Леонид Александрович Машинский
Беги и смотри
Служители, как прежде, проходили мимо нас с таким видом, будто нас вовсе не существовало. Они несли в руках то какие-то номерки и ключи, то подносы с напитками и фруктами, то стопки аккуратных полотенец и простынь. Женщины были похожи на стюардесс, а мужчины – на проводников поезда в вагонах самого высокого класса.
Я, кажется, догадался, почему нам не разрешили по-человечески раздеться. Судя по тому, лежит ли или нет верхняя одежда на лавочке, служители могли судить о разряде посетителя. Интересно, что у тех, кто предположительно входил парадным входом, и другой одежды, кроме купальной, нигде не наблюдалось. Наверняка – сдали своё облачение в какую-нибудь специальную, особо охраняемую раздевалку. Но это уж точно – не для нас, простых смертных.
Чем дольше я раздевался, тем мне становилось холоднее и противнее. Я понимал, что это чисто психологическое, и всё же босые ноги мёрзли на каменном полу – пускай он даже и, как утверждал отец, подогревался изнутри. Скорее всего, нам предложили место, где не подогревается. Или нет – раз уж мы сами сюда пришли – как только увидели нас и оценили, так и выключили подогрев. Мне было стыдно демонстрировать свою беспомощность перед дочкой. Я вспомнил, как когда-то, будучи в крымском Фаросе, случайно попал с кампанией друзей на какую-то закрытую теннисную площадку для избранных.
– Кто это такие?! Кто их сюда пустил?! – завопил старший из окопавшейся здесь семьи. И столько было праведного гнева в его голосе и убелённых благородной сединой бакенбардах. Если бы я не опасался быть расстрелянным – точно бы подрался.
Но пока я предавался мрачным воспоминаниям, дети уже разделись и приготовились нырять. А я только сейчас понял, как это здесь вообще делается. Дело в там, что непосредственно рядом с нашей скамейкой, чуть сзади, в той стороне, откуда мы пришли, была устроена мраморная прямоугольная яма. Желтоватая вода в ней подсвечивалась со дна белым огнём. Я слышал про какие-то новомодные купели в церквах, вот они мне примерно такими представлялись, но круглыми. И я вспомнил, что что-то вроде того требовалось преодолевать в светлой памяти бассейне «Москва», где когда-то, в незапамятные времена, совершал омовения и я. Но там это было оправдано тем, что водяная гладь бассейна находилась под открытым небом и нырять приходилось через водяной замок для того, чтобы морозный воздух не проник напрямую в тёплое помещение предбанника. Здесь же было совершенно непонятно, куда ты попадёшь, если нырнёшь. Неужели тоже на улицу? Но каким образом? Мне пришло в голову, что мы находимся под пресловутым храмом Христа Спасителя, который в недрах своих так и остался бассейном. Тогда вполне была объяснима эта мрачная холодная помпезность. Ибо храм сей не для людей был воздвигнут, но для Патриарха и правительства.
Пока я рассуждал в сердце своём, уже и отец куда-то исчез. Не то ушёл, как я надеялся, узнать всё же что-то у служащей, не то окунулся вслед за резвыми детишками в страшноватую купель да и пропал без следа.
Мне и с самого-то начала здесь было неуютно, а уж теперь прямо-таки нестерпимо захотелось спрятаться в самого' себя, сжаться в точку; и мечталось ещё: вот бы всё это вокруг оказалось неправдой, чьей-то дурацкой выдумкой… Куда, в конце концов, исчезли мои дети?! Кто будет отвечать за маленького мальчика? А дочь…
Из копчика, из так называемой первой чакры, у меня столбом стал подниматься ужас. Я снял рубашку и майку, ибо давно уже сидел без штанов, поджимая под себя, как будто стыдясь, голые ноги. Озноб пробрал меня так, что я содрогнулся.
Я огляделся по сторонам. Нет, и отец спешил мне на помощь. И никого из местных работников в этот момент в обозримой близости видно не было. Немногие же видимые из купальщиков были столь чужды сердцу моему, что хотелось не то заплакать, не то вытошнить скопившуюся сердечную боль. Я потрогал свой лоб, подозревая, что у меня температура, но он был холоден, как мрамор стен, как лоб покойника.
