Кэтрин Мэй
Зима не будет вечной. Искусство восстановления после ударов судьбы

* * *

Неожиданно мне приносят целую сумку айвы – подарок от подруги; никогда еще, говорит она, дерево так щедро не плодоносило. Не знаю, когда начинается этот процесс, причина ли тому плодородная весна или лето, в течение которого сохранился правильный баланс сухости и влажности, только слива у меня в саду тоже принесла немало плодов, впервые за девять лет своей жизни. Вдоль побережья кусты ежевики ломятся от ягод, а живые изгороди усыпаны алыми плодами шиповника, похожими на китайские фонарики. Уходящее лето щедро осыпает нас подарками.

Моя мама постоянно делает заготовки на зиму, и я отчасти унаследовала от нее эту привычку. Раз в год мы совершали набег на тетушкин сад, где собирали терносливу, яблоки Брамли^[5], сливы и шелковицу. Во время сбора наши голоса не умолкали, а пальцы были перепачканы ягодным соком. Наши трофеи отправлялись в бабушкину кастрюлю для консервирования и превращались в варенье и яблочный чатни^[6]. Кастрюля эта жива до сих пор. Дедушка солил собственный лук-шалот, а мама закрывала банки ярко-желтых пикулей и вишнево-красной цветной капусты. Все эти заготовки доживут до Рождества, а потом их откроют в День подарков^[7] и разложат содержимое по тарелкам.

Весь процесс заготовки еды на зиму подчиняется неписаному правилу: нельзя платить за главный ингредиент.

Нужно добыть его из собственных запасов, которые по той или иной причине нельзя употребить иначе. Или же принести с охоты, где без вашего вмешательства он бы все равно зачах и умер. Не нужно далеко ходить – достаточно вспомнить недавнюю историю, чтобы осознать всю важность пополнения ресурсов в зимние месяцы. Хотя сегодня я занимаюсь этим из чистой солидарности, не желая жертвовать таким аспектом моей личной культуры. Я аккуратно достаю банку с чатни, хотя у меня почти не бывает времени на нарезку, помешивание и стерилизацию банок. К тому же мне совсем не нравится резкий запах уксуса и сырого лука, который потом еще несколько дней держится в доме.

Нет, у этой внезапной потребности в консервации совершенно практическая цель. Для начала я собираюсь законсервировать только то, что мне интересно, – просто любопытно, что получится. В этом году я замариновала японский редис дайкон, который нашла за десять пенсов^[8] в супермаркете и не удержалась; немного огурцов, которые тянутся к воде; и пару пригоршней солероса европейского, собранных во время прогулки в приливе волнения и отчаяния. Все это мне не нужно, и я наверняка буду смотреть, как содержимое банок медленно плесневеет, а потом просто их выброшу. Похоже, что мое внимание привлекают только самые неаппетитные вещи. Недавно я поймала себя на мысли, что с любопытством изучаю рецепт консервирования крылаток – семян ясеня, возвышающегося над моим садом.

И хуже всего то, что мой любимый консервант – алкоголь. Я спускаю целое состояние на джин, закупаю его в промышленных масштабах. Моих запасов хватило бы на горы чернослива, бузины и терна. И хотя сами плоды достаются мне совершенно бесплатно, процесс получается довольно затратным, учитывая еще и то, что я практически не ем сладкого. Вот и сейчас у меня в погребе накопились целые залежи тернового джина многолетней выдержки. Клянусь, что когда-нибудь обязательно угощу им гостей.

Я подумываю о том, чтобы сделать ликер из айвы, но потом решаю сварить из нее мембрийо – густое испанское желе, отлично сочетающееся со свининой и сыром «манчего». Я счищаю шишковатую желтую кожуру, режу розоватую мякоть и варю до тех пор, пока масса не загустеет и не приобретет винно-бордовый оттенок. Вот она уже шипит и булькает, грозя обжечь мне руки. Когда желе остывает, я отрезаю от него кусок и заворачиваю в надежде увидеть свою подругу Ханну Маллинен-Скотт и угостить ее. Ханна – финка и тоже увлекается заготовками. Зимой она чувствует себя вполне комфортно: это у нее в крови, и она не упускает возможности противопоставить свою нордическую стойкость нашей английской хрупкости.

