествует статье г. Струве в той же книжке журнала. Типичнейший провинциальный обыватель-резонер по натуре, г. Изгоев в путанной и противоречивой статье об октябристах начисто отрекается от себя самого и от своего идейного патрона – Струве, не дожидаясь, пока в третий раз пропоет петух.

Лучшие надежды лучших октябристов г. Изгоев изображает так: «Предполагалось, что лучшие представители поместного дворянства, руководимые разночинцами – общественными деятелями типа Гучкова, в союзе с исторической властью, осуществят преобразование России в конституционную монархию». Другими словами: предполагалось, что умеренные элементы «оздоровят» власть. Но этого не вышло. «Теперь нетрудно разглядеть иллюзорность этого плана, хотя еще, – кивает г. Изгоев на Петра, – и ныне есть честные и неглупые люди, верящие в возможность – при некоторых условиях – этого пути». Великолепна эта снисходительная характеристика «Петра» (т.-е. г. Петра Струве), как «честного и неглупого» (может быть, даже непьющего?) человека, который, однако, верит в возможность оздоровления власти посредством напряженного самоусовершенствования. Зато рассердившийся обыватель-Изгоев в самоусовершенствование верить не хочет и посему бьет горшки вчерашних иллюзий направо и налево.

«Вся политика влиятельных думских партий, – поучает „честный и неглупый“ г. Струве, – должна быть ориентирована в этом направлении», т.-е. в направлении оздоровления власти.

«Через 4 Думу, – дерзит учителю Изгоев, – обновление не совершится. Политика бережения ее никаких за собой разумных оснований не имеет… Если реакция не встречает никакого сопротивления, то нельзя умилостивить ее хорошим поведением».

"Есть ли оздоровление власти совершенная утопия? – спрашивает «честный и неглупый» руководитель «Русской Мысли»^[242] и отвечает: «Разрешение этой задачи зависит, конечно, от крепости и сплоченности умеренных (курс. Струве) элементов страны».

А ставший на дыбы обыватель-Изгоев, вчера еще певший хвалу Столыпину, рубит сегодня с плеча: «Неудача „левых октябристов“ (а политика Струве ведь это и есть левый октябризм!) не есть их личная неудача. Она знаменует собою крах целой идеи. 1861 год не повторяется. Решение общественной задачи переходит в другие руки: идет демократия».

Что такое демократия г. Изгоева, как и куда она идет, а главное, куда придет, это вопрос особый, и полагаться тут на слово никому не рекомендуется. Но комическая дуэль гг. Изгоева и Струве на страницах одного и того же журнала – не случайность. Значит, немаловажные произошли перемены в общественном сознании, если даже г. Изгоеву стало не по себе в атмосфере тех углубленных общих мест и консервативно-либеральных пустопорожностей, которыми Струве и его ученики заполнили сборник «Вехи»^[243] и заполняли в течение этих лет «Русскую Мысль».

– И ты, Санхо, покидаешь меня!.. мог бы воскликнуть г. Струве, если бы в нем самом оставалась хоть капля дон-кихотовой веры. Но у него не хватает энергии даже и на такое восклицание. Он просто печатает г. Изгоева рядом с собою, как если бы тот по-прежнему подбирал словесные крохи с его публицистического стола, а не издевался открыто над ним и над его «верой» в оздоровление власти. А раз уже Санхо-Изгоев издевается над государственно-идеалистическим консерватизмом, значит только и остается, что принять к руководству совет портного Петровича: шинель сия негодна, – нужна новая, – а старую следует просто отдать на портянки.

«Киевская Мысль» N 46, 15 февраля 1914 г.

