Крейг Оулсен
Как я сошел с ума
– Интересно послушать, что ты еще скажешь, – эгоистично ответил я.
– Дело в том, что он застраховал свою жизнь будучи еще здоровым, и агенты, как и все остальные, не знали о его состоянии. А с течением времени шанс разузнать о его проблемах рос в геометрической прогрессии. У Эшвурда было мало времени на окончательное решение… А как бы поступил ты? Ждал, пока жизнь будет медленно уходить от тебя, или же покончил бы с собой раньше положенного срока, оставив любимую семью в достатке?
– Я бы попытался найти способ лечения.
– Рак, дорогой мой друг, не лечится.
«Господи… неужели он на самом деле был болен?» – спросил я у самого себя.
– Так что бы ты сделал, Лоренцо?
– Думаю, если смерть не за горами, я попытался бы обеспечить лучшее будущее для своих родных.
– Вот видишь. Я ему тоже самое и сказал.
Пауза прервалась внезапно посетившей меня мыслью, которую я тут же озвучил:
– Мне нужно удостовериться в подлинности твоих слов.
– Пойдешь к жене профессора? Ты думаешь, она признается, что её муж был болен, и из-за своей честности лишится выплат? Безусловно, горе будет их частью какое-то время, но жизнь продолжается, а дети так же, как и раньше, нуждаются в еде, одежде, учебе. На это всё нужны деньги. Вряд ли она будет честна с незнакомцем.
Меня озадачило такое рациональное мышление душевнобольного, и я просто не смог проигнорировать этот факт.
– Как тебе удалось сохранить такой ясный разум?
– Хм… Есть несколько способов не принимать таблетки, убивающие любой стимул. Некоторые ухитряются обманывать докторов, других же повседневная доза попросту не берет. Ну а я пошел немного иным путем. Я проглатываю таблетки, но, как только наблюдение прекращается, вызываю рвоту. Таким образом я остаюсь в здравом уме уже долгое время. Надеюсь, честность не сыграет со мной злую шутку, ведь я доверился тебе…
– Лоренцо! Какого черта ты так долго пялишься в эту палату? – подходя, спросил Хэнк.
Видимо, он наблюдал за мной какое-то время.
– После того случая я стараюсь быть более внимательным…
– Че ты несешь?
Я закрыл окошко.
– Мне показалось, что он откинулся.
– Я слышал, как ты разговаривал. – Хэнк открыл окошко вновь и, посветив фонариком, убедился, что пациент лежит в кровати.
– Мне пришлось разбудить его.
– Ты такой бледный, Лоренцо. С тобой точно все в порядке?
– Со мной все нормально. Но спасибо за…
– Иди-ка лучше отдохни, – перебил он. – Я подежурю.
– Даже так?
– Э, нет, не все так просто. За это кайфовое дело ты будешь моим должником.
– Как всегда, – ответил я, изображая негодование.
Чувствуя незакрытый вопрос по поводу моего здоровья, Хэнк бросил оценивающий взгляд, на коем я не стал заострять внимание и отправился в комнату отдыха.
Вскоре наши беседы продолжились. Я рассказал Нэйману о своей судьбе, как устроился в этот ад, какова жизнь свободного человека за пределами стен психиатрической клиники, как тяжело было моим родителям. А он в свою очередь слушал, комментировал, давал советы, но практически не обронил ни слова о своей жизни до клиники. Пациент палаты 204 продолжал утверждать, что не помнит своего прошлого. И вряд ли когда-нибудь вспомнит.
Однажды наш разговор перетек в философские дебри. Помню, тогда я пришел с пачкой печенья, забросил ее в окошко, закрыл его и уселся прямо на пол. Спустя несколько минут приятного общения Нэйман спросил у меня:
– Лоренцо, ты славный парень, но как ты относишься к жизни? В чем её смысл?
– Даже не знаю, может его и вовсе нет, – флегматично ответил я.
– Для молодого человека это странный вывод.
– Согласен. Но я с этим ничего не могу поделать. Почти каждый день я иду на работу, потом отдыхаю, выпиваю, ложусь спать, просыпаюсь – и всё заново. Возможно, у меня появится семья, дети, я сменю одну работу, вторую, но жизнь будет идти, и, по сути, в ней ничего не будет меняться.
– Так для чего ты тогда живешь?
– Сейчас – для родителей, потом – скорее всего, ради собственной семьи. Но в целом, считаю, что природа придумала инстинкт самосохранения не зря, иначе каждый второй житель планеты уже был бы на том свете, даже не вникая в суть серьезных проблем. Плюс любопытно посмотреть, что же будет дальше, возможно, случится что-то интересное, о чем я даже и не предполагаю. Наверное, в этом все-таки есть какой-то смысл.
– Знаешь, я бы хотел, чтобы у меня был такой же сын. Умный, благородный, честный…
– И сидящий в соседней палате…
Мы немного посмеялись.
– И такое возможно, – ответил мой собеседник, после чего продолжил: – Но у меня тоже есть теория по поводу смысла жизни.
– И какая же?
– Думаю, мы, люди, созданы с какой-то иной целью, до которой сами должны додуматься…
– Я начинаю предполагать, что тебя не зря здесь держат.
– Профессор говорил то же самое. – Несмотря на преграду в виде двери, я чувствовал легкую улыбку на его лице. Вскоре он продолжил с более серьезной интонацией: – Так вот, я считаю, что наши тела – это гребаные сосуды для чего-то более важного, эпохального, нежели человеческая жизнь. И пусть она не имеет смысла, ей все же доверяется хранение того, что не поддается объяснению.
– Хорошо. Допустим, я уверовал в твою мысль. Но чем ты можешь подтвердить её?