Я стоял на краю водяного резервуара и у меня тряслись поджилки. Может быть, дети всё-таки ушли ещё куда-нибудь? Куда я смотрел, раззява! Почему они мне не сказали? Даже всплеска никакого не слышал!
Я потрогал воду большим пальцем ноги. Никаких ощущений – словно её нет. Наверное, вода той же температуры, что и моё тело. По крайней мере – не в прорубь и не в кипящий чан. Но почему-то не видно дырки, в которую я должен пронырнуть. Я успокаивал себя, что и не могу её толком разглядеть, потому что она сбоку, подо мной или впереди, за широкой колонной, на которой слегка подмигивает светильник… Ну точно – метро, только почему-то никто не объявляет, с какой платформы поезд отправляется.
Я закрыл и открыл глаза. Ничего не изменилось. Никто не вернулся. Никто не обращал не мои муки малейшего внимания. Я должен идти за детьми куда бы они ни исчезли, я шагаю в воду…
Мы с моим старым другом были в гостях. Я считал этого друга потерянным. Он в своё время начал пить и пил так сильно, что я его мысленно уже похоронил.
Но вдруг он объявился, всплыл через много лет, и мы в ним, хотя и с трудом, стали восстанавливать отношения. С его стороны наблюдалась явная заинтересованность, да и мне было приятно вновь обрести ещё одного близкого человека.
Недостаток общих интересов восполнялся посещением общих знакомых. Знакомый, к которому мы зашли на этот раз, был даже и не совсем общий, т.к. я, хотя и знал его, но встречались мы до того всего лишь дважды, а посетили мы этого парня, по большей части, из-за того, что другу нужно было что-то там уточнить насчёт ремонтных работ, которыми они вместе с ним профессионально занимались. Обстановка в квартире однако оказалась настолько непринуждённой, и мы уселись пить чай. Когда же мы уже уходили и прощались в прихожей с радушным хозяином, кто-то позвонил в дверь. Пришлось снова отступить в кухню, ибо появилось сразу трое человек, и для всех в крошечной прихожей было явно тесно. В одном из этих людей я, к удивлению своему, узнал своего отца. Ещё были мужчина и женщина, оба мне, на первый взгляд, незнакомые.
Я пребывал в некотором замешательстве. С одной стороны, уже пора было уходить, с другой – очень хотелось пообщаться с родителем, которого я не видел так давно, что и не мог припомнить как. Впрочем, у него была своя компания, зашёл он сюда, совершенно понятно, не для того, чтобы увидеться со мной, и в кухне мы все вместе – хоть ты плачь – всё равно не поместились бы. Я так же не был осведомлён о планах мало знакомого мне хозяина – ожидал ли он гостей, собирался ли накрыть стол в комнате? Туда я не заходил.
Новые гости раздевались и разувались, а мы с другом жеманно здороваясь с ними, мялись на пороге кухни. Отец, конечно же, узнал меня, но почти не подал виду – только слегка улыбнулся и приветственно полуподнял руку – полуподнял, быть может, только потому, что потолки здесь низкие, а он высокий. Мне, однако же, стало как-то обидно. Недаром мы с ним в былые времена ссорились – всё же мог бы уделить своему сыну при встрече и побольше внимания.
Мы пропустили их на кухню, а сами вышли в прихожую. Отец, проходя мимо, легонько коснулся прохладной рукой моего плеча и ещё раз улыбнулся – улыбка была какая-то грустноватая – словно внутри у него что-то болит или душу мучит какая-то совсем посторонняя и малоприятная мысль.