Я рассказываю ей о своем намерении приготовиться к зимовке.

– Моя мама даже придумала для этого название, – отвечает она. – Talvitelat. Дословно – «спрятаться на зиму». Этим словом мы обозначали процесс уборки летней одежды в дальний угол шкафа и замены ее на зимнюю. Я всегда радовалась зимнему гардеробу, словно дважды в год у меня появлялась новая одежда.

– Вы и до сих пор так делаете? – спрашиваю я. – То есть вы не просто надеваете еще один свитер поверх другой одежды?

– Нет, – говорит Ханна. – В Финляндии этот трюк не пройдет. Зима у нас наступает внезапно, и с ней не шутят. Приходится полностью менять гардероб, без обмана. Здесь множество людей делают вид, что никакой зимы нет: например, некоторые мужчины весь декабрь ходят в шортах, как будто пытаются кого-то покорить.

– Или девушки, отправляющиеся в ночной клуб с голыми ногами и без пальто, – добавляю я.

– Именно, – соглашается Ханна. – Все они – живая демонстрация того, что в Англии не бывает настоящих холодов. Попробовали бы они походить так в Финляндии!

Ханна из Лиминки, где средняя температура +2˚C. В июле может быть даже +30˚C, но почти полгода градусник не показывает выше нуля, а в январе и вовсе опускается до –10˚C. К такой зиме уж точно надо готовиться заранее.

– Когда же вы начинаете снаряжаться?

– В августе, – не моргнув, отвечает она.

– В августе?!

– А чаще – и вовсе в июле. Нужно успеть сделать все до холодов – потом, возможно, не получится выйти на улицу.

– Что же можно делать настолько заранее?

– Ну, например, проверить, все ли в доме в исправном состоянии. Потому что, когда пойдет снег, будет поздно: не починишь прохудившуюся крышу и все такое.

– Можно изолировать трубы, – говорю я.

– У нас они под землей. В Финляндии изолировать бесполезно.

– Ах да, – киваю я, думая про себя, что не пережила бы там даже сентябрь, не то что февраль.

– Нужно нарубить дров и как следует уложить их в поленницу. Купить зимнюю резину для машины. Напечь пирогов и убрать их в морозилку, чтобы потом было что подать к кофе для гостей. Это важный момент: к посетителям нужно быть всегда готовым. И, разумеется, не следует забывать о запасах грибов и ягод.

При этих словах глаза у Ханны загораются. Как и многие северные народы, финны – большие мастера по заготовкам и консервированию. Именно соленья и варенья составляют основу их зимней кухни. Ханна вспоминает летние походы в лес по грибы и ягоды как самый важный момент в году, когда вся семья собирается, запасается бутербродами и целый день занимается сбором даров леса. В этом мероприятии участвовали даже дальние родственники: однажды к ним присоединилась ее прабабушка.

– Моими любимыми грибами были рыжики. Их нужно было трижды отварить в соленой воде, чтобы вывести яд.

– Как это вообще можно есть? – поражаюсь я.

– О, это объедение! – возражает она. – Наверное, наши предки экспериментировали с ними до тех пор, пока не нашли рецепт, от которого не умирают.

– А зимой очень темно? – спрашиваю я.

– Да. То есть мы, конечно, живем не за Полярным кругом, солнце у нас всходит каждый день. Но света от него немного, к тому же на улице ужасно холодно, так что приходится подстраиваться. Во-первых, зимой мы дольше спим. Тут уж ничего не поделаешь: меняются биологические часы, таким образом соблюдается задуманное природой равновесие. Во-вторых, зимой нужно, чтобы дома всегда было тепло и уютно, иначе… – Она на секунду умолкает. – Не все готовы к такой резкой смене привычек.

