Леонид Александрович Машинский
Вот сижу я на санях
В общем, я остался, устоял. Подождал, пока уляжется нахлынувшее сердцебиение. Может, я и правда болен? Но чем? Я был так счастлив.
Это ещё не всё. Самые, пожалуй, прекрасные минуты – это были минуты именно телесной жизни, а не отделения души от тела – я переживал, когда отвозил очередной новый гроб к отцу, в посёлок. Дядя уже стал доверять мне свои сани с одной лошадкой, с той самой старушкой, которую я помнил с детства, – она была особенно спокойной и покладистой.
Да, дело было по весне, но утрамбованный снег на дороге всё ещё позволял передвигаться на санях. А вот холмы кругом уже оголились с верхушек. От черноватой земли исходил ароматный пар, кое-где сквозь коросту сухого бурьяна уже пробивалась новая травка. Пели птички. По канавам обочь дороги бежали весёлые звонкие ручейки.
Я ехал на своих санях, укутавшись лёгким полушубком, сложив руки на груди, засунув каждую в противоположный рукав. Я лежал в гробу, в совершенно новом гробу, час назад законченном мною в кладбищенском отцовском сарае. Рядом, на обесцветившемся за зиму, сене лежала, сверкающая на солнце, пахучая сосновая крышка. Я лежал в гробу и втягивал носом очаровательный запах живицы. Пахло не только смолой, мокрый снег тоже имел свой особый запах. Пахло и конским навозом, и чуть-чуть сеном, и костром – от старого полушубка. Даже небо, казалось, пахнет – солнце залезало лучиком в нос и заставляло чихнуть. Перепархивающие в небе птицы – жаворонки уже, что ли? – щекотали тенью лицо – я снова вспоминал, как меня утирал отец. Лицо моё невольно растягивалось в улыбке, глаза закрывались. Лошадка шла ровно и неторопливо, под длинной льняной чёлкой угадывались мутноватые, уже плохо видящие, но умные, всё в лошадиной жизни узнавшие и всё простившие, глаза. Я мог быть совершенно спокоен за неё и за себя. Она довезёт куда надо. Разве что, постоит полчасика на том самом месте, где у нас всегда бывают заторы – ну, передохнёт. И я посплю. Отчего бы не поспать? – на этом солнце так и размаривает – чай, не замёрзну.
Не я первый придумал эту моду ездить домой в гробу. Не у меня одного отец занимался подобным промыслом. Ещё в самом раннем детстве я наблюдал мальчишек, которые лихо скользили нам навстречу с ослепительно сияющих снеговых гор. У каждого на санках было по гробу. Некоторые сидели в этих гробах, другие лежали – и на спине, и боком, и на животе – кому как удобно или кто как хотел выпендриться. Некоторые тащили санки с гробом за собой на верёвочке. Других везли лошади. В то время в посёлке как раз, кажется, был особенно массовый замор, так что и гробы требовались в массе. И вот все сыновья гробовщиков и катафальщиков, все дружки этих сыновей с удовольствием помогали доставлять изделия по адресам. Большинство гробовых мастерских было расположено рядом с лесопилкой, а значит и рядом с кладбищем. Мой отец почему-то долго держался особняком и делал свои гробы в посёлке – может, мать не хотела, чтобы он отдалялся от дома? – но потом и она не сумела его удержать.
Пока же мастерская у отца была рядом с домом, ещё чаще чем на похороны, нам приходилось ездить в сторону кладбища за материалом. Впрочем, отец брал меня не всегда, а только когда был в хорошем настроении. А в хорошем настроении он бывал после того, как ему хорошо заплатят. Тогда он себе и выпить позволял и сына-неженку на санях покатать.
Случалось, попав в особенно долгий затор, мы на обочине устраивали целые пиры. Один раз, под Рождество, отец на костре зажарил целого барана. Тут были и дядя, и мать, и даже сёстры – одна бабушка осталась дома, а старший брат ушёл к друзьям. Мать-то согласилась прокатиться только потому, что сёстры очень просились, а у неё день был свободный и вообще – под праздник – уж лучше она вместе с мужиками погуляет, чем даст им одним гулять. Всё взяли с собой – и баранину, и кислую капусту, и солёные грибы, и водку конечно же. И чай на костре приготовили, и пирогом нас, детей, угостили – он ещё даже не совсем застыл, схоронился под рогожами. Искры от костра летели высоко-высоко, уголья трещали и прыскали от капающего на них бараньего жира. Одна из сестрёнок полдороги куксилась, должно быть, заболевала, но тут и она повеселела – стала подбрасывать в огонь разные валяющиеся поблизости соломинки да палочки. Даже нашей лошадке мы дали кусок пирога. Вообще-то, мы ехали в этот раз аж на трёх санях. На одних, передних – покойница, какая-то наша троюродная бабушка, с ближайшими её родственниками; на других – дядя с остальными родственниками покойной; а на третьих – мы семьёй. Покойницу – чтобы не занесло снегом – пока везли в закрытом гробу.
