Кэролайн Кепнес
Ты меня любишь

А со мной ты всегда стараешься выглядеть спокойной, и я улыбаюсь.

– И что потом?

– Она не может решиться и купить какую-нибудь другую ерунду, ведь для этого нужна капля уверенности, и мы идем в кофейню, где мама разозлится, когда я достану из рюкзака книгу, как будто мы обязаны болтать без остановки. На самом деле ей и самой уже все надоело, она уткнется в свою книгу, а потом мы поедем домой. Вот такой у нас семейный ритуал. Конец.

Я аплодирую, Суриката хохочет, а затем, посерьезнев, превращается в юную версию тебя.

– Все не так глупо, как может показаться. Я преувеличила.

– Да, я знаю. Просто семья… это сложно.

– Так странно, ну, пытаться восстановить семейные узы, понимаете?

Понимаю. В памяти всплывает картинка: я сижу в тюрьме и пытаюсь полюбить Лав, – а Номи тем временем закончила беседу.

– Я пойду за кофе. До скорого.

Я машу ей вслед рукой.

– Передай маме привет.

Она слышала мою просьбу, но тут же отвлеклась, столкнувшись с моими говноглазыми соседями, так что едва ли Номи расскажет тебе о нашей замечательной прогулке. Она то и дело натыкается на знакомых – так уж здесь все устроено – и злится, что ты забрала у нее «Колумбайн». Я захожу в супер; там шумно. Чувствую подъем. Я нарушил правила и был вознагражден вселенной, Мэри Кей, – ведь я узнал твои планы на завтра, и мне они нравятся.

Пришло время нам обзавестись чертовыми семейными узами.

8

Я знаю, жизнь отвратительна. И знал, что остров Бейнбридж не похож на Кедровую бухту. Я жду паром, а у парня передо мной на голове идиотская вязаная шапочка – не иначе как чей-то подарок – и на носу солнечные очки в желтой оправе. Тут же мельтешит его сын – копия Форти, только без конца шмыгающая носом, а рядом стоит его жена, которая наверняка и связала ту идиотскую шапочку и соврала мужу, что желтый ему к лицу. Она в пуховике, нюхает с недовольной физиономией свой кофе (молоко-то небось растительное), и они вместе, а я один, и это абсурд.

Впрочем, одиночеству скоро конец, так ведь? Так.

Я сажусь на десятичасовой паром, чтобы добраться до Сиэтла раньше вас, проявляя некоторую настойчивость, – аккуратнее, Джозеф. Хочу сбежать от навязчивой семейки, которая не моя, и перехожу на левую часть палубы, оказываясь в толпе юристов на пенсии, мечтающих о том, чтобы сосед испортил им лужайку, ведь тогда будет чем заняться. Да, народ тут душевнейший. Если в свой день рождения заглянешь в полицейский участок, то получишь бесплатный пончик, даже не предъявляя паспорт, зато двадцать пять тысяч жителей едят свеклу, выращенную местными фермерами, и ездят на пароме в Сиэтл, образуя небольшие стайки челночников. Дебби Макомбер мне посочувствовала бы: я один в субботу, среди зануд, рассуждающих о футболе. У меня своей стайки нет, но скоро появится, ведь я на пароме, и это прогресс; я надеваю наушники и поднимаюсь по лестнице, перешагивая через две ступеньки, на залитую солнцем верхнюю палубу. Свежий воздух мне помогает. Море тоже помогает, особенно вдали от бурной пены Малибу, и я сажусь на скамейку, но взгляд упирается в настенные часы, на которых висит лист бумаги с надписью «Мы сломаны».

Нахожу другую скамейку – нельзя падать духом в такой важный для нас день, Мэри Кей. Я не собираюсь мешать вам с дочерью или тебя «преследовать». Мой план прост. Сначала посвящу немного времени себе, позволю вам побыть вдвоем, не выпуская вас из виду; когда пойму, что вы друг от друга устали, я «случайно» с вами столкнусь – «Джо! Какой приятный сюрприз!» – и мы вернемся на остров вместе. Потом поужинаем у меня дома. Я купил стейки из лосося, и они точно не перемерзшие, как у тебя. До Дня благодарения еще пять дней – достаточно, чтобы отменить поездку в Финикс, а именно так ты и поступишь, как только поймешь: ты можешь встречаться со мной и оставаться хорошей матерью.