Хозяин кивал то вновь прибывшим, рассаживая их нагретых нами табуретках, то нам, как бы извиняясь, что для нас аудиенция уже закончена. Я досадовал на себя из-за того, что ни на что не могу решиться: то ли праву близкого родственника отвлечь внимание отца от его спутников, то ли уйти как ни в чём ни бывало? Я не один раз обратился к отцу за поддержкой взглядом. Но он – или ничего не замечал, или умело делал вид, что не замечает. Я, уже одетый, продолжал топтаться на пороге кухни, поворачиваясь то к другу, то к отцу. Он, всё с той же степенью любезности и холодности, улыбался, и ничем не отвечал на все мои жесты, хотя с остальными у него уже, похоже, успела начаться какая-то, ничего для меня не значащая, беседа. И откуда только отец мой мог знать знакомого моего друга? Ничего общего не нахожу между этими двумя людьми. И кто эти люди с ним? Кажется, когда-то где-то я их уже видел, но никак не могу вспомнить, когда и где. Моего друга отец как бы узнал, но видел он его последний раз, когда тот был ещё ребёнком. Друг же отца моего узнал без труда, но тот, почти наверняка, в теперешнем виде узнать бы его не смог, а лишь мог предположить по тому, как с ним здороваются, что это кто-то из моих друзей, с кем он, вероятно, когда-то, давным-давно, встречался.
Ситуация сложилась неудобная, по всей видимости, для всех. Женщина, усевшаяся ногу на ногу у окна, нервно курила и неестественно похохатывала. Неужели, это была какая-то отцова любовница? Нет, я такую точно не знал. Мужик явно чувствовал себя не в своей тарелке и всё смотрел то куда-то в пол, то метал моментальные взгляды в сторону прихожей, как бы подгоняя нас к выходу. У меня сложилось впечатление, что он чего-то сильно смущается. Хозяин не знал куда деть руки. Друг заждался меня и начал потеть.
"Ладно, – подумал я. – Значит, не судьба". Подумал и вздохнул. Вздохнул и сказал «до свидания» всем.
– До свидания, – каким-то слабоватым, словно придавленным, голосом произнёс отец.
И это была первая его фраза за всё время нашей случайной встречи, которую он обратил непосредственно ко мне. Я ещё несколько мгновений потратил, пытаясь заглянуть ему в глаза, но он отвёл взгляд. Я, не удержавшись, хмыкнул и поторопил друга, подталкивая его в спину к двери.
Мы спустились по тёмной лестнице со второго или третьего этажа. На улице было светло и выйдя из подъезда, мы невольно зажмурили глаза. Стоял морозный февральский день. Недавно выпал свежий снег, и ненадолго показалось солнце. Перед закатом погода установилась прямо-таки праздничная. Друг закурил – эту пагубную привычку ему так и не удалось побороть. Нам некуда было торопиться, мы стояли и созерцали, наваленные по периметру газонов, огромные сугробы. Друг колечками выпускал дым. Краем глаза он лукаво посматривал на меня – мол, гляди, какой я табачных дел мастер, а заодно забудь о своих печалях. Мне, и правда, было печально и неприятно – так, как будто пришлось проглотить что-то большое и горькое. Нет, что-то было не так. Может вернуться? Вернуться и устроить им всем там скандал? По полной форме. Так, как я любил в позднем детстве и ранней юности…
Тут мне стало гадко от самого себя, от собственного малодушия. И потом – причём здесь хозяин квартиры? – довольно милый человек. И интересы друга это может как-нибудь затронуть… Нет, надо уходить. Но отец…
Вдруг они вышли за нашими спинами и пошли куда-то со двора. Отец опять словно не заметил меня. Я только успел посмотреть им вслед. На этот раз их было только двое, с тем мужиком. Женщина почему-то осталась.
– Дай-ка закурить, – сказал я другу. Жизнь показалась мне сейчас до того несладкой, что я не выдержал. Но и сигареты были не сахар.
Я уже докурил и отплёвывался. А друг стал проявлять признаки нетерпения, он не понимал, чего я ещё жду. Уже и погода опять испортилась, снег пошёл и стало тёмнеть. Пора, пора уходить. И мы – очень медленно – пошли. Я смотрел себе под ноги. Друг потеребил меня за плечо.
Нам навстречу снова попался отец, один. В руке у него был пакет с покупками, наружу торчали две плосковатые бутылки с выпивкой, в одной – вроде виски, а в другой – джин. Баба его такое что ли пьёт? Откуда у них деньги?
– А я думал, что ты ушёл, – сказал я отцу.