– Разве у вас не самый высокий процент самоубийств? – спрашиваю я и немедленно об этом жалею: ведь для нее это не просто сухие цифры.

– Нет, – отвечает Ханна. – Но мы к нему близки. Особенно их число растет в декабре и январе. Именно в этот период покончил с жизнью мой отец.

Все эти приготовления для меня всего лишь путь к забвению. Разумеется, это не бессмысленная деятельность, но и у этой силы есть предел. Зимой от подступающей тьмы тебя отделяют всего несколько шагов.

* * *

Спустя пару недель с тех пор, как я перестала ходить на работу, я невольно начинаю задумываться, так ли уж мне плохо. Дома у меня сформировался своего рода распорядок дня, позволявший поддерживать равновесие и уют в душе: я просыпалась в пять утра и читала книгу, в семь принимала горячую ванну, в половине девятого неспешно вела ребенка в школу. Днем я читала и писала безо всякого кофейного допинга, стараясь не думать о том хаосе, в котором оставила своих коллег. Раз в две недели я звонила в приемную семейного врача и просила продлить больничный. Ничего не изменилось, говорила я. Мне просто нужно еще немного времени. Я бросила пить – на время. Не знаю, стану ли я трезвенницей окончательно, но пока тяги к алкоголю не испытываю. Полагаю, это из-за страха, что он может усугубить то, что творится у меня в животе. Но кроме того, мне некомфортно от мысли о том, как часто я находила в нем спасение после суматошных дней, когда чувствовала себя разбитой.

Словно грунтовые воды, где-то в глубине души у меня шевелится тревога, которая нет-нет да и поднимается удушливой волной к горлу, к носовым пазухам, подступает к глазам.

Добрая половина бутылки вина, а еще лучше три «Грязных мартини», конечно, могут на время притупить это чувство. Мне казалось, если чего-нибудь выпить, это станет некой точкой в этом безумном дне. Выпив, я стану добровольно недееспособной. От меня больше не будут ждать осмысленных решений, любезных ответов на письма. Я как будто бы сверну сама себя и уберу в ящик.

Теперь мое утешение по вечерам – изумрудно-зеленый чай из свежей мяты. Само по себе это неплохо, вот только время как будто растягивается, и в девять я уже ложусь спать – а иногда и того раньше. Такой образ жизни совершенно лишен общения, но именно благодаря ему я могу вставать до рассвета, в кромешной тьме, зажигать по всему дому свечи и наслаждаться двумя часами абсолютного покоя, когда никто от меня ничего не требует. Я вновь начала регулярно медитировать – теперь у меня появилось время и для этого. Прежде чем сесть, я открываю дверь во внутренний двор и некоторое время дышу свежим воздухом. В последние несколько недель утро было ясным и свежим, словно с приходом мороза мир стал чище. А недавно к этой свежести стал примешиваться дым от костра, догоревшего накануне вечером. Теперь я чувствую смену времен года.

Все это время для меня – непостижимая роскошь, и я не могу отделаться от неприятного чувства, что наслаждаюсь им уже слишком долго. Быть может, я и вовсе в полном порядке. Может, я просто все выдумала в отчаянной попытке сбежать с работы. Я знаю, что мысленно гораздо больше заботилась бы об оставленном посте, если бы к тому моменту мое сознание уже не было где-то далеко-далеко.

В 2016 году Оксфордский словарь включил «hygge» в число главных «слов года». Теперь значение этого датского слова хорошо известно: умение достигать душевного покоя и уюта как духовная практика, создание комфорта в доме как попытка противостояния суровому внешнему миру. Вот и я теперь с головой ушла в «уютную» жизнь, озаренную мягким светом свечей, напоенную ароматом свежесваренного чая и свежеиспеченных булочек, с мягкими свитерами, теплыми носками и массой свободного времени у камина. Быть может, я действительно несколько увлеклась.