Л. Троцкий. ДУМСКИЙ ЛОКАУТ

События 1905 – 1906 годов показали бюрократии, что дело обстоит несколько сложнее, чем это представлялось ей в ее самобытной простоте. Поэтому, разогнав две первые Думы, бюрократия не решилась оставаться в до-революционной пустоте, без всякого представительства. Она решила приспособить этот чужестранный аппарат так, чтоб он, не стесняя свободы ее действий, давал ей в то же время возможность в любой момент ориентироваться (разбираться) в политических группировках и классовых притязаниях. Этой именно цели служил государственный переворот 3 июня 1907 г., из которого вышли третья и четвертая Думы. Столыпин рассматривал Думу как свой подручный приказ по общественным делам и в меру этой оценки отпускал ей свое внимание и уважение. Но «руководящим» партиям казалось и того уж довольно, что их вообще терпели. Гучков изогнувшись снимал пушинку со столыпинского обшлага, а Милюков посылал Родичева, невзначай брякнувшего правдивое слово, извиняться пред его высокопревосходительством. В психологии не только право-октябристского большинства, но и так назвавшей себя «ответственной оппозиции» лезли наружу все черты политического содержанства. Совершенно, как щедринская мещанка, которая попала в помпадурши, третья Дума восхищенно спрашивала каждый раз своего помпадура: «И за что ты меня, глупую бабу, полюбил?» Дворянская реакция неограниченно господствовала во всех областях общественной жизни, и если бюрократия не учиняла окончательной расправы над Думой, то только потому, что каждый новый удар сверху падал на «народное представительство», точно на тесто в квашне, не встречая никакого отпора.

Четвертая Дума переняла целиком политическое и нравственное наследство третьей. Но ей приходится существовать в другую эпоху. Самое смелое слово, сказанное рабочими представителями третьей Думы, замирало почти без отклика в те страшные годы экономического истощения и политического упадка. Другое дело теперь. На фоне политического подъема четвертая Дума выступает еще более мрачным и отталкивающим пятном, чем третья. Но в то же время каждый протест изнутри ее находит широкий резонанс; между словом и делом уже нет больше той пропасти, что в первое пятилетие контрреволюции, и мужественно сказанное с думской трибуны слово звучит уже не как «громкое», а как грозное слово.

Столыпинские министры с высокомерием победителей пропускали мимо ушей речи социал-демократических депутатов в 3 Думе; «от слова не станется», говорили они себе, твердо зная, что это слово, погребенное в стенографических отчетах, почти не доходит до массы. Но у горемыкинских министров от этой высокомерной беспечности не осталось и следа. Масса стала за это время другою, совсем иная чуткость политического слуха у нее теперь, а между этой массой и ее депутатами натянулись многообразные связи и в первую голову – рабочая печать. Теперь господа министры бросаются в другую крайность: они начинают думать, что всеобщее недовольство порождается думскими речами; что стачки и демонстрации выходят непосредственно из гортани Чхеидзе или Малиновского^[244]. В то время, как управление по делам печати, градоначальник, типографская инспекция, прокуратура и все их административные родственники и свойственники неутомимо гоняются за печатной бумагой, разрушающей гранитные основы порядка, – в это время г.г. министры покидают все прочие государственные заботы для тщательной цензуры социал-демократических речей.

Г. Маклаков – не тот, который сочиняет «наказы», а тот, который нарушает их, – министр внутренних дел Маклаков^[245], изучив думскую речь депутата Чхеидзе, к величайшему своему негодованию убедился, что Чхеидзе совсем не так понимает идеал государственного устройства, как он, Маклаков. Опираясь на мнение своих избирателей, Чхеидзе заявил, что бухарский порядок, при котором никому неизвестный губернатор, по никому неизвестным причинам, может вдруг превратиться в слишком хорошо известного всем министра внутренних дел – плохой порядок, недостойный уважающих себя граждан. Чхеидзе развил далее то соображение, что государственный строй нашей союзницы, Франции, в общем и целом, выше бухарского режима. Г. Маклаков, по роду своих занятий призванный охранять бухарские основы, нашел – или ему нашли – 129 статью Уголовного Уложения^[246], которая лиц, предпочитающих французские порядки бухарским, ссылает на поселение. Точка зрения г. Маклакова была быстро усвоена всеми надлежащими инстанциями, и 1-й департамент Государственного Совета решил обратиться к Чхеидзе с запросом, успел ли он за это время убедиться, что четыре пункта 129 статьи убедительнее, чем все пункты социал-демократической программы. До этого момента все шло превосходно. Но тут вдруг неожиданно для министра внутренних дел всплыло наружу то обстоятельство, что Чхеидзе все же состоит народным представителем и, в качестве такового, пользуется гарантированной свободой слова и личной неприкосновенностью. Статья 129, верно служившая абсолютизму, этого не предусмотрела. А главное, она не предусмотрела того, что вопрос о неприкосновенности депутата, помимо 1-го департамента, интересует также и некоторые слои народа.