– Я хотел уйти, но разве отпустят, – грустно ответил он. Ему явно не терпелось скрыться с глаз моих, исчезнуть в подъезде. Приятель-то его, видно, уже вошёл. На кончике носа у отца блестела большая прозрачная капля, но самого его уже почти не было видно в сгущающихся сумерках. Он всё время отворачивал лицо, как будто был в чём-то виноват. Даже не передо мной, а скорее – перед самим собой. И говорил стесняющимся голосом – на него совсем не похоже. Может, это не он? Но вот уже распахнулась и захлопнулась дверь. Друг потянул меня за рукав. А я не то расслышал, не то вообразил себе, что расслышал торопливые шаги отца, который почти взбегал по лестнице. Уж не думал же он, что я за ним погонюсь?
Пускай, пускай идёт по своим делам, к своим так называемым друзьям, со своей свежекупленной живой и мёртвой водой! Я был немного зол на него, и я уже успел замёрзнуть, пока дожидался тут незнамо чего. А другу-то ради чего было со мною мёрзнуть? Хотя он, похоже, понимал меня – он ведь был сирота, не помнил даже свою мать…
Горечь и недоумение остались у меня в душе после того, как я навсегда ушёл из этого двора.
Желание
«И словно из засады,
Нос к звёздам тянется, что в небесах видны…»
А. Рембо
Я хочу лежать на крыше и смотреть на звёзды. Но к этому простому желанию всё время примешивается ещё что-нибудь. Хорошо бы иметь простое, эталонное желание.
Ну вот, не успели начать, уже дошли до того, что желаем иметь желание. Есть и более вещественные трудности. Например, к желанию лежать на крыше, всё время примешиваются пожелания насчёт того, какая именно эта крыша должна быть – тёплая, плоская и т.д. Что касается созерцания звёзд – то неплохо, было бы, если бы зрение улучшилось. Скажем, стало бы таким же, как в детстве. Потом – немаловажны состояние атмосферы и общая освещённость вокруг.
Как проникнуть на крышу? – вот ещё в чём вопрос. Большинство чердаков заперто и опечатано – горожане опасаются враждебных проникновений, диверсий, грязи и пожаров от бомжей. Ломать дверь? Значит – вступать в противоречия с законом. Значит – уже не будешь себя чувствовать спокойно, когда наконец, там – если найдётся подходящее место – всё-таки уляжешься. Будешь ждать, что кто-нибудь за тобой придёт. Что, с ним драться, что ли? Тогда уж точно попадёшь в тюрьму.
И будет тебе небо в клеточку.
Но я хочу просто лежать на крыше и смотреть на звёзды. Путь доже в очках, которые несомненно искажают пространство и сужают обзор. Где найти такую крышу?
Плоские крыши – как назло – бывают всё больше на юге. Там и звёзды – поярче, покрупнее. Где-нибудь в пустыне… Но как вообразишь, что вокруг будут бродить какие-нибудь негры или арабы с автоматами… В Индии – индусы, в Китае – китайцы. Да, это проблемка – для такого патриота и почвенника как я!
Есть богатые люди, которые могут купить себе квартиру поближе к небу, с какой-нибудь супероборудованной открытой площадкой. Но, не говоря уже обо всех остальных неприятных хлопотах связанных с богатством и обширными владениями – какой небоскрёб ни выбери, на звёзды будет мешать смотреть зарево большого города. Только настоящему тирану под силу уничтожить все близлежащие источники света по собственному хотению. Да и стоят ли свечи игры?
Настоящие исполины духа, как то – астрономы и отшельники, удаляются подальше от цивилизации – благо, в России ещё сохранились действительно дикие места. В лесах и на горах устремляют они жадные взоры навстречу небесным светилам. Астрономы усиливают своё зрение при помощи разнообразных приборов, а отшельники более изощряют ум свой и душу свою – дабы внутренним взором хотя бы отчасти постигнуть небесную гармонию.
Имея на носу очки, я – уже полуастроном. И крыша мне нужна – как необходимая опора для телескопа.