Наверное, мое мнимое недомогание – на самом деле осознанный выбор, следствие непреодолимой тяги к домашнему уюту как лекарству от суеты и суматохи, которыми еще недавно была полна моя жизнь.

Но вот я иду гулять на побережье – и боль возвращается. Еще до ее прихода я замечаю, что с трудом держусь на ногах, чуть склонившись вбок, чтобы смягчить нагрузку на кишечник при ходьбе. Обычно я хожу так быстро, что меня просят замедлить шаг, но сегодня меня то и дело обгоняют нервные прохожие, проносящиеся по узким улочкам Уайтстейбла в направлении главной дороги, и оставляют меня позади.

Над водой низко висят облака. Привалившись к плотине, чтобы немного перевести дыхание, я смотрю, как накатывают и откатывают от берега волны с желтыми гребнями. В этот момент мне приходит сообщение от коллеги, и от одного вида ее имени во мне поднимается паника. Неужели кто-то меня заметил? Могу ли я как-то оправдать свою прогулку, когда все мои сослуживцы вынуждены работать за себя и за меня? Я судорожно придумываю, как объяснить им, что каждый шаг отдается внутри болью, что мне просто нужно восстановить силы.

Открываю сообщение. Она просто мягко интересуется, как у меня дела, и осторожно спрашивает, где лежит такой-то файл. Внезапно я осознаю, что за время больничного полностью перешла в режим паранойи. Я боюсь, что в моих словах усомнятся, боюсь, увидят, что я гуляю… Я гадаю про себя, что думают те люди, которых привыкла видеть каждый день. Распускают ли они слухи у меня за спиной или же стараются не говорить обо мне? Даже не знаю, что хуже.

Я испытываю страшное чувство вины от неспособности держать ритм, потому что теперь отстала настолько, что с трудом представляю, как выбраться из этой пропасти.

Гремучая смесь горя, истощения, потери желания и надежды. Единственная разумная позиция – с достоинством промолчать, но я хочу вовсе не этого. Я мечтаю в полной мере осознать саму себя, заставить всех вокруг понять меня.

Но больше всего мне хочется исчезнуть. На грани отчаяния я ищу способ изящного выхода из ситуации – например, вырезать себя специальным ножом и стереть всякое воспоминание о себе. Но я знаю, что после этого останется только дырка в форме человека. Я представляю, как все с удивлением уставятся на то место, где раньше была я.

Над моей головой раздается шум, и в небо с крыш взмывают стайки скворцов. Все они с криками устремляются в белое небо, и их силуэты растворяются над домами, а потом сливаются над пляжем, как будто связанные невидимыми нитями. Громко хлопая крыльями, они снова пролетают надо мной – все объединенные общей целью и решимостью. Все мои запасы энергии и сил уходят на созерцание этой картины, и она того стоит.

Но как объяснить ее важность внешнему миру? Как признаться, что я предпочла любоваться полетом скворцов, а не решать срочные рабочие задачи?

Я иду домой и ложусь спать, чтобы выбросить из головы тревоги этого утра.

Горячая вода

Оказавшись в Голубой лагуне, я понимаю, что чувствовала приближение зимы костями. Целый день я дрожала и ежилась, несмотря на свитер, толстое пальто и шляпу с ушками, в которой похожа на пастуха из какой-нибудь глухой северной деревушки. Холод Рейкъявика поначалу не ощущается, но потом постепенно пробирается под слои теплой одежды, проникая в самое сердце. Он не сырой, как английский, просто холодный – своеобразный эталон холода.

Мы гуляли по улицам столицы и ели бургеры в порту. Грелись в Мировом музее викингов в Кефлавике, где видели макет судна викингов и слушали исландские саги. Уплетали жаркое из ягненка, любуясь бурным Атлантическим океаном. Поражались невозможно черному вулканическому ландшафту вокруг нас и едкому запаху серы, исходящему от водопроводной воды. Наверное, ее нужно несколько часов выдерживать в холодильнике, прежде чем можно будет пить. Мы подозреваем, что и от нас пахнет этой самой водой, – утешает только то, что и все остальные будут пахнуть так же, и значит, никто не заметит. Мы замерзли и устали, а еще слегка обеспокоены тем, насколько все дорого.

