Лев Цитоловский
Всесильный
Обыденность
Он сидел на стуле. На самом обычном стуле, на котором он сидел уже много лет. Но всё было совсем не так, как всегда. Стул перестал быть неподвижным, он отзывался на движения тела и даже на повороты головы. Он не просто сидел, он парил. Всего было очень много, всё было широким и далекое казалось близким. Юным, нежным и бесконечным. Удалялось, вновь наступало, светило зеленым и пахло чем-то живым.
Это был старый, потертый стул и он не стал вдруг волшебным. Просто на этот раз он поместил его на тихой весенней поляне.
Восхитительный уродец
Родился я в маленьком городишке. Но это теперь я говорю – маленький. А тогда окружение казалось мне беспредельным. Дом наш был большой, трехэтажный. Таких было всего два. Напротив, через дорогу, стояли длинные бараки, там жили чертежники, я называл их строение «чертежитие», чем очень их веселил. Своих детей они еще не нажили.
За соседним домом начинался «хитрый» рынок – толкучка. Нам с Валериком заходить туда не следовало, да мы и не заходили: всё и так было хорошо видно. Женщины продавали там ерунду – всякие тряпки, а у мужчин было разложено на газетах много интересного: инструменты, трубки, никелированные детали, линзы и много еще чего непонятного. Мы только, бывало, заскакивали ненадолго, хотелось рассмотреть эти богатства поближе. И тут же поворачивали обратно. Иногда там выступали клоуны, Тогда мы ходили с мамами.
Мне уже шел четвертый год, а Валерик был на два месяца старше и лучше разбирался в жизни. И он метко стрелял из рогатки: ему даже удалось попасть в лампочку над подъездом – я видел сам. Когда мы играли вдвоем, Ленька из соседнего дома не брызгал в нас водой из своей клизмы.
Однажды, когда из передвижного цирка выкарабкался ручной медведь, все в страхе разбежались, и рынок моментально опустел. Но мы-то понимали, что медведь ученый и совершенно безобидный. Сокровища, разложенные на газетах, остались без хозяев и, как бы, принадлежали теперь нам. Столько нам было даже не нужно. Но Валерик знал, что хозяева потом, когда уведут медведя, вернутся за своим добром и лучше ничего не трогать.
Самое интересное начиналось за рынком. Там был пустырь, на котором росли камыши, стояла старая сломанная машина и жили собаки. За пустырем белели солдатские палатки, и в них всегда что-то происходило: строевые занятия, переклички, танцы и драки. В палатках даже иногда стреляли, так говорил Лобан. Он уже был почти взрослый и ходил в школу. Но мы с Валериком стрельбы не слышали ни разу, хотя внимательно прислушивались, стоя за углом столовой. На пустырь нам заходить не разрешали. Здесь время от времени останавливался цыганский табор, и могло случиться всякое, так говорили наши соседки.
За палатками виднелись трубы завода, дым доносился и до нас. Завод был военный, и никто не знал, чем он занимается. Одни говорили – делает патроны, другие, что самодвижущиеся торпеды, в которых садятся японские камикадзе. Там работали наши родители. Они, конечно, всё знали, но с нами не делились, чтобы мы не скоро состарились. Но мы и так, каждый день узнавали что-нибудь новое. Случалось такое, чего, казалось бы, и быть не могло.
Как-то летом я гулял около нашего дома, ожидая, когда выйдет Валерик. У тротуара стоял мотоцикл, что-то у него сломалось, и он никак не заводился. Я ходил по тротуару около мотоцикла: шагал напролом, а прохожие меня обходили. Вдруг прямо перед собой заметил маленького уродца. Толстячок, помладше меня. Весь он был черный, у него совсем не было толщины, и он немного шевелился. Я никогда раньше его не видел и он не был похож ни на кого! Ясно было, что уродец живой, и я сразу понял, что он имеет какое-то отношение ко мне. Как будто следил за мной и обезьянничал. Я отошел от него, а он – за мной. Я перешел на другое место, потом побежал и остановился. Мы покачали головами. Было видно, что он не передразнивает и совсем не вредный. Такой же, как и я. Ну, не совсем такой. Это было удивительно, чудеса, да и только. На свете есть кто-то смешной и славный! Не понравится это Леньке.