Закинутая на Чхеидзе карательная петля является вместе с тем удавной петлей для свободы думского слова. Инициативу решительной парламентской борьбы за неприкосновенность думской трибуны от полицейских посягательств взяла на себя социал-демократическая фракция, т.-е. та именно группа депутатов, которая неутомимо повторяет, что все основные вопросы русской политической жизни разрешатся – вне Думы.

Социал-демократия предложила не приступать к обсуждению бюджета, доколе не будет законодательным путем ясно и недвусмысленно гарантирована личность депутата от всех и всяких департаментов. К этому предложению примкнули трудовики и либералы (кадеты и прогрессисты). Право-октябристское большинство предложение отвергло. Могло ли быть иначе? Раз на одну чашу весов положена неприкосновенность депутата, а на другую – неприкосновенность бюджета, вопрос для бюджетных питомцев решен.

Относительно правых и националистов ни для кого не могло быть на этот счет сомнения с самого начала: представители паразитических общественных классов, они бюджетом кормятся, с бюджетом стоят и падают. Под их «патриотизмом» и «национализмом» скрывается их утробное бюджетофильство, – пламенная любовь к бесконтрольному бюрократическому бюджету, особенно к его забронированным и темным частям. Ожидать от них покушения на бюджет значило бы считать их готовыми на социальное самоубийство.

Это понимали даже и кадеты. Но тем большие надежды они возлагали на октябристов. Какие бы оппозиционные слова ни произносили и ни писали кадеты, основная задача их тактики сводится к либерально-оппозиционному перевоспитанию октябристов. Если представители крупного капитала усвоят себе кадетскую тактику, правительство не сможет не считаться с либерализмом, – перевоспитать правительство через перевоспитание октябризма – такова альфа и омега^{64} политики г. Милюкова.

Между тем крупно-капиталистические элементы буржуазии теснейшим образом связаны с бюджетом – через посредство банков. В нашей хозяйственной жизни банки играют могущественную роль. Государственный банк является банком для банков. От бюджета, от состояния государственного кредита, от политики министерства финансов зависит в очень большой степени торгово-промышленная конъюнктура^{65}. Самое образование октябристской партии состояло в непосредственной зависимости от кредитной политики государственного банка. Об этом в свое время чрезвычайно поучительные разоблачения сделал некий г. Л. Г., – ни дать, ни взять похожий на того Льва Гурьева^[247], который долго состоял газетным чистильщиком сапог при гр. Витте. В 1905 г., когда государственный банк, под влиянием крайне стесненного финансового положения, стал скуп на кредит, – "крупная торговля и промышленность начали объединяться в политические союзы с резко-оппозиционной окраской, и – рассказывает г. Л. Г. – одна из этих организаций (контора железо-заводчиков) в 2 часа ночи с 18 на 19 октября 1905 г. (т.-е. в день опубликования знаменитого манифеста) заявила гр. Витте: «мы не верим словам и поверим только делу. Дайте нам дело». Гр. Витте дал им «дело», широко открыв кредитный кран, и – «промышленность перешла в союз 17 октября и еще более правые партии»^{66}. Таким образом октябристская партия сложилась под бюджетной сенью. Надеяться на то, что теперь, в момент неустойчивой торгово-промышленной конъюнктуры, октябристы предпримут серьезный поход против бюджета, рискуя тем обрушить на себя лавину кризиса – значит верить в чудо. Но чуда не случилось, – октябристы оказались в первых рядах священной дружины, охраняющей бюджет. 

Здесь-то именно и вставал тактический вопрос: какие предпринять дальнейшие шаги, чтобы пробудить внимание всего населения к попранию элементарнейшего права народного представительства – свободы парламентского слова? Кадеты, однако, к этому моменту уже исчерпали себя. Они согласились совершить довольно решительный на первый взгляд шаг – объявить бюджетную стачку – до снятия бюрократией полицейской осады с народного представительства. Но для своего активного участия в борьбе они ставили, видите ли, небольшое условие: непременное участие октябристов. Да, под прикрытием октябристов справа, социал-демократов – слева, кадеты готовы были вступить в борьбу. Однако же было с самого начала ясно, что октябристы не могут примкнуть к думской стачке против своего собственного третьеиюньского бюджета, как капиталист не примкнет к рабочей стачке – против себя самого. Но в таком случае вся боевая готовность либерализма была показной, рассчитанной на буржуазную галерку, на недовольную провинцию. Кадеты с самого начала знали, что до борьбы дело не дойдет и им не придется серьезно компрометировать в глазах правящих свою «ответственную» и «государственную» репутацию; в качестве же громоотвода для простоватой «радикальной» провинции всегда останутся октябристы, не желающие бастовать… против самих себя.