Но горячая вода помогает нам оттаять – молочно-голубая, с сернистым ароматом и исходящим от ее поверхности паром, который растворяется в морозном воздухе. Я наблюдаю за людьми, погружающимися в эту воду и немедленно расслабляющимися, – уверена, что и у меня то же выражение лица. Нас будто бы обволакивают покой и умиротворение. Быть может, все дело в том, что и эта мутная вода, и черные глыбы пемзы кажутся пришельцами из другого мира. А может быть, в ощущении, которое испытываешь, плавая прямо под открытым небом, тяжелым и серым. Наверное, в этой воде и в самом деле что-то есть.

Голубая лагуна образовалась не естественным образом – это бассейн, который сформировался из стоков геотермальной станции. Разработка лавового поля Свартсенги («Черный луг») началась в 1976 году. Получаемый на этой станции пар используется для выработки электричества и горячей воды температурой более 200 °C и богатой минералами и водорослями. Вода эта подается от станции прямиком в дома, и все благодаря способности быстро восстанавливать ресурсы. Кроме того, с помощью теплообмена добываемая вода нагревается до необходимой для домашних нужд температуры. Таким образом, геотермальная вода представляет собой побочный продукт и, согласно изначальному плану, должна была безопасно отводиться в окружающую ее лаву, а затем стекать в сформировавшиеся естественным образом трещины и отверстия. Однако спустя год после начала разработки участка минералы образовали твердый слой, в котором впоследствии возник бассейн с изумительной лазурной водой, обязанной своим цветом диоксиду кремния. В 1981 году один мужчина, страдавший от псориаза, обратился за разрешением искупаться в этом бассейне и с удивлением обнаружил, что болезнь стала отступать. Постепенно бассейн стали посещать все больше людей, и наконец в 1992 году здесь открыли спа-курорт. Доход от него во многом способствовал развитию исландского туристического сектора. Теперь билет для посещения курорта на один день стоит около пятидесяти фунтов стерлингов^[9], а гостям приходится бронировать место за несколько недель.

В раздевалке установлен специальный монитор, который показывает температуру на всех участках озера – от 37 до 39˚C, то есть почти столько же, сколько бывает в горячей ванне. Контраст между температурой воздуха и воды поражает. Я беспокоюсь, что Берт не захочет ко мне присоединиться, но напрасно: вскоре он уже радостно плюхается в воду и начинает плавать по-собачьи, а я тем временем осматриваю территорию. Вокруг, попивая холодное пиво, прогуливаются посетители с перемазанными белой лечебной глиной лицами. Кто-то, как я, просто дрейфует в теплой воде. У некоторых с собой мобильные в пластиковых чехлах, как будто они ни на минуту не могут с ними расстаться. Выходит, не только я разучилась отдыхать.

Я ненадолго забираюсь под искусственный водопад, затем выхожу из воды и устраиваюсь в наполненной паром пещере, где продолжаю греться. Ко мне подсаживается какая-то женщина – сквозь густой туман я не могу разглядеть ее лица – и говорит, что сюда лучше всего приезжать, когда лежит снег. «Наверное, она права», – думаю я про себя и тут же жалею, что не увижу этого. Жар – это просто инструмент, как тупое оружие, но тепло относительно. Мы согреваемся от осознания того, что снаружи – леденящий холод.

Позже, в раздевалке, я чувствую и другой вид тепла – от наготы десятка женщин, не испытывающих друг перед другом ни малейшего стеснения. Здесь не встретить изнуренных диетой тел, которые обычно видишь на пляже – специально подготовленные к бикини и загару. Нет, это северные тела – с обвисшими целлюлитными попами и пышной растительностью на лобке, шрамами от кесарева сечения. Все они непринужденно болтают между собой на непонятном мне языке. Словно мимолетная вспышка грядущей жизни; весть о том, что жизнь продолжается, передаваемая из поколения в поколение. Такое редко встретишь в нашей сдержанной культуре. А сколько раз я испытывала тихую ярость из-за предательства собственного тела, думая, что такое происходит только со мной. Мы не осознаем самих себя в контексте, в окружении других людей. Здесь же я наблюдаю явные признаки приготовления к зиме, которыми обмениваются как бесценными дарами.