Допустим, когда-нибудь желание моё исполнится. Хотя трудно в это верить, поскольку всё меньше дней остаётся пребывать мне на земле, да и зрение моё со всеми остальными моими силами начало слабеть и день ото дня теперь слабеет скорее. Но, несмотря на все эти бесконечные "но", всё-таки представим себе, как я прилягу на какой-нибудь – пусть хотя бы просто скамейке – в погожую тёплую августовскую ночь, где-нибудь в тёмной деревне, где если и пахнет чем-то плохим, то разве что навозом. Вот я лежу и смотрю на звёзды. Как дурак.
Никого нет. Одну ночь никого нет. Вторая ночь столь же хороша для наблюдений, даже лучше. Я опять смотрю. А если третья ночь будет опять подходящей? А если я даже не на скамейке, а на крыше собственного дома, вернее, на какой-нибудь специально сооружённой для подобных забав площадке, которую благоразумнее убирать на зиму, т.к. двускатность крыши способствует ненакапливанию снега? Если так? Мне хорошо. Очень хорошо. Но захочется пить. Попью зелёного чая с травками из собственного сада – всё себе сам приготовил, как я люблю, и всё у меня под рукою. А потом захочется пи'сать… Что же, спущусь. Ну вот ещё – опять подниматься! Как бы не так – пописаю прямо с крыши. Кто-то насмехался над Талмудом, приводя пример, что будто бы в одном его месте всерьёз обсуждается вопрос – можно или нет правоверному еврею мочиться с крыши синагоги. И вот я прихожу к выводу, что это весьма важный и отнюдь не высосанный из пальца вопрос. Хоть я и не правоверный еврей.
Пописать в свой сад, с собственной крыши, конечно, не возбраняется. Но, с одной стороны, – соседи могут увидеть. Что они подумают? Ах, этот извечный наш унизительнейший страх перед людским мнением! А с другой – можно ведь и вниз свалиться. А если будешь писать не совсем с края, часть мочи останется на скате. Или пускай даже – в специальном жёлобе, но всё равно будет своим запахом раздражать и отвлекать от возвышенного созерцания.
Вы можете возразить, что всё это мелочи, если действительно есть свой дом и сад в деревне. Соглашусь с вами, ибо кроме звёзд здесь можно наблюдать бабочек, цветы, да мало ли ещё что… Только это должна быть настоящая глухая деревня. Не какая-нибудь дача в сорока километрах от Москвы.
Но зачем вообще это всё? В данном случае, я ещё не дошёл до того, чтобы спрашивать о смысле жизни. Я имею в виду это, конкретное, желание. Зачем надо лежать на крыше и смотреть на звёзды? Что при этом произойдёт?
Знаю, найдётся умный читатель. Таковым предположительно является каждый второй, который выскажет суждение: мол, ничего не должно происходить и беда наша как раз в том и состоит, что мы не способны остановить поток собственного сознания и вместо того, чтобы успокоиться и расслабиться, всё ждём, когда что-нибудь начнёт происходить. Собственно, пока человек ждёт, с ним уже кое-что происходит, с ним происходит ожидание.
В общем, если не уснуть и не научиться медитировать – если только не врут, что этому можно научиться, и если, правда, этому нужно учиться – тогда, в конце концов, соскучишься. Да в любом случае – надоест. Отлежишь бока, есть захочешь, свежеповато, как говорит один мой друг, станет – потому что как раз в особенно погожие ночи выпадает особенно обильная роса. И перестанут тебе нравиться звёзды, и отвратишь ты от них взгляд свой – подобно тому, как человек, утративший мужское влечение, уже не обращает внимания на обнажённые стати женщин.
Кстати, о статях. Ведь захочется же с кем-то поделиться. Человек имеет язык, т.е. выговаривает много слов, чем преимущественно только и отличается от животных. Имея инструмент, как не пустить его в дело? Умеющий говорить, человек умеет долго молчать. Но не припомню даже ни одного святого, который бы ушёл из жизни в полном молчании – не голосом, так написанием, не написанием, так жестом…
И почему-то хочется нежности. Нежности всегда не хватает. Это у нас общее со всеми остальными живыми тварями. Или, может быть, я преувеличиваю. Но все мы хотим быть мягкими, тёплыми и пушистыми, как щенки и котята, – хотя бы иногда. Как там у Маяковского? – «Ночью хочется звон свой…» Да, ночью, как раз тогда, когда я собираюсь смотреть на звёзды. А кое-кто дрова рубит. Ну, может, с возрастом пройдёт? А у некоторых, говорят, до девяноста лет не проходит…
Чего мы на самом деле хотим – несвободы или свободы? Трахаться, что ли, надо под этими звёздами – чтобы получить окончательный и всеобщий кайф? Или ещё принять какие-нибудь наркотики? Тьфу! Что за ублюдочный гедонизм!..