Я иду на корму к другому ряду скамеек и застегиваю куртку. Сейчас не очень холодно, но и жары тоже не предвидится; и я снимаю наушники, потому что здесь люди такие же одинокие и тактичные, как я сам. Никто не заставит соседа слушать телефонный разговор о суматошной и скучной жизни, а я не могу выбросить из головы те часы.

Мы сломаны…

Я проверяю «Инстаграм» Лав – нервничаю! – а там Форти кусает свою няню Трессу, которая заявляет, что мой сын похож на Адама, мать его, Левина^[12], а Лав смеется, хотя тут не до смеха, и я ничего не могу поделать. Удаляю приложение ко всем чертям, кладу телефон в карман – и вдруг замираю. Моргаю. Хотел бы я так же легко удалить свое тело, потому что… Какого лешего, Мэри Кей?

Ты здесь. Вы с Номи сейчас на этом пароме, моем пароме, на который вы никак не должны были попасть. Вы в десяти метрах от меня, стоите, опершись на перила, и я срываюсь со скамейки, бегу в центр палубы, хватаю оставленную кем-то газету, чувствуя стук сердца в висках.

Успокойся, Джо. Всё как вчера. Если ты меня заметишь, ничего страшного не случится. Все нормально. Люди порой ездят в Сиэтл, а я – один из людей. Отгибаю верхний угол газеты; в этот момент тот, кто управляет паромом, решает отплыть от берега, и вот мы в пути.

Из огромной, бездонной сумки ты вынимаешь флисовую шапочку и предлагаешь ее Сурикате; та отказывается. Я вас не слышу, но вижу, как ты поднимаешь руки к небу – мол, господи, помоги, – Суриката дуется и смотрит на горизонт. Вам обеим сейчас нелегко, а я вчера посмотрел серию «Девочек Гилмор». Героини в такие моменты нуждались в помощи Люка, и мне, может быть, стоит просто подойти к вам и спасти субботнее утро… Я проигрываю эту сценку в голове.

Джо, это ты?

Ого! Мэри Кей, вот так сюрприз! Не хочешь потрахаться в туалете?

Знаю. Это слишком. Да еще Суриката может проболтаться, что вчера рассказала мне о вашем ритуале. Думай, Джо, думай… Если б ты меня заметила, то подошла бы поздороваться. Так поступают друзья. Значит, моя маскировка еще работает, и ты меня не видишь (да здравствуют бумажные газеты!), а Суриката вдруг наклоняется над перилами.

– Хватит! – кричит она. – Если не отстанешь от меня, я спрыгну, клянусь!

Ты отвечаешь ей, что это не смешно, она вопит, чтобы ты перестала над ней трястись, и я умиляюсь; я люблю нашу семью. И тут какой-то болван в футболке топает по лестнице и влезает в кадр, а Номи показывает на этого болвана так, будто его знает.

– Посмотри на папу, – говорит она. – Он вообще в шортах и футболке.

Папа – это айсберг, которого быть не должно. Папа ушел. Папы нет в твоем «Инстаграме», Номи никогда не произносила слово «папа», а наш корабль уходит под воду. Быстро.

– Привет, Фил, – говоришь ты. – Муж года, не попросишь ли дочь надеть шапку?

У папы даже имя есть – Фил, а я – Леонардо^[13] в ледяной воде, я обречен замерзнуть насмерть рядом с нашим кораблем. Мужчина, которого ты зовешь мужем (надеюсь, я сплю), успокаивает тебя, а наш корабль тонет, и мы тонем, а этот Фил выглядит как солист рок-н-ролльной группы, и вы женаты. Мертвы.

Нет, Мэри Кей. Нет!

У тебя нет мужа (хотя он есть), и это не настоящий муж (хотя он настоящий), и он не Эдди Веддер, сейчас не девяносто седьмой, – так почему он сидит там, задрав ноги в «Мартенсах», вытирает потные ладони о футболку с «Мазер лав боун»^[14] и диктует черт знает что своему телефону? Он клюет тебя в щеку, и ты позволяешь ему себя поцеловать, – и бальный зал на корабле затоплен. Ты касаешься его лица… и ломаешь каждую кость в моем теле, извлекая из сумки свитер.

Он не возьмет свитер, иначе я не переживу. Не переживу.

Женаты. Мертвы.

Вы, наверное, держите меня за дурака. Ни один «нафталин» не упомянул, и Меланда не обмолвилась, и Шеймус не сказал, и ваша маленькая стайка – сборище подлых лжецов, но я получил по заслугам, мистер Хороший Парень; нечего было надеяться, что чужаки выложат всю правду о тех, кого я люблю. Ты замужем. На самом деле. Он ноет о вашей поездке в Финикс, он спит с тобой в одной постели, и мы сегодня не сможем повеселиться как семья, ведь твоя гребаная семья – это он. Не я.