В ту зиму под Рождество народу сразу умерло множество. Караван от посёлка до кладбища вытянулся саней в пятьсот – все ехали, как и мы, по нескольку упряжек – но и одних покойников было никак не меньше сотни. Вся дорога была устелена еловыми лапами и пластмассовыми искусственными цветами. Погода стояла пасмурная, снег валил на землю громадными липкими хлопьями, так что даже трудно было дышать – того гляди, куском снега подавишься. Но настроение у всех было приподнятое – сразу столько народа, столько покойников, столько впечатлений! – особенно, конечно, радовались дети – они ещё не умели толком грустить о чужой смерти, разноцветье валяющихся на пути цветочков их скорее веселило, раздавленные еловые лапы пахли так пронзительно и возбуждающе.
Несмотря на сыроватую погоду, умелец дядя разжёг костёр с одной спички из специально припасённых под рогожей сухих дров. После мяса испекли картошку в золе. Караван так ещё и не тронулся. Мать даже подумывала, не вернуться ли ей с детьми ночевать домой – уже и вечереть начинало. Но не успели девчонки размазать последнюю картофелину по своим уже изрядно закопчённым личикам, как поезд тронулся. У многих были электрические фонари, а кое у кого и факелы. Так что ехали с иллюминацией. Костры на обочине так и остались гореть – с ними было светлей и веселей, а при таком снеге, в такую погоду никакой опасности пожара не существует. Как здорово вновь услышать скрип, наконец сдвинувшихся с мёртвой точки, полозьев.
Теперь ещё, пожалуй, предстоит простоять не один час перед воротами кладбища. Дело в том, что зимой могильщики не всегда успевают копать могилы. Это только сейчас отпустило, а ещё позавчера мороз стоял о-го-го какой – так что проморозка под толстым снегом не менее полуметра. Тут необходимо сперва работать ломом. Конечно, многие мужики из городка отправляются в такие дни на халтуру, но не многие из них в самом деле умеют и хотят хорошенько долбить промёрзлый грунт. Работы затягиваются, кое-кто уже валяется в конуре у сторожа пьяный. А кто-нибудь упьётся и, незамеченный, замёрзнет тут же в сугробе – ещё одну могилу придётся рыть.
Перед воротами кладбища народ на санях тоже пьёт и закусывает – но не чокаются – всё-таки покойники. А дети в большинстве уже спят – что бы им не поспать, сытеньким на свежем воздухе? Уж где-где, а у нас научились так утепляться на санях, что никакой мороз не проберёт – спи-отдыхай. Да мы и закалённые – чай, родом отсюда, из этих зим. А на улице уже по виду ночь, и звёзды выступили. Снег-то перестал, ветер успокоился – опять холодает. Эй, могильщики! Копайте скорее. Хоть к полуночи хотелось бы домой вернуться, – это мать наша так наверно думает; а нам всё равно, девчонки давно дрыхнут – чумазые-пречумазые. Я последним засыпаю, ещё на звёзды успею перед сном полюбоваться – жаль, что из созвездий и знаю-то одну Большую Медведицу. От факела от дядиного в нос тянет дегтярным дымком, на кладбище каркают одна за другой несколько испуганных ворон, снег осыпается бахромой с еловых веток, нависающих над кладбищенскими воротами. Я ложусь поудобнее – руки на груди, ноги вместе – смирненько, совсем как покойничек – только глазки осталось закрыть.
Но бывали, конечно, и моменты маеты, связанные с этим нашим сонным похоронным путём. В том самом узком месте, дожидаясь своей очереди, мы простаивали часами не раз и не два – это вообще во времена моего детства было чуть ли ни нормой. Далеко не всегда мне удавалось найти себе приятелей для игры, иногда не было поблизости даже старших ребят, которые в игре заведомо обидят. То ли в обозе совсем больше не было детей, то ли они сидели на санях в дальних концах. Туда меня отец не пускал – вдруг поезд тронется – всегда ведь ждёшь, что он тронется в следующую минуту. Я сидел на санях и скучал. Я предавался меланхолии и воображал, что это я умер и меня везут на санях в так называемый последний путь. Иногда так входил в роль, что сам себя ловил на том, что подражаю и положением тела и выражением лица какой-нибудь очередной умершей бабушке, нашей дальней родственнице. На мгновение мне становилось страшно – а вдруг это я в самом деле умер? Но как же я сам себя хороню? А вдруг покойник видит, как его хоронят? А вдруг душа – я ведь слышал об этом – отделяется от тела и летает над ним и видит его сверху? Но я ведь вижу себя не сверху. И потом, я не в гробу. На всякий случай я, не открывая глаз и не размыкая мёрзнущих рук, шевелил ногами и убеждался, что по сторонам нет гробовых стенок. Какое-то время я специально лежал, раскинув ноги, но так было холоднее. Особенно неприятно было думать об обледенелой могиле и о том, что тебя закидают промёрзшей землёй пополам со снегом. Вот уж где наверное действительно холодно!
Я просыпался от неприятной дрожи. Умирать не хотелось. Хочется ли кому-нибудь умирать? Почему люди умирают так часто? Почему они вообще умирают?