Ну вот меня гладят по голове. Не по той. Просто по волосам, которых у меня нет. Но пускай – есть. Выходит, я хочу, чтобы у меня были волосы?
Психоанализ, вообще, увлекательное занятие. Но исследуя одно желание, всегда можно обнаружить в нём и за ним все остальные. Разумеется, есть желание жить. Но всё живое умирает, и именно поэтому оно, живое, познаётся в сравнении. И поэтому – желание жить равнозначно желанию естественной смерти. Прав Раджниш, говоря, что единственный способ потерять желания – это устать. А как можно устать? Только исполняя желания. Свои или чужие, без устали.
Для того, чтобы безмятежно лежать на крыше, тоже нужно сперва устать. Конечно не так, чтобы хотелось умереть, но…
И язык уже не должен ворочаться и никакой другой член. Только глаза пускай смотрят на звёзды, а губы улыбаются. И не дёргайся ты, если увидишь какое-нибудь НЛО или комету! Покой – дороже. И пусть в уши твои вливается песнь ночных сверчков. А ведь могут быть и комары… В августе-то – вряд ли.
Почему я, как Кант, не вижу моральный закон внутри? Потому что я близорук внутри, так же, как и снаружи. Я не знаю, что такое хорошо и что такое плохо in abstracto. Только когда мне необходимо решить конкретный вопрос, я выбираю то или другое. Льщу себе надеждой, что всё-таки чаще выбираю добро. Но как я в этом могу быть уверен?
Когда лежишь на крыше и смотришь на звёзды, не нужно выбирать. То есть это в идеале не нужно. А на самом деле, мысли не останавливаются, не останавливаются, не останавливаются… Но ведь и там, далеко над нами, происходит что-то вроде непрерывного броуновского движения. И звёзды, как мы – дети вечной суеты. Но может ли быть вечность суетной? Может быть, суета – это форма существования Вечности?
Да нет, есть что-то ещё. Это что-то я и стараюсь постичь. Но это ускользает. Но этого ли именно я хочу? Может быть, если бы в самом деле хотел… Но не знает левая рука моя, что' творит правая. Что-то вроде шизофрении…
Я пытаюсь пить звёздный свет. Это очень примитивная тенденция. Так некоторые дикари-людоеды надеялись приобрести мудрость противника, поедая его мозг. Но Бруно-Ясенецкий, не дикарь, а православный батюшка и хирург, полагал, что мудрость человеческая вполне-таки может гнездиться не в мозге, а в сердце.
И сердце стучит, пытаясь настроиться в резонанс вращению и мерцанию звёзд. Стать нотой в этой симфонии – может быть, этого я хочу? Или, как буддисту, мне, в самом деле, захотеть ничего не хотеть?
Хорошая штука – коан. Это когда так замучаешь себя вопросами, что прямо-таки свалишься без чувств, или же наоборот – что в общем-то то же самое – придёшь в чувства, проснёшься. Это как раз и называется просветление, пробуждение. А дальше что? Несть предела совершенству?
И всё-таки мы заговорили о смысле жизни. А о чём же ещё? А о крыше и о том как на ней лежать, глядя на звёзды? Техника лежания – это тоже важно. Это мы упустили. Конечно – на спине. Слегка раскинув руки, но не слишком – не совсем крестом. Можно ещё положить их на живот, но тогда станешь похож на покойника. А почему бы и нет? Ноги… Можно слегка раздвинуть, можно согнуть в коленях. Это на ваше усмотрение. Да что я вам тренер, что ли?