Женаты. Мертвы.

Он держит пакет с чипсами, Номи хлопает в ладоши, а я фотографирую этого ублюдка – на ноге у него татуировка, надпись черными буквами: «Сакрифил». Я помню такую группу, одну из многих в девяностые, которые «не-совсем-“Нирвана”», но КАКОГО ЧЕРТА Я НЕ «ПОГУГЛИЛ» ТЕБЯ В ПЕРВЫЙ ЖЕ ДЕНЬ?

Твой муж – фанат-переросток в грязных шортах-карго, с дурацкими татуировками и огромным пакетом чипсов – возник словно третьесортный фокусник (ненавижу фокусы, и его ненавижу, а хуже всего то, что теперь я ненавижу тебя, Мэри Кей). Ты мне солгала. Тебе нужны чипсы от Фила, ты машешь ему, и я вспоминаю туалет в пабе, где ты была моей, где ты меня целовала. Он кидает тебе чипсы, и ты ловишь пакет, словно букетик невесты на свадебном банкете.

Женаты. Мертвы.

Вот почему ты сбежала, вот почему мы захлебываемся под водой, и Номи кричит во все горло:

– Папа! Иди сюда, посмотри!

Твой муж – айсберг, и я больше не вынесу. Всю жизнь одно и то же. Все, что должно мне принадлежать, у меня отняли. Потеряв сына, я старался быть порядочным. Хорошим. Пытался забыть все стихи Шела Силверстайна, выученные наизусть за время заключения, пока думал, что стану отцом, – а теперь ты делаешь то же самое. Ты украла мой шанс на семью, и я не могу простить тебя, как не могу забыть долбаные стихи. Ты использовала меня, Мэри Кей. Лав украла моего сына, но ты украла мое достоинство, мое самоуважение, и надо было мне влезть в твой дом еще в день знакомства.

Теперь все встало на свои места. Тогда в кафе ты не подтрунивала надо мной. Ты нанесла упреждающий удар, верно? Опасалась, как бы кто-то из друзей не проболтался о твоем муже. Вот почему ты так воровато оглядывалась во время нашего свидания в пабе. Боялась, что нас застукают. Ты – коварная женщина. Не носишь обручальное кольцо и при этом критикуешь свою мать за симуляцию развода – а отношения с Филом ты как, черт тебя дери, называешь?

Тебя не смущает, что муж вырядился в подростка, – видимо, кормильцем считаешься ты; ну и ладно. Я никогда не спрашивал напрямую, замужем ли ты, но лишь потому, что ты мой начальник. Ну ладно, с твоей стороны было бы самонадеянно объявить мимоходом о своем семейном положении (а вот мужу книга Лизы Таддео понравилась!) – это явно не в твоем стиле. Впрочем, кого мы, черт возьми, обманываем?

Твой муж книгу Лизы Таддео никогда даже в руки не взял бы. Вряд ли он читает хотя бы новости. Знаешь, а ведь ты права, Мэри Кей. Мы видим лишь то, что хотим видеть, а я кое-чего видеть не хотел. Так же, как не хотел верить, что Лав способна украсть моего ребенка.

Вцепляюсь в ограждение. Нет, корабль еще не затонул. Да, ты замужем, но будь твой брак счастливым, ты бы ко мне так не тянулась. Я еще могу нас спасти. Я ищу тебя в интернете (это следовало сделать еще пару недель назад) – и вот ты, Мэри Кей Димарко и… О боже, нет. Твой муж не фанат этой дурацкой группы. Он вокалист этой дурацкой группы, и даже «Гугл» знает его имя, потому что Фил Димарко – тот самый парень, который спел ту самую песню.

Ты акула в моей акуле, ты мой второй ряд зубов, я за тебя умереть готов.

Умереть готов сейчас только я, потому что ты красуешься на обложке альбома, и мы с тобой тонем, наш корабль идет ко дну. Это твои ноги в черных колготках, и я не знаю более шокирующих разоблачений. Он – папа! Он – муж! Он бывшая рок-звезда!

Пристань все ближе, и я не боюсь твоего мужа. Ты была его музой, а не моей. Я уважаю тебя как личность. Ну ладно, когда-то он отхватил крошечный кусочек известности, но сейчас его можно загадывать на «Кто хочет стать миллионером?», и никто не ответит на такой вопрос. И лучше я буду твоим «рабочим» мужем, чем таким, о котором тебе в компании даже и упомянуть стыдно.