– Хочешь доказательств? Ну ладно. Постарайся услышать мой вопрос и, возможно, ты сам додумаешь ответ. Не знаю, откуда я помню это, но… Когда человек окончательно покидает мир живых, вес его тела, по какой-то невероятной причине, уменьшается на несколько граммов… – Пациент сделал паузу, дожидаясь ответа, но я молчал. – Лоренцо? Лоренцо, ты здесь?
– Да, я просто задумался… Ты хочешь сказать, что душа существует на самом деле и является необходимой ношей для жизни сосуда?
– Ты… гений.
– Даже если это так, что это меняет?
– Меняет представление о жизни, меняет смысл жизни. Познания влекут абсолютно иное отношение к существованию, к бытию… Разве этого недостаточно?
– Так человеческая жизнь ничего не значит, по-твоему, и просто несет в себе функцию носителя чего-то?
– Боюсь, что это так, Лоренцо, и что мы неспособны постигнуть эту суть в полной мере. Нашему разуму непосилен такой багаж. Но, возможно, когда-то познав это, я оказался здесь.
– Мне нравится ход твоих мыслей, и я хотел бы продолжить общение, – признался я. – Но мне нужно идти, пока парни ничего не заподозрили. Хэнк и так переживает за мое здоровье.
– А что с тобой не так, друг мой?
– После нашего прошлого разговора о реинкарнации… – Неожиданно я почувствовал вокруг себя вакуум. Моя речь приостановилась, и всё внимание ушло на борьбу со странным ощущением и попыткой восстановить чувства. Зрачки описывали дуги, стараясь уловить реальность происходящего. А разум в это время будто отделился от плоти, и я со стороны смог увидеть самого себя… Жуткое ощущение казалось бесконечным, и каким-то чудом в этот самый момент я в подробностях вспомнил предыдущее наше обсуждение о самой реинкарнации.
Тогда Рамон упоминал о возможном переходе истинной жизни из одного тела в другое без права на воспоминания. Этот поиск был бесконечен, пока существовало человечество, и именно в этом теле его истинное я обрело умиротворение, полную гармонию с физическим естеством. Так он обосновывал свое решение жить, существовать в этой эпохе единства. И даже лишение свободы не ломало планы по восхищению самой жизнью.
По неведомой причине я соглашался с ним, хотя далеко не всегда был уверен в его не то что речах, а даже в самом психическом состоянии. Но слова были столь манящи, что не слушать их казалось невозможным. Именно тогда я впервые почувствовал условное отречение от происходящего.
Не знаю, сколько прошло времени, но, вернувшись в прежнее, нормальное состояние, я с хрипом вдохнул воздух и, проморгавшись, услышал слова Нэймана:
– Лоренцо, ты молчишь уже несколько секунд, забыл, о чем хотел рассказать? Что ж, иногда такое бывает. Тебе напомнить?
– Да, – поперхнувшись, ответил я. – Голова разболелась.
– Как придешь в комнату отдыха, обязательно прими таблетку. Ты говорил, что Хэнк переживает за тебя, особенно после нашего разговора о реинкарнации.
Только сейчас я понял, насколько тесно связана сегодняшняя тема с той, о которой я хотел поговорить с Хэнком. Но, несмотря на помутнение рассудка, я продолжил разговор:
– Я поделился с ним своими мыслями по поводу бесчисленных возрождений, хотел услышать его мнение, но он отреагировал так, как я и предполагал. Сказал, что мне пора в отпуск, а то уже с башкой проблемы. Он за мной и вправду присматривает. Поэтому я и не хочу, чтобы Хэнк видел наше общение.
– Тогда не давай повода переживать за тебя, дорогой Лоренцо, иди к своему другу и на досуге подумай над моими словами, а в следующий раз, когда ты снова придешь, поведай о своих размышлениях мне.
– Договорились Рамон. Пока.
– Удачи, друг.
В комнате отдыха царила полная тишина. Хэнк, как обычно в это время, похрапывал. А ребята ожидали меня для смены. Как только я явился, они доиграли партию в карты и отправились на осмотр коридоров. Я же, так как особо делать было нечего, взял дневник и приступил к заметкам последнего разговора, дабы запечатлеть яркие моменты продуктивного диалога. Вскоре я, видимо, задремал прямо за тетрадью и…
Лоренцо проморгался, а затем взглянул на фломастер в своей руке. Последние слова были написаны уже в отключке и оказались проштудированы вместе с мыслями: «Вскоре я, видимо, задремал прямо за тетрадью и…». Он перелистнул несколько листов обратно, убеждаясь, что не заметил, как написал несколько страниц о своей жизни и о совсем недавно произошедших событиях. Странные ощущения нахлынули вновь, и молодой итальянец решил немного отвлечься от происходящего. Попытка размять суставы прекратилась через мгновение после первого движения. Тело было настолько эфемерным, что пришлось задуматься над собственным состоянием. В этот момент в поле зрения попали странные стены вокруг. Они были обиты каким-то мягким слоем, издали напоминающим матрасы. Лоренцо хорошо понимал, что в клинике ничего подобного не видел, но, видимо из-за недосыпа, попросту выпал из реальности, забрел в какой-то специальный кабинет докторов и уснул. Он продолжил растерянно оглядываться вокруг. Ближайшая дверь была с окошком и подобна той, в которую Лоренцо заглядывал еще совсем недавно. В голове творилась какая-то дурь, и только мысль, что всё-таки он заснул от усталости не в то время и не в том месте не отпускала его. Вернув взор снова на свои руки, итальянец обомлел: морщинистые, ссохшиеся, повсюду варикозные синие вены. «Что со мной?» – подумал он.