Всё. Это только моё желание. Придумайте себе какое-нибудь другое. Иначе точно на всех не хватит плоских крыш со всеми удобствами. И ещё советую – посветите себе фонарём, чтобы было лучше видно звёздочки – а то ведь они такие маленькие. Адью!
Детектив
«… если преступление было обусловлено в той или иной мере состоянием внешней среды, то в определённой мере и ответственность преступника должна быть преуменьшена…»
А. Л. Чижевский
Я был довольно неприятным человеком. Хотя денег у меня было больше, чем сейчас. Уже успел отпустить брюхо и приобрести, не сходящее с губ, выражение отвращения.
У меня было две квартиры, одну я сдавал. Пара, которая снимала помещение последнее время неаккуратно платила. К тому же, нашлись предположительно надёжные люди, которые предлагали бо'льшие деньги. В тот же период у меня появилась любовница. Я рассчитывал использовать месяц между выселением предыдущих жильцов и вселением последующих на всю катушку.
Эти предыдущие должны были выехать вот уже тому три дня, но почему-то до сих пор не занесли мне ключи, как было оговорено. На телефонные звонки они не отвечали. Что ж, мне было не в первой наблюдать, как меняется поведение вроде бы милых людей, когда приходит время платить по счетам. И куда только девается благость, раньше столь уместно располагавшаяся на их лицах?
Я не то даже, чтобы негодовал. Опыт научил меня оставаться спокойным в подобных ситуациях. Это они должны волноваться. Я же, задумавшись, решил совместить приятное с полезным, или, вернее, приятное с неприятным. Раз уж мне всё равно необходимо заезжать на старую квартиру, захвачу-ка я с собою кое-кого ещё.
Роман у меня был в самом разгаре. Я даже не ожидал, что всё будет так весело, хотя, конечно, кое-какие мыслишки по поводу небескорыстности моей пассии уже тогда появлялись. Но эта тема совсем другого рассказа. Так вот, в очередной раз позвонив по всем возможным номерам, которые могли бы меня соединить с искомыми людьми, и не получив никакого ответа, я договорился о встрече с подругой, и вскоре мы уже подъехали к подъезду памятного мне с детства дома.
Надо сказать, что уезжал я отсюда с трудом. Но пожив какие-то полгода, да что там полгода – два-три месяца, в совершенно иной обстановке, привык и если вспоминал родовое гнездо, то без сожаления. Правда, снилась мне всегда только эта, т.е. старая, квартира.
Ради интереса я набрал код и подождал. «Основательно законспирировались», – подумал я и сказал:
– Будем надеяться все-таки, что их там нет.
– А если есть? – не без язвительности спросила моя спутница.
– Я думаю, нет, – закрыл я тему и открыл дверь в парадное своим ключом.
На всякий случай я ещё позвонил и в дверь. Опять тишина. Одно можно было сказать с уверенностью, судя по звонку, электричество не отключили. Мы вошли, в прихожей горел свет. Сперва это меня насторожило, но потом я даже порадовался этому обстоятельству. Меньше спотыкаться. Однако, покидая помещение навсегда, могли бы и выключить. В остальной квартире – по контрасту – царила непроглядная тьма. Дело было в декабре, и темнело рано.
Пока подруга стягивала узкие сапоги, я по-хозяйски в уличной обуви прошелся в холл. Так мы называли самую большую комнату, следующую сразу же за маленькой прихожей.
Нащупывая выключатель, я понял, что уже подзабыл, где он находится. А во сне все такие вещи решались сами собой. А может быть, это был уже совсем другой выключатель? Свет вспыхнул, неприятно резкий. Меня поразило обилие разнообразного хлама, наваленного кучей на софе, стоящей здесь же, слева от входа.
Подруга, уже снявшая верхнюю одежду и обувшаяся в найденные ею тапочки, заглядывая мне через плечо, часто дышала. От любопытства она даже привстала на цыпочки.
Я морщился от яркого света и гадливости, которую вызывало во мне неряшество моих былых постояльцев.
– М-да, – сказал я. – Надо бы заставить их сделать уборку.
– Ты серьёзно? – подруга слегка толкнув меня бедром, протиснулась вперёд и присела на единственный свободный уголок софы. Глядя на него, можно было предположить, что под всем барахлом постель застелена белой простынёй.