Он подходит к тебе и обнимает, и снова ко мне подступает ледяная вода, однако я буду сопротивляться. Я не замерзну насмерть. Ты говоришь ему надеть свитер (как похоже на тебя), и моя голова вот-вот взорвется. Женаты. Мертвы. Как долго ты планировала водить меня за нос, Мэри Кей?

Паром замедляет ход, а ты роешься в сумке; держу пари, ты поступила со мной так не от хорошей жизни. Номи стала для тебя единственным «большим подарком» судьбы, и до моего появления ты жила лишь ради дочери. Ты вышла замуж за музыканта – уверен, поначалу ты его даже любила. Тебе нравилось дарить ему вдохновение, быть в центре внимания (все-таки твои ноги оказались на обложке музыкального альбома) – но все меняется. Ты так и не поняла, почему твоя мать не бросила отца. Рассуждаешь о фиктивных разводах. Вот почему ты остаешься в клетке с Филом. Ты не знаешь, как бросить эту крысу.

Никто из твоего семейства не голоден, а ты все равно шаришь рукой в сумке. Вдруг вынимаешь книгу Ани Кац – которую рекомендовал тебе я! – и замираешь. Думаешь обо мне. Хочешь меня. Потом засовываешь книгу обратно в сумку, а я чувствую вину за то, что ты, наверное, постоянно беспокоишься, как бы книга не выпала из сумки, как бы я не узнал о тебе правду, как бы Фил не пронюхал обо мне.

– Эмми, ну хватит уже, – стонет твоя крыса. – Никто не умирает с голоду.

– Погоди, – отвечаешь ты. – Я знаю, у меня есть шоколадка. Она где-то здесь.

Мы с тобой одинаковые, правда? Жертвуем своими чувствами и желаниями ради любимых. Суриката раздражена – «да проехали, мам!», а Фил безразличен – «Эм, я пообедаю с Фредди». А ты продолжаешь искать, полная решимости позаботиться о семье, наконец поиски увенчались успехом, и ты размахиваешь в воздухе батончиком «Марс».

– Нашла!

Невозможно не влюбиться в тебя сейчас, когда на твоем лице чистая радость победы. Ты разрываешь обертку шоколадки, которая действительно была в сумке, и ты – женщина, придумавшая бордель «Сочувствие». Ты беспокоишься обо всех, включая мужа-крысу. Ты разламываешь батончик пополам, и я люблю тебя за каждую мелочь, за удовольствие, с которым ты даришь удовольствие другим. Впрочем, между беззаветной преданностью и самоуничижением весьма тонкая грань: ты отдаешь половину шоколадки Номи, вторую половину Филу, а что остается тебе?

Мы причаливаем, я держусь в стороне и пропускаю вас вперед; вы направляетесь к мосту в сторону города, а я медленно спускаюсь по трапу. Вижу, как Фил машет на прощание вам с Сурикатой; конечно, эта крыса цепляется за тебя (ну а кто смог бы с тобой расстаться?), и ты не в состоянии его бросить. Он безмерно жалок, надевая шорты, чтобы демонстрировать татуировку с названием собственной группы. Ты остаешься с ним, иначе Фил потерпел бы фиаско не только в качестве рок-звезды, но и мужа.

А я такого не ожидал.

Переехав сюда, я размяк, старался быть хорошим, как будто возможно всегда вести себя хорошо. Жизнь – сложная штука. Мораль еще сложнее. Если б не нарушил правила, едва ли я бы вообще здесь оказался.

Меня заносит в ресторан, явно рассчитанный на туристов (вот почему я предпочитаю жить в маленьком городе), я заказываю чашку кофе и берусь за дело. Закат славы у группы твоего муженька случился давно, однако он «работает» по ночам, ведя собственное радиошоу под названием «БлюзоФилия» (тьфу!), и коль уж он не спит ночами, не сомневаюсь, что секса у вас тоже давно не было.

На самом деле он нисколько о тебе не заботится. Живет ради своих фанатов – они зовут себя филистимлянами – и призывает эту кучку жалких неудачников ждать возвращения группы «Сакрифил». Наш мир – отстой (у Фила есть фанаты), и твоя жизнь – отстой (у Фила есть ты), хотя в закрытом помещении, наедине с собой, я не так уж сильно страдаю. Я рад, что правда всплыла на поверхность. Мы не подростки, любовные треугольники меня не привлекают, причем совсем, и я ведь из Нью-Йорка, Мэри Кей. На крыс я насмотрелся. Ничего личного. Я их не то чтобы ненавижу. Но крысы переносят заразу, и тебе повезло, что я умею от них избавляться.