Именно этому учишься зимой: есть прошлое, настоящее и будущее. Есть время и после всех «после».

* * *

Наверное, так уж повелось, что в минуты бессилия я еду на север. Эдакая тяга к концу света, к той точке, где сходят ледяные покровы. На холоде даже думается легче, и воздух вокруг чистый, без посторонних примесей. Я верю в особую силу севера, в его способность всегда быть готовым к суровым испытаниям на пике и спаде сезона и стойко их выдерживать. Теплые южные курорты кажутся мне какими-то нереальными, там круглый год царит вечное лето. Я же люблю революцию, которую приносит с собой зима.

Давным-давно – а точнее, в августе, когда все еще казалось возможным, – мы планировали поездку в Исландию, чтобы там отметить мой сороковой день рождения. Наши планы жестоко разрушил лопнувший аппендикс Х., и мы шутили: мол, хорошо, что не успели забронировать билеты и отель на мой день рождения, а то я, чего доброго, соблазнилась бы одиночной поездкой. Но с приближением путешествия я решила, что ехать не стоит. Я еще не вполне поправилась и чувствовала себя неуверенно. Я не заслужила отпуск. Разве можно брать его посреди больничного? Что подумают люди, если узнают? Те времена, когда считалось вполне допустимым и законным взять перерыв, чтобы восстановить силы, остались давно в прошлом. Да и есть ли в нашей современной жизни место для восстановления? У нас осталось только два режима: «вкл» и «выкл».

Мне все равно нужно было к врачу, так что я решила попросить ее дать мне справку, которую можно было бы отправить страховой компании, чтобы вернуть деньги. Мне казалось, что это трезвый, ответственный поступок, безупречный с моральной точки зрения.

– Может быть, я могу еще чем-нибудь помочь? – спросила она, и я рассказала ей об Исландии и о том, что теперь я, разумеется, никуда не поеду.

– Нет, – сказала она. – Я считаю, что вы должны поехать. Какая разница, где вы находитесь, если вам плохо? Ничто не мешает вам воспользоваться этой возможностью. Ведь неизвестно, что из этого выйдет.

И хотя эти слова из уст врача не принесли мне желаемого утешения, все же было отрадно слышать их от человека, который, как никто другой, знает: жизнь дается всего лишь раз. Сидя за этим столом, она наверняка каждый день наблюдает людей, познавших, что именно их подстерегает и какой суровой может оказаться зима. Я решила последовать ее совету. Через неделю я уже летела на самолете в Рейкьявик.

* * *

После плавания в Голубой лагуне я слегла в постель с такой сильной лихорадкой, что кажется, сила воды выворачивает меня наизнанку. У меня попеременно стучат зубы и течет пот – так обильно, что вся пижама промокла. В горло как будто напихали битое стекло.

Надо бы вызвать врача, но я не знаю ни как это сделать, ни сколько это будет стоить, а в Рейкьявике меня это пугает. Вместо этого я отправляю Х. и Берта смотреть достопримечательности, а сама лежу на диване в квартире, снятой на «ЭйрБиэнби», и смотрю кино на «Нетфликсе», потягивая воду со льдом. Каждые четыре часа я принимаю парацетамол и ибупрофен, и наконец меня одолевает сон. Кажется, своими попытками расширить границы я разбудила спящего Кракена. Так проходит день или чуть больше, и я вдруг понимаю, что у меня банальный тонзиллит. Это осознание приносит мне почти что удовлетворение. Уж эту-то штуку все знают, ничего страшного. Пройдет.