– Ну, что будем делать? – она несколько натужно улыбнулась мне.
Я пожал плечами:
– Придётся убираться.
– Чур не я!
Я покачал головой, не без укоризны.
– Ты же ведь не собираешься на мне жениться, – сказала она.
Я поднял брови.
– В принципе, тут не так уж и много, – она подвинула тазом и рукой какие-то тюки, которые располагались сзади неё.
– Начать и кончить, – резюмировал я. – Интересно, они вообще когда-нибудь собираются отдать мне ключи? Между прочим, ещё должны за последний месяц.
– Почему ты не брал вперёд?
Я опять пожал плечами.
– Твоя доверчивость тебя доведёт. Впрочем, я не своя жена, чтобы считать твои деньги.
Я подумал, что мы вполне можем сейчас поссориться. Раньше она по-моему ещё ни разу не упоминала о жене и женитьбе два раза подряд.
– Ну, ты, надеюсь, меня сюда не для того привёл, чтобы жаловаться на жизнь? – подняла она на меня глаза вызывающе.
Я развёл руками.
– Может быть в ванной? – сказал я.
– А что, тут других комнат нет?
– Есть, но я боюсь туда даже заглядывать. Да там и койки более удобной нет.
– Ну знаешь… Давай я пойду в ванну, а ты тут быстренько приберёшься, ладно?
– Ладно, – ответил я, выдержав нелёгкую паузу.
Она сразу повеселела.
– Только ты не очень увлекайся. Скинь это всё куда-нибудь и… А то я тебя знаю… – она привстала ровно настолько, чтобы я был вынужден наклониться и чмокнуть её в губы.
– Ну я пошла? – сказала она.
Я указал ей, где ванна, и вскоре услышал, как она там мурлычет какую-то песенку сквозь шум льющейся воды.
Убираться мне совсем не хотелось, я и так устал за неделю. У меня возникали серьёзные опасения, что после таких трудовых подвигов пропадёт последняя потенция.
Сволочи всё-таки они, эти мои бывшие жильцы! На хрена было так гадить? Отомстить что ли мне хотели? И что это за вещи? У меня таких не было. Или я уже не могу припомнить собственных прошлых вещей?
Сначала всё-таки я решил раздеться. Время у меня есть. Подруга будет мыться долго. Как все женщины, и даже дольше. Я нашёл свой старый халат и тапочки, и то и другое показалось мне каким-то сальным. Не иначе жилец употреблял их по назначению. Но выбора не было.
Заглянул опасливо в другие две комнаты и на кухню. Там было почти пусто. Зачем потребовалось всё сваливать на софу? Единственное место, которое мне теперь по-настоящему нужно. Ирония судьбы!
Подруга беспечно плескалась за стенкой. Скрепя сердце, я приступил к уборке, вернее к освобождению территории. При этом меня мучил ещё один немаловажный вопрос: смогу ли я здесь найти хотя бы одну чистую простыню?
Чего только не было в куче на кровати! Такое впечатление, что кто-то снял со стены книжную полку и вывалил сюда всё её содержимое. И точно – полка на стене была совершенно пуста. А здесь, рядом с полураскрывшимися книгами, валялись вверх ногами керамические зверьки и прочие безделушки. Что здесь делает хрустальная ваза? Тюки были явно из в течение десятков лет не открывавшегося стенного шкафа и, кроме древней пыли, приванивали камфарой и нафталином. Здесь же лежали сумки – дамская открытая, с выскочившими из неё предметами туалета – помадой, пудреницей, подводкой для глаз и пр. Здесь был даже кошелёк. Я заглянул туда, но обнаружил лишь какую-то жалкую мелочь. Ни ключей, ни каких-либо документов удостоверяющих личность – в сумочке не оказалось. Я бы закурил, но и сигарет не нашлось. Люблю дамские сигареты, хотя вообще и не курю. Чего они всё это здесь набросали? Я в который раз изумился и возмутился, сплюнул и выругался. Подруга всё пела песенки. Нарочно старается или, правда, душа поёт? Всё меня раздражает…