Захожу на канал крысы в «Ю-тьюб». Я слышал только песню про акулу, единственный хит «Сакрифил». Настало время изучить остальное, каждую ноту, имеющую отношение к твоей истории. Первая запись вверху страницы длится десять минут и тридцать две секунды – хоть перерыв на обед будет? – и называется «Побег мертвеца». Ох, Фил, друг мой, можешь не сомневаться: пробил твой час…

9

В школе у меня был одноклассник, которого звали Алан Бугсид. Естественно, все дразнили его Аланом Пукситом. Он обладал внушительными размерами и еще прихрамывал – что-то с костями или суставами. Каждый день ходил в футбольных майках и мечтал стать защитником в «Джайентс»^[15]. Только вот жизнь плевать хотела на мечты, и даже тогда, в шестом классе, я знал, что бедняга Алан Пуксит будет работать в магазинчике спортивных товаров «У Дика» в Нью-Джерси (и оказался прав!), а пару лет назад бедняга и вовсе отдал концы, пока дрочил в подвале дома своей матери.

Твой муж напомнил мне Алана, Мэри Кей. Последние тридцать шесть часов я изучал все, что удалось найти о Филе Димарко. Я прошерстил все соцсети. Посмотрел каждое древнее интервью для телевидения, где он расхваливает парней из своей группы. Покопался в архивах «БлюзоФилии» и зашел в его «Твиттер»: он не понимает, как ставить хештеги, поэтому пишет «Всем мир#» в конце каждого твита, а большая часть его подписчиков – стареющие шлюхи-наркоманки (да простят меня шлюхи и наркоманки), которые отмечают его на фотографиях своих новых имплантов, а Фил иногда лайкает эти снимки, – интересно, ты в курсе? Или тебе уже давно наплевать?

Как и Алан Бугсид, Фил не откажется от мечты. Как и Алану Бугсиду, Филу следовало бы умереть. Он не работает. Он получает жалкие гроши за свое радиошоу в кладбищенскую смену (и то лишь благодаря рекламным роликам) пять ночей в неделю; хорошо, я признаю, что ему достаются неплохие отчисления за авторские права (одна из его любимых тем для беседы со слушателями), но с каждым годом их все меньше. Пожалуй, немногое в мире выглядит трагичнее, чем мужчина, одержимый стремлением быть тем, кем он стать попросту не может. Ты наверняка ждала, что появятся новые «акулы», однако Фил, как это часто бывает с музыкантами, тут же выпал из обоймы.

Его слава длилась лишь секунду. А слава ядовита.

Слава рок-звезды особенно токсична. Она словно капля пищевого красителя, и одной капли – одной невинной голодной акулы – достаточно, чтобы прозрачная вода навсегда осталась красной. Каждый альбом «Сакрифил» оказывался слабее предыдущего, Мэри Кей, словно книги Эдгара Аллана По, и твой муж борется с собственным умиранием каждую ночь, подначивая в прямом эфире своих филистимлян, вяло бунтуя против индустрии и благодаря тебя за спасение жизни (правда, при этом подспудно обвиняя в том, что ты его приручила). Он отлично играет роль непризнанного гения, который отказался от занятий искусством и посвятил себя отцовству. На самом же деле Фил – неудачник. Музыканты в его группе меняются со скоростью звука, и будь он управляющим в какой-нибудь пончиковой, его уже уволили бы за неумение работать в команде.

Я включаю в машине обогреватель. Сегодня холодно, а я припарковался около студии звукозаписи твоей крысы. Я изменил наши правила, и новые правила предназначены для того, чтобы их нарушать. Я захватил пару ножей для разделки мяса, которые рекламирует Рейчел Рэй^[16], – надеюсь, безвременная кончина Фила не испортит репутацию Бейнбриджа как безопасного местечка. Фил достаточно известен, чтобы привлекать внимание всяких ненормальных, и когда рано утром его тело обнаружит какой-нибудь бегун, все решат, будто он пал жертвой сумасшедшего филистимлянина, – кармическая расплата за долгие годы близкого общения с поклонниками, следящими за кумиром в «Твиттере». Копы могут еще предположить, что у Фила пошла не по плану очередная покупка наркотиков, – я узнал, что он как раз пытался завязать. Послушав каждую написанную им песню, с сожалением заявляю: чувства к тебе – ничто по сравнению с его истинной любовью к героину.