Вскоре я уже думаю, не отправиться ли куда-нибудь на машине. И в то же время получаю настойчивое напоминание о том, что, уехав сюда, хотела начать новую жизнь, убежав от суеты и рутины.

Из-за стресса я была словно туго закрученная пружина, неспособная уже видеть ничего вокруг.

И теперь, даже слегка расслабившись, всем телом ощущаю последствия этого состояния. Я совершенно измотана. Я сбежала в Исландию после взрыва бомбы, и теперь меня настигла ударная волна. Совершенно очевидно, что жизнь хочет преподать мне какой-то важный урок, но я пока не в состоянии его расшифровать. Меня тревожит внезапная догадка: быть может, урок заключается в том, чтобы не пытаться успеть как можно больше, остаться дома и забыть на некоторое время о приключениях? Учиться такому мне совершенно не хочется.

Между тем я снова оказываюсь прикованной к дивану с необходимостью как-то убить время. С собой у меня куча книг, но читать их совершенно не тянет. Вместо этого я скачиваю на «Киндл»^[10] книгу Филипа Пулмана «Золотой компас»^[11] и, свернувшись под стеганым одеялом, погружаюсь в чтение. Наверное, все оттого, что я втайне мечтаю о путешествии в заснеженную тундру, где бродят бронированные медведи, клубится Пыль, где в лучах Северного сияния лежат тайные города, где живут цыгане с их теплыми объятиями. В такие моменты я часто обращаюсь к детским книгам – мне хочется убежать в прекрасно проработанный, сложный и вместе с тем знакомый мир. Этот побег неизменно приносит мне утешение и успокоение. Но листая страницы, я внезапно понимаю, что на самом деле что-то ищу. Меня не отпускает образ Тони, насильно разлученного с деймоном^[12], его-то я и пытаюсь найти. Спустя пару часов я наконец нахожу его – он, шатаясь и дрожа всем телом, выходит к Лире, совершенно потерянный и неспособный выжить в одиночку. Все это время я отчаянно пыталась найти собственное отражение, олицетворение того, как я сама выгляжу в этот момент. Потерянный ребенок, застрявший меж двух миров, без внятного представления о будущем. Находка эта не приносит мне утешения, но, разумеется, я испытываю удовлетворение – так бывает, когда твой гнев или удовольствие от просмотра грустного фильма внезапно находят отклик.

К концу отпуска я прихожу в себя – достаточно для того, чтобы сесть на корабль под названием «Андреа» и выйти в море в поисках китов, не без помощи определенной дозы медикаментов. Небо здесь синее, воздух морозный и свежий, а море спокойное – настолько, что водная гладь в Старой бухте напоминает зеркало. На Берта, уже облачившегося в комбинезон и теплую куртку-парку, надевают спасательный жилет – такой огромный, что он едва может шевелить руками. Неповоротливый, как человечек «Мишлен», он расхаживает по палубе, пока мы выходим в открытое море. Вскоре ему становится скучно, и Берт выпрашивает у меня телефон, чтобы посмотреть на нем «Маленькое королевство Бена и Холли»^[13] и вздремнуть на лавочке из прозрачного оргстекла. При каждом всплеске волны он оказывается на полу, нелепо барахтаясь на спине и дрыгая ногами, как оранжевый жук.

Море вокруг дарит нам совершенно невообразимые виды, но Берт не проявляет к нему ни малейшего интереса. Водная гладь усеяна медузами, кайры ныряют за неведомыми рыбками, но киты не кажутся ему чем-то непривычным. В его книгах их полно, и он постоянно видит их по телевизору. И в фильмах они вечно издают странные звуки и смотрят в камеру. Должно быть, эти существа кажутся ему совершенно тривиальными, не стоящими внимания. В этом заключается одно из преимуществ взрослого – ты знаешь, что нет ничего банального в малом полосатике, вырывающемся из воды в нескольких метрах от твоей лодки, и в появлении его детеныша несколько минут спустя, и в том, чтобы наблюдать за дельфинами, ныряющими целой стайкой в набегающую волну. И все они живут и выживают в условиях экстремального холода.