В этом положении кадеты себя чувствовали почти превосходно. Но не надолго: либеральную музыку испортили социал-демократы. Отнюдь не считая, будто Дума явится ареной решающей борьбы, рабочие депутаты отнеслись, однако, и к думской борьбе со всей серьезностью и решительностью честных и мужественных политиков. В Думе и в печати указывалось, что, выступая за свободу думского слова, социал-демократы тем самым боролись за общий интерес. Это бесспорно. Но не случайно ведь жребий, брошенный г. Маклаковым, пал на Чхеидзе, на лидера думской социал-демократии. И когда буржуазные партии, в твердой надежде, что на них маклаковский жребий не падет, решили, как ни в чем не бывало, приступить к «беседам по бюджету», – именно к «беседам», как выразился позже г. Милюков! – тогда социал-демократы заявили: «Нет, на это мы не пойдем. Мирно беседовать о бюджете с петлей на шее, иметь собеседниками министров, которые держат конец этой петли в руке, – нет, на это мы не согласны! И против этой вашей беседы, сотканной из лицемерия и раболепия, мы будем протестовать всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами!».

Кадеты отшатнулись от группы, которая политические обязательства понимает всерьез. Трудовики, уже подвергшиеся воздействию политического подъема в городах, честно поддержали представителей пролетариата. И 22 апреля разыгрались в Думе события, которые навсегда войдут в историю русского парламентаризма. Когда г. Горемыкин^[248] появился пред вернопреданной Думой, чтоб изложить ей свой способ облагодетельствования России; когда каждый из патриотов вложил в рот жирный палец почтительности, – крайняя левая встретила министра-президента международной музыкой обструкции и криками: «Свободу слова депутатам!».

Весь в поту гофмейстер Родзянко, «вяще изломившись», извинялся перед его высокопревосходительством и грозил крайней левой всеми председательскими громами. Когда это не подействовало, Родзянко решил совершить массовое исключение левых депутатов, – единственный в своем роде парламентский локаут. Всего месяц перед тем петербургские заводчики подвергли экономическому локауту несколько десятков тысяч рабочих за стачку протеста. Что мудреного, если октябристский председатель додумался подвергнуть парламентскому локауту рабочих депутатов за обструкцию негодования. Октябристы, которые только что уклонились от участия в бюджетной стачке, охотно поддержали бюджетный локаут. Прогрессисты – те самые, что вносили предложение о депутатской неприкосновенности – голосовали за исключение 21 депутата. А кадеты? Кадеты воздержались. Они сохранили за собой право зубоскалить задним числом по адресу переусердствовавшего Родзянки, но когда крайняя левая изгонялась из Думы на 15 заседаний, на все время важнейших бюджетных прений, кадеты не возмутились, не протестовали, нет, – они воздержались. Кары налагались по наказу, сочиненному одним из Маклаковых, – не тем, а их кадетским Маклаковым. И эти кары, как оправдывалась «Речь», «автоматически должны были следовать за обструкцией». Что значит автоматически? Лишь то, что бюджетолюбивое большинство неизбежно должно было принять насильственные меры против справедливо возмущенного левого крыла. Но при чем же здесь оппозиция? Что могло кадетов толкать к молчаливому одобрению репрессий, кроме бескорыстного подхалимства? И далее. Если Родзянко не удовольствовался исключением обструкционеров на один день; если изгнанием их на 15 заседаний он хотел сказать, что последние отголоски мощной речи Горемыкина должны замереть в Таврическом дворце, прежде чем через порог его смогут снова переступить дерзновенные, – то почему обязаны были с этим чудовищным избытком раболепия мириться кадеты? Что вынуждало их? Ничто, кроме сервилизма (лакейства), – стремления напомнить сферам, что они, кадеты, – партия порядка. А в то же время для своей радикальной галерки они писали, что в сферах насмерть перепугались кадетской бюджетной тактики, и что там уже «шли предварительные разговоры» о роспуске Думы (сам Милюков подслушал у замочной скважины!). Но дорогу кадетам перебежали социал-демократы: они испугали прогрессистов, они ожесточили сердце октябристов, – и таким образом обеспечили правительству бюджет. Но кто же угрожал бюджету? Все те же октябристы. Отказавшись наотрез от демонстративной отсрочки обсуждения бюджета, они готовы были будто бы голосовать против самого бюджета или против его решающих составных частей. Это ли не чудеса в решете? А в сферах уже бессарабский цыган закидывал медный пятак на орла или решетку: распускать Думу или погодить. Если за два дня перед этим кадеты жаловались, что именно октябристы не позволили им приступить к серьезной бюджетной борьбе, то теперь вдруг оказалось, что социал-демократы помешали им совместно с октябристами нанести бюджету сокрушающий удар. А между тем сами кадеты до последнего момента колебались: голосовать ли им за бюджет в целом или против бюджета. Только мужественное поведение крайней левой; только огромное впечатление, произведенное обструкцией в стране; только брезгливое возмущение, вызванное во всех порядочных людях трусливо-предательскими маневрами кадетов, заставили эту партию впервые голосовать против перехода к постатейному чтению бюджета. Но увы! – на фоне только что учиненного парламентского локаута это выступление превратилось в бессильный полупокаянный жест отступника, который завтра же готов начать порочный круг своей политики сначала.