Я все знаю, Мэри Кей. Знаю, что вам пришлось несколько лет назад «затянуть пояса» – чертовы семейные узы! – и переехать в домишко, который Фил называл своей конурой. Он довольно забавный, не могу не признать, а из моих уст это высшая похвала! Словно он возглавлял по меньшей мере «Лед зеппелин» и заслуживает роскошный замок, а ведь Фил написал одну-единственную песню, известную лишь немногим фанатам с хорошей памятью. Я так счастлив, что ничем не знаменит! И теперь смотрю на тебя совершенно по-новому.

Вы с Филом начали встречаться в старших классах. Он пел в группе. Ты не смогла устоять.

В колледже ты забеременела. Он подсел на наркоту и сочинил свои лучшие песни.

Ты была его музой, а когда магия исчезла, он тебя же и винил.

Ты его мать. Его нянька. Его опора.

Однако сегодня я тебя освобожу.

Сейчас четыре часа утра, Филу ужасно одиноко (ох, как бы ему не понравилось такое описание!), и мне нужно выбраться из машины, войти в здание и покончить с ним раз и навсегда. Я сжимаю рукоять ножа.

Прибавляю громкости лебединой песне Фила (прости, друг), – и я, судя по всему, вовремя, Мэри Кей. Бедняга сегодня совершенно слетел с катушек, разглагольствуя о счастливчике Курте Кобейне.

Его рот, как обычно, слишком близко к микрофону.

– Что тут сказать… – Его голос уже не тот, что раньше. – «Нирвана» стала «Нирваной», потому что Кортни убила Курта. А когда ты остался в живых, как я… Понимаете, мы поклоняемся мертвым. Ставим их на пьедестал. Музыка звучит гораздо лучше, если певец уже уснул вечным сном, а таких очень много… Ты умираешь, тебя нет рядом, чтобы почувствовать любовь, – и тогда любовь приходит.

Он рассуждает так, будто Курт Кобейн не прославился до своей смерти. Может, мне и не придется убивать Фила; может, сейчас сюда примчится разъяренная толпа… Я не свожу глаз с зеркала заднего вида. Ни души. И уж тем более никакой разъяренной толпы. Я один из десяти или, так и быть, двенадцати слушателей в столь поздний (или уже ранний) час.

– Нет, ребят, – продолжает Фил, – я не озлоблен… – О да, ты озлоблен. – Но однажды ночью мы играли джем-сейшн с Крисом^[17]… – Ну конечно. Проверить-то невозможно, ведь Крис Корнелл мертв. – И он сыграл вариацию на мой рифф… Скажем так, вскоре я услышал этот рифф в его песне «Black Hole Sun»…

Я стискиваю нож, потому что нельзя дурно отзываться о мертвых, но тут он рычит:

– Заткнись, Фил! Не будь ты плаксивой девчонкой! – Слышно, как он открывает банку пива. – Все дело в том, что я рылом не вышел, а будь я хоть немного похож на смазливого Эрика Клэптона… – О нет, началось. – Вы видели о нем последние новости? Я прочел днем, еще в полусне… – Ну и мужа ты себе выбрала, Мэри Кей! – Черт, Клэптон столько лет строил из себя пай-мальчика… – Правда. – Хотя на сцену мог выйти пьяным и вести себя отвратительно. Еще ухлестывал за девушкой лучшего друга… Разве фанаты его возненавидели? Не-а. Сколько ни старался, он не смог закончить свою «Лейлу», а вот Дуэйн, мать его, Оллмэн буквально ворвался в ад на белом коне, поэтому у нас есть его «Bell Bottom Blues». Некоторые ребята и впрямь заслуживают преданности поклонников. Что касается меня… Ну, мне никогда никто не помогал… – О господи. – Крис даже близко не подходил, пока я пытался закончить «Ужасные двойки»…

Я прокручиваю страницу «Википедии»: вот он, третий альбом «Ужасные двойки». Не используй слово «ужасный» в заголовке, Фил. Сам же даешь критикам основу для каламбуров.

Пока он анализирует причины своих музыкальных неудач (о счастливом браке не поноешь), я возвращаюсь к одному из моих любимых интервью Фила. Номи было два года. Фил в очередной раз вышел из реабилитационного центра, отказавшись от «розовой ваты» (кстати, метафору он украл у Эрика, мать его, Клэптона). В общем, Фил сравнил тебя со своей гитарой (а ведь ты не инструмент) и заявил, что сможет оставаться в завязке всю оставшуюся жизнь, если сможет играть на тебе каждый день. Репортер передал тебе его слова, и ты ответила: «Как муза, я ждала иного… Но что поделать?»

