Конн Иггульден
Завоеватель

Глава 11

Дорегене сидела в летнем дворце своего мужа. Тишину в зале нарушало лишь негромкое шипение лампы. Опрятный белый дээл, новые туфли из белого полотна, седые волосы убраны назад так, что из парных заколок не выскальзывает ни пряди. Украшений не осталось: Дорегене все раздала. В такое время о прошлом думать не хотелось, а о настоящем не получалось. Она столько плакала по Гуюку, что болели глаза, но сейчас в душе воцарилось спокойствие. Слуг тоже не осталось. Когда ей сообщили, что по дороге из Каракорума идут воины, у Дорегене сердце екнуло. В летнем дворце жили двенадцать слуг, кое-кого она знала десятилетиями. Со слезами на глазах госпожа отдала им все золото и серебро, которое сумела найти, и отпустила. Она не сомневалась: воины Мунке перебьют их, когда явятся сюда. Дорегене слышала о расправах, проводимых орлоком в городе, и даже подробности отдельных казней. Мунке избавлялся от тех, кто поддерживал Гуюка, и она не удивилась, что он послал к ней воинов; чувствовала только усталость.

Когда слуги разошлись, Дорегене устроилась в самом спокойном месте дворца и устремила взгляд на закат. Пуститься в бега не позволял возраст, даже если бы она надеялась ускользнуть от преследователей. Как странно смотреть в глаза неминуемой смерти, хотя ни страха, ни злости не было. Дорегене совсем недавно потеряла любимого сына и слишком сильно по нему горевала, чтобы жалеть себя. Она чувствовала себя обессиленной, как человек, переживший свирепый шторм: он способен лишь судорожно дышать и отлеживаться на камнях, глядя прямо перед собой.

Из ночного сумрака донеслись голоса воинов Мунке: они подъехали и спешились. Дорегене слышала тихие звуки, от стука сапог по камням до звона упряжи и доспехов. Она подняла голову, вспоминая лучшие годы. Угэдэй, ее муж, был хорошим человеком и хорошим ханом, но мстительная судьба не дала ему прожить долгую жизнь. Не погибни он… Дорегене вздохнула. Не погибни Угэдэй, она не ждала бы смерти, брошенная всеми во дворце, который знал счастливые дни. Дорегене подумала о розовых кустах, подаренных ей Угэдэем. Без присмотра они одичают. Женщина размышляла то об одном, то о другом, прислушиваясь к приближающимся шагам.

Гордился бы Угэдэй Гуюком? Дорегене сомневалась. Великим человеком ее сын не был. Лишенная будущего, она четче видела прошлое: сколько ошибок совершила, сколько неверных решений приняла. Глупо оглядываться назад и думать: если бы да кабы… Но удержаться от этого Дорегене не могла.

Когда за дверями зала заскрипели сапоги, ее мысли скомкались. Она вдруг испугалась и сложила руки замком. И тут в зал один за другим стали входить воины. Они ступали чуть слышно и держали мечи наголо, опасаясь нападения. Дорегене едва не рассмеялась, глядя на них, и медленно поднялась, чувствуя, как протестуют колени и спина.

Старший из воинов приблизился и удивленно посмотрел на нее.

– Госпожа, ты одна? – спросил он.

Глаза Дорегене вспыхнули.

– Я не одна. Справа от меня – мой муж Угэдэй-хан, слева – мой сын Гуюк-хан. Неужели вы их не видите? Они наблюдают за вами!

Слегка побледнев, воин скользнул взглядом направо, потом налево, словно Дорегене впрямь защищали духи. Но тут же поморщился: спутники следят за каждым его шагом и каждое слово передадут Мунке.

– Госпожа, я выполняю приказы, – проговорил он, как будто извиняясь.

Дорегене еще выше подняла голову, вытянувшись в струну.

– Меня загрызают псы, – пробормотала она, презрением изгоняя страх, и громко добавила: – За все на свете нужно платить, воин. – Подняла глаза, словно видела сквозь каменную крышу над головой. – Мунке-хан падет. Нальются кровью его глаза, сон и покой он забудет. Жить ему в боли и немочи, а потом…

Одним взмахом меча воин перерезал Дорегене горло. Она со стоном упала, быстро ослабев; ее кровь хлынула на сапоги воина. Посланцы Мунке молча смотрели, как умирает старая женщина. Летний дворец они покинули быстро, испуганные тишиной, сели на коней, не глядя друг на друга, и поскакали прочь.