Кадеты сами позаботились о том, чтоб облегчить демократии политические выводы из событий. «В сравнительно малых размерах, – писала „Речь“ после Родзянкина локаута, – перед нами, в сущности, прошло за три последние дня повторение того же, что случилось за три последние месяца 1905 г.». Сперва – общие совместные действия демократии и либерализма. Затем – изолированные действия пролетариата. «А в результате – декабрьские дни и разгром общего освободительного дела».

Девять лет почти кадеты имели для размышления, но неизреченная либеральная ограниченность до сих пор не позволила им понять, что декабрьские события с железной необходимостью вытекали из октябрьских. Никто не властен был убрать с общественной арены только что пробужденные народные массы, те самые, что привели к октябрьскому манифесту, а следовательно, никто не в силах был предупредить конфликт. Если б социал-демократия и юркнула в политическую подворотню, она не предупредила бы декабрьских событий, себя же покрыла бы бесславием, – т.-е. сделала бы то, что сделал либерализм.

Но между декабрем 1905 г. и 22 апреля 1914 г. есть еще одна историческая дата, о которой так уместно вспомнить в связи с покушением на Чхеидзе: это – начало июня 1907 г., последние дни второй Государственной Думы. Когда Столыпину для целей государственного переворота понадобилось судебное жертвоприношение, и он закинул аркан на всю социал-демократическую фракцию, – кадеты, руководящая партия второй Думы, не поднялись в негодующем протесте, не отшвырнули чудовищного требования, а почтительно просили разрешить им заняться этим «вопросом» в комиссии. В заседании же Думы они предлагали обсуждать – с арканом на шее – законопроект по судебной реформе.

Три исторические даты – три разные эпохи, – но кадеты во всех случаях остаются верны себе. Становится ли социал-демократия на передовые позиции, готовая разделить судьбу народных масс в поражении, как и в победе, – так было в декабре 1905 г.; является ли социал-демократия обреченной жертвой контрреволюционного заговора, – так было в июне 1907 г.; берет ли социал-демократия на себя инициативу решительной парламентской борьбы за элементарные права народного представителя, – так было 22 апреля, – кадеты всегда и неизменно отделяются в решительный момент: с тупым высокомерием глядят они со стороны, когда демократия в декабре принимает на себя последствия октябрьской полупобеды; шуточками о «левом осле», прибаутками о «красной тряпке» провожают они на каторгу рабочих депутатов; наконец, они умывают руки водой парламентской невинности, когда преторьянцы 3 июня изгоняют из Таврического дворца представителей трудящихся масс.