Слова измученной женщины, загнанной в ловушку. Тогда я прочитал текст песни «Водяной матрас», четвертой в альбоме «Стоны и крики».

 
Я дал то, что ты хотела, – водяной матрас,
У меня морская болезнь, не пора ли вернуть должок?
Зачем снимать, если ты их все равно не отдашь?
Зачем вставать, если мне все равно мало?
 

Ты была ему не музой. Ты была девочкой для битья, и теперь тебе стыдно, правда? Это ошибки молодости, Мэри Кей. Я их тоже совершал (привет ныне покойной Кейденс), но я хотя бы ни на одной не женился. Знаю-знаю, ты ждала ребенка, а Фил в молодости тоже писал длинные письма о том, как сильно боится обязательств. Тем не менее я снова делаю радио громче, а он, снова покопавшись в своем нафталиновом прошлом, устроил себе панихиду и включил песню «Острая шестерка».

 
Ну же, решайся, пора.
Увидев кольцо, она перестает вопить.
Алчная девка… Знаю, ты хочешь.
Мы в каждом газетном киоске…
 
 
Лето приходит как пожар и вскоре уходит.
Куда она уехала, ты не знаешь,
И ее тело… Знаю, ты хочешь,
Но сейчас ее нет рядом.
 
 
Тревога разбудит ровно в шесть:
Ты просто очередной Том или Дик,
И твой хребет… Он сломан,
Она сожгла твой фитиль…
 
 
Ты очнешься в ящике, и ты будешь мертв,
А она – в твоей постели.
Рядом ствол… Барабан револьвера…
Запомни… лето…
 
 
Веселью конец…
Ствол револьвера… (повтор 10 раз)
 

Песня заканчивается, и Фил хихикает.

– Слушайте, я под кайфом был, или что? – говорит он.

Хорошо, что ему стыдно за свои тексты. И все же он продолжает включать эту песню. Эдди Веддер давно похоронил бы такие сексистские, отвратительные слова, но Фил – не Эдди Веддер, и его самый отвратительный альбом вместе с тем и самый популярный.

– Что ж, филистимляне, пора мне опорожнить свой бурдюк.

Он врет, в туалет ему не нужно. Фил приоткрывает окно, закуривает сигарету (спорю на что угодно, в студии курить нельзя) и пялится на здание напротив, а его плей-лист – не более чем промывание мозгов. Он ставит свою никчемную группу «Сакрифил» между «Мадхани» и «Мелвинс», пытаясь убедить нас, слушателей, что Фил с друзьями могут сравниться с легендами рока, будто мы, слушатели, беспросветные тупицы.

– Ну вот, Фил вернулся, – говорит он. – Надо сказать, каждый раз, когда слышу «Акулу», с благодарностью вспоминаю своих девочек. Вы знаете, без них я никто. Черт, иногда я думаю: а если б Эмми не забеременела, если б моя дочь и моя «Акула» не появились бы на свет?

Он тебя вроде как «любит», а ты его – нет. Когда любишь кого-то, готов кричать об этом с окрестных крыш, а ты даже кольцо не носишь, и Суриката об отце не вспоминает. Твои друзья не спрашивают, как у него дела. Ты думаешь, что, оставив мужа, ты его убьешь, вытолкнешь из машины на полном ходу: так ты и попала в созависимость от насилия. А он вздыхает:

– Что ж, филистимляне, вот вам забавный факт… – Ага, еще одна выдумка. – Когда я впервые сыграл «Акулу» для Курта, он заправил волосы за ухо и сказал, что был бы рад написать такое. У меня даже мурашки по коже полезли, ребят. – ЧУШЬ! ТЫ ЛЖЕЦ! ПОКОЙНЫЙ КУРТ НИКОГДА ТАКОГО НЕ СКАЗАЛ БЫ. – Может, поэтому моя «Акула» до сих пор горит так ярко, и, вы уж простите, я сегодня настроен на лирический лад… – О господи. – Я знаю, что Курт – наш бог. Вы знаете, что Курт – наш бог. Он влюбился в Кортни, а я – в свою девушку… Да-да, я еще здесь. И во мне еще живет «Акула». Вы знаете. И я знаю. Мир вам, филистимляне, завтра я опять ворвусь в эфир.