На обратном пути я сижу на палубе, подставив лицо золотым лучам солнца. Так загорают на севере – открывая единственную часть тела, которую только и можно открыть, самому рассеянному источнику тепла, какой только можно представить, и чувствуя при этом полное перерождение. Я вдруг осознаю, что ощущаю покой, наблюдая за беспокойными узорами, которые рисует ветер на сланцево-синей глади Атлантики, – намного сильнее, чем могла бы в каком-нибудь тропическом райском уголке, который не чувствовала бы своим. Какой смысл ехать в теплую страну на пару недель, чтобы отсрочить зиму? Ведь она все равно неизбежна.

Я хочу провести зиму в холоде, принять всей душой и телом те перемены, что она с собой несет, акклиматизироваться.

Но я знаю и то, что бо́льшую часть своей жизни прогоняла зиму, мне редко доводилось прочувствовать ее в полной мере. Детство мое прошло на юго-востоке Англии, где снег – большая редкость, а тьма легко рассеивается простым зажжением лампочки; там мне никогда не приходилось готовиться к зиме. Не нужно было переживать несколько месяцев лютой стужи. Именно в Исландии, где после первых снегопадов дороги становятся непроходимыми, а все живое зависит от лавы, носимой ветром, я по-настоящему научилась согреваться. Здесь, на борту «Андреа», в открытых водах Атлантики, на пороге моей собственной зимы я наконец обрела уверенность в том, что холод обладает целительными свойствами, которые прежде были недоступны моему пониманию.

В конце концов, после неудачного падения мы ведь прикладываем ледышку к ушибленному месту. Так почему бы не сделать то же самое со своей жизнью?

В последний день отпуска мы отправляемся через всю страну к Золотому кольцу^[14], чтобы увидеть водопад Гюдльфосс с его грохочущими потоками воды и неизменной радугой; гейзер Строккюр, бурлящий и ворчащий, взрывающийся великолепным столбом кипящей воды; и место в Национальном парке Тингведлир, где встречаются американские и евразийские тектонические плиты. Проезжая на обратном пути поля без единого деревца, я краем глаза замечаю полоску моря на горизонте и решаю, что мы пересекли остров из конца в конец. Но сверившись с картой, понимаю, что это ледник – бескрайнее поле нетающих льдов, сверкающих в лучах солнца, как водная гладь. Я и не знала, что он здесь есть, да и вообще что его существование возможно.

* * *

За разговором с Ханной Маллинен-Скотт я обратила внимание, что она то и дело упоминала сауну: это место помогало ей справляться с холодом. По возвращении из Исландии я поняла, что именно это пережила в Голубой лагуне: не только мое тело согрелось, но и разум обрел легкость. Для финской души сауна имеет почти духовное значение – это место отдыха и восстановления, в особенности в зимние месяцы. В большинстве домов есть своя сауна, а в многоквартирных домах – общие, и можно сделать абонемент на еженедельное посещение. Без нее жизнь здесь немыслима – все равно что без ванной или без кухни.

– Поход в сауну, – рассказывает Ханна, – это общесемейное событие. Там очищается разум.

Кажется, будто бы для Ханны сауна – это не помещение и не здание, не маленький сарайчик из сосновых досок, где в углу потрескивают угли; это состояние души.

– Там принимаются все важные решение. Моя мама родилась в сауне.

Тут она замечает ужас на моем лице – от самой мысли о родах в столь жаркой среде на меня накатывает тошнота.

– И все мы родились там! В те времена это было самое чистое место, к тому же горячая вода всегда под рукой. И когда человек умирает, его омывают в сауне.

До недавнего времени в сауне свершались все важные события жизненного цикла, от рождения до смерти, и до сих пор это место пронизано символизмом и наполнено смыслом, в особенности с приближением зимы.

– А чем вы занимаетесь после сауны? – спрашиваю я.