– Эй, ты кто? – Спросил я уродца. – Может быть, мы теперь всегда будем вместе?
Оглянулся – никто ничего не замечает. А странно, столько всего нового кругом… В этот момент ко мне подбежал Валерик, и я сразу поделился с ним своим открытием.
– Смотри, кто у меня есть! – показал я рукой.
– Что ты там нашел? – Не понял он и наклонился. – Вон тот камешек?
Я посмотрел и с ужасом заметил, что любимый уродец почти исчез. А потом совсем пропал. И на улице стало даже прохладнее и темнее. Было такое ощущение, как будто я почти что умер. Ничего объяснить Валерику я не мог, он бы мне всё равно не поверил. Мы стали вместе рассматривать, как чинят мотоцикл. Валерик что-то мне рассказывал, не помню точно что. И вдруг уродец появился опять.
– Смотри, скорей, – шепотом сказал я, чтобы не спугнуть уродца.
– А-а… Знаю, – не выразил удивления Валерик. – Это у всех есть, и у меня тоже. Вон, рядом. Мне показывал папа. Называется – тень.
Я понял, что Валерик не видит в этом ничего особенно интересного. Никакой тайны, всё сразу объяснил папа. Мы стали обсуждать, откуда берется тень, когда солнце выходит из-за туч. И наши уродцы тоже это обсуждали. Странно, я не испытывал разочарования оттого, что тень есть у всех, все об этом знают и возникает она очень просто. Поразительное ощущение волшебства, таинства, мистической загадки, открытия осталось со мной навсегда.
Теперь-то я знаю, что это называют духовным переживанием. Кое-кто ощущает это, как религиозный экстаз и верит в чудо, а иные докапываются до сути. Если повезет, помогают эксперты, которые знают больше. А бывает, что проникнуть в смысл вещей не просто и приходится выяснять самому, иногда годами. Потом гордишься, что удалось решить проблему. И процесс постижения крайне увлекателен. Если, конечно, вопрос не пустяковый. Главное – не прозевать возможность, не проглядеть диво дивное.
Престиж, реноме, приоритет играют важную роль в достижении успеха. А прикосновение к секрету природы дает ощущение счастья.
Безопасная бритва
Дружба с Валерой была очень старой. Мы даже начало этой дружбы не помнили, ни он, ни я. Валера всегда всё умел, ничего не боялся, но наглым не был. Благодаря Валере, я чувствовал себя увереннее, а он любил выяснять, что я догадываюсь об устройстве жизни. Хотя ответы на его вопросы я придумывал на ходу, проблемы, которые его интересовали, не были примитивными и заставляли меня напряженно искать решения. Потом, через годы, Валера добывал рыбу в океане, а я пытался понять, как у животных возникает желание вдруг отправиться по своим делам.
Возвратившись на пару месяцев из странствий, он обычно отдыхал от рыбалки, охотясь на дичь, ловил раков и гонял без определенной цели на своем катере, который он смастерил из стекловолокна и эпоксидной смолы, а мотор собрал из найденного на свалке внедорожника. Встречались мы редко, но регулярно, обычно у него. Его Женька, как была красавицей в школе, так ею и оставалась. У них уже был малыш.
И вот однажды он, нагруженный добычей, возвратился с охоты и застал свою Женьку с офицером. Двустволка была за спиной, Женька получила заряд дроби в сердце, а кавалер – в пах. Сначала подозревали, что у Валеры был сообщник, потому что соседи единодушно утверждали, что выстрел прозвучал один, а, значит, стреляли двое. Одновременно стрелять из двух стволов с большой скоростью, почти что слитно, можно, но не прицельно. Поэтому проводили даже следственный эксперимент, который показал, что Валера это умеет. Малыша забрала Женькина мать, в Одессу, и Валера никогда его больше не видел. Я, по собственной инициативе, попытался как-то их посетить, но неудачно, бабушка сторонилась любых воспоминаний о прежней жизни.