Он включает «Акулу» в конце каждого гребаного шоу, и мне даже неловко, что песня мне нравится. Любить в ней вроде бы нечего: мотив на басу, два аккорда, заунывный колокольчик и рыдания юного Фила, голос которого еще не испортили сигареты, – и все же он поет тебе, мне и всем на планете.

 
Ты акула в моей акуле, ты мой второй ряд зубов,
Розы не зацвели, в венках прячутся шипы,
Ты колотишь в мою дверь, ты кричишь и кричишь:
«Впусти меня, запри меня, я принадлежу тебе…»
Съешь меня, кусай меня, убей меня, прокляни меня,
Твое тело призывает меня, твой огонь зажигает меня,
Но почему ты обжигаешь? Всему виной твои игры.
Ты злишься и прячешься, запираешь меня в этой клетке,
И мне здесь не вздохнуть, не пошевелиться, я умираю…
Ведь я акула в твоей акуле, я твой второй ряд зубов…
 

Я выключаю звук, но не могу удержаться. Я должен закончить. Должен дослушать припев.

 
Ты акула в моей акуле, а я акула в твоей акуле,
Ты – это я, а я – это ты. Куда нам деваться?
Ты – это я, а я – это ты.
Ты скрипишь зубами, я тебя кормлю…
Тебя и семя твое…
Хочешь, приду к тебе во сне?
Любишь меня, когда я чист?
Слышишь меня, когда я…
(дзинь)
…АКУЛА!
 

Мешанина двусмысленных фраз, будто написанных по учебнику «Стихосложение для чайников». Зато Фил догадался вставить в конце припева колокольчик, а ты, держу пари, знала, что песня прогремит на весь мир. Любуюсь твоими ногами на его альбоме. Ты хочешь внушить мне, что остаешься с Филом ради Номи, но теперь, изучив твою крысу, я все понял. Тебе нравится быть музой. Ты по-прежнему каждый день носишь такие колготки, и вся его музыка исходит от тебя. Мне бы хоть разок влюбиться в того, кто не страдает нарциссизмом, да уже поздно. Я влюблен в тебя. Я не могу перечеркнуть его успех, зато могу взять в руки нож.

Твоя крыса выключает в студии свет, спускается по лестнице – и вот он, в десятке метров от меня, на тротуаре. Встает, прислонившись к стене, как на обложке своего сингла, позирует перед несуществующей камерой и зажигает очередную «Мальборо Рэд», как будто он не меньше чем Джеймс, мать его, Дин, как будто вот-вот из тени хлынет толпа восторженных филистимлян, набравшихся смелости подойти к своему кумиру. Он выпускает кольца дыма и смотрит, как они растворяются в галогеновом свете, а я не умею пускать кольца дыма. Тебе такое нравится, Мэри Кей? Нравится такая ерунда?

Я прячу Рейчел в рукаве, я готов, но тут он вынимает туз из рукава. Его телефон звонит, он отвечает, и это ты.

– Эмми, детка, что случилось? – говорит Фил. – Почему ты не спишь?

Я позволяю ножу выскользнуть из рукава. Ты не спишь. Ты слушала. Я не зову тебя Эмми, а он повторяет слишком часто (Эмми-Эмми-Эмми), говорит, что сегодня хорошо выспался (ленивый ублюдок) и что будет писать до рассвета (иди к черту, Фил), а потом домой. Клянется, что соберет свои шмотки для Финикса (лжец), и бросает сигарету в лужу.

– Всего лишь две пачки в день, Эмми. Теперь ты хочешь, чтобы я на неделю бросил работу ради твоего отца? Ты хочешь выбить меня из колеи? Ты этого хочешь?

Я не знаю, что ты ему отвечаешь. Он тоже не знает, потому что держит телефон на вытянутой руке. Впрочем, что-то он все же слышит, так как делает глубокий вдох и прерывает тебя:

– Эмми, Эмми, Эмми. Успокойся. В девятимиллионный раз повторяю… это шоу. Спектакль. Лейблу нравится моя позиция, а друзья Номи… Радио не их формат. Перестань тревожиться о том, что подумают другие. – Хотел бы я тебя слышать… – Эмми, ей наплевать, и если я сказал, что поеду в Финикс, то я поеду. Снова все как ты хочешь, детка!.. Да что с тобой творится в последнее время? Что? – Это из-за меня. Это все я! – Господи, женщина, я отменяю целую неделю радиошоу, а ты все равно недовольна… Черт возьми, что еще тебе от меня нужно? – Ты, наверное, плачешь. Или извиняешься. Он потирает лоб. – Эмми. Детка, не надо. Не говори так. Ты же знаешь, я тоже тебя люблю.