Уже потом, отсидев свои пять лет за «убийство в состоянии сильного душевного волнения, вызванного неправомочными действиями потерпевших», Валера отрицал, что можно было плюнуть на всё и забыть или просто выгнать Женьку. Ясно, что таково наше естество, это не хорошо и не плохо, хотя и больно. И он тогда стрелял, как бы, в себя. Теперь он хотел всё забыть и подробности лагерной жизни никогда не рассказывал. Живи, говорил он, спокойно, не нужно тебе это знать. Только однажды проскочила подробность.
Как-то я принимал Валеру у себя на биостанции. Утром, перед лесной прогулкой Валера собрался побриться, попросил у меня бритву и я протянул ему станок и свежее лезвие.
– Мы, вроде, оба здоровы, зачем лезвие менять, – удивился Валера.
– Дело не в этом. На лезвии остаются индивидуальные следы ткани, кожи и крови. Организм воспримет их, как чужое, выработает антитела, а ты получим прыщи или сыпь, оно тебе нужно?
– Послушай, старик. Ты – профессор, я – моряк. Но здесь ты, похоже, что-то не понимаешь. Там, в лагере, одним лезвием брилось более двухсот человек. И это было не самое худшее, что я там видел.
Палые листья и павшие
В южных странах нет сезонного разнообразия природы. Вечно живые растения не очень-то и похожи на нечто живое. Их красота стабильна и незыблема. Они несколько украшают ландшафт – и только. А живое всегда изменчиво.
Другое дело – мир средней полосы. Пожелтевшие листья шевелятся на ветру, и кажется, что они живее зелёных. Потом они устилают землю, и ветер уже не нарушает их покой. Радуют глаз гроздья рябины на голых ветках и кленовые листья на мокром асфальте.
Осеннее увядание природы вызывает тихую, возвышенную грусть и радость, рождает надежду на бесконечность бытия. Будет весна, и жизнь снова проснется. Появится свежая трава, распустятся цветы, поспеют ягоды, разольются ароматы.
Мы не сочувствуем умирающей красоте. Даже когда мы косим траву, рвем цветы, рубим ветви, собираем урожай мы не испытываем особых чувств – ни возвышенных, ни печальных. Мы не сострадаем растениям, когда прерываем их жизнь.
А смерть животных некрасива. Всякая: насильственная или естественная. Смерть близкого человека или чужого. Смерть дворового пса, голубя или бабочки. А ведь любая смерть животных не прерывает бытие. Появятся новые поколения, пройдут полный цикл жизни и породят смену. Но всё же смерть наших братьев меньших ощущается, как невосполнимая утрата. Тихо умирающая от старости кошка – это не пожелтевший лист клена. В ней умирает личность…
На асфальте
Тогда я поднялся и вышел, слава богу, дверью не хлопнул, я хорошо это помню. Не убедил никого, да я и сам почти им поверил. В сердце разлилась терпкая гадость и запачкала душу. И я, наконец, не выдержал, но дверью не хлопнул. И теперь я здесь. Завидую животным, у них, говорят, нет совести, а меня она грызет. Похоже, не были они правы, но не стоило обижаться сразу на всех, если бы я объяснил толково, они бы поняли. А теперь, чувствую, уже не придется. Это бы еще ничего, ноги печет, как у босой собаки на асфальте. Наверное, каждый в душе босяк и я иногда тоже. Что-то я сделал не то. Обогнал хромого и доволен, а грузовик не увидел. Какие попались горькие сигареты. Везде обман. Интуиция и разум, жены и мужья, надежды и проза. Не хлопнул я дверью, это точно. Всякий раз так, стоит задуматься о чем-нибудь важном, как солнце скроется и плавают черные шары. А, ну конечно, это же собралась толпа, кричат на шофера. И что-то они все хотят от меня. Ничего приятного нет быть в центре внимания, вранье это. Смотрят жалостливо, а у меня не болит ничего, только мокро лежать. «Кто-нибудь помнит, когда он отключился?» спрашивает строгий голос. И почему асфальт горячий, но твердый, как лед? Им всем, похоже, тоже жарко, дышат, как из духовки. Сейчас подрумянюсь на горячем льду, покроюсь корочкой, а потом никому не расскажу, кто мне поверит? Что же будет, я уже думаю с ошибками. Зрители, читатели, соглядатаи.