Военачальник Илугей стоял перед Мунке и, сам не понимая почему, волновался. Откуда эти странные переживания? Для нового правителя естественно истреблять сторонников своего предшественника. Кроме того, совершенно разумно устранить тех, кто связан с прошлым режимом кровными узами. Восстания не вспыхнут, если дети врагов не вырастут и не научатся ненавидеть. Потомки Чингисхана усвоили уроки его жизни.

С особым удовольствием Илугей заносил своих врагов в списки, которые готовил для Мунке. О такой власти он и не мечтал! Просто диктуешь писцу имя, а через день ханская охрана разыскивает и казнит названного. Протестовать никто не осмеливался.

Но увиденное тем утром выбило Илугея из колеи. Мертворожденные дети для него не в новинку, его собственные жены родили ему четверых таких. Но, наверное, поэтому холодное маленькое тельце подточило его решимость. Илугей полагал, что Мунке заподозрит его в слабости, поэтому старался говорить равнодушно.

– Господин мой, боюсь, жена Гуюка потеряла рассудок, – доложил он орлоку. – Лепечет, как дитя, льет слезы, баюкает мертвого младенца, точно живого…

Мунке закусил нижнюю губу, раздосадованный тем, что простое задание обернулось такими трудностями. Наследник был бы угрозой; сейчас же Мунке мог спокойно отослать Огуль-Каймиш к родителям. Он, конечно, фактически хан, но не провозглашенный перед всем народом, и у его власти есть предел… Мунке беззвучно проклял человека Илугея, сообщившего ненужные подробности преступлений Огуль-Каймиш. От обвинения в колдовстве не отмахнешься, это уже серьезно. Орлок сжал кулаки, вспомнив тысячи других дел, которыми следовало заняться. За несколько дней были казнены сорок три сторонника Гуюка. Их кровь залила учебное поле вокруг города. В ближайшее время кровь прольется снова, иначе гнойную рану не вскрыть.

– Приказ остается в силе, – наконец проговорил Мунке. – Добавь ее имя к списку, и покончим с этим.

Илугей поклонился, пряча разочарование.

– Твоя воля, господин.

Глава 12

Огуль-Каймиш стояла на берегу Орхона и смотрела на темную воду. Связанные за спиной руки онемели и опухли. Ее караулили двое мужчин, следивших, чтобы она не бросилась в реку раньше времени. Огуль дрожала на утреннем холоде, но старалась обуздать свой страх, чтобы не потерять достоинство.

Присутствовал и Мунке со своим окружением. Он слушал кого-то из военачальников и улыбался. Минули те дни, когда хан со свитой выглядели живописно и ярко. Сейчас все воины и старшие помощники Мунке носили простые дээлы, украшенные разве что стежкой, а большинство и традиционную прическу – длинный хохол на бритой макушке. Лица лоснились от свежего бараньего жира. Без оружия явились только Яо Шу и уцелевшие цзиньские писцы, у остальных мечи болтались чуть ли не у лодыжек – тяжелые кавалерийские мечи, которыми на всем скаку рубят врагов. В Каракоруме имелись собственные плавильни, где оружейники день-деньской трудились у горнил. Каждый понимал: Мунке готовится к войне и начнет ее сразу, как только добьет друзей и соратников Гуюка.

Друзей и соратников ее мужа… В тот день Огуль ничего не чувствовала, словно вокруг сердца вырос защитный панцирь. Она потеряла слишком много и слишком быстро – от случившегося до сих пор кружилась голова. На старую Баярму, свою любимую служанку, Огуль даже взглянуть не смела – связанная, бедняжка ждала казни вместе с десятком других.

Орлок никуда не спешил. Самый крупный в своей свите, он выделялся на фоне присутствующих, тем более что стоял в центре. Тяжелый, а двигается легко – вот что дают сила и молодость, позволяющая ею насладиться. Огуль мечтала, чтобы он упал замертво перед всеми, только разве такое случится? Мунке же не замечал страданий жалкой кучки приговоренных. На глазах у Огуль он взял у слуги чашу с араком и захохотал вместе с приятелями. Почему-то это особенно ранило: столько презрения даже в последний день жизни… Один из связанных не выдержал и обмочился – штаны потемнели, под ноги потекла тонкая теплая струйка. Несчастный не заметил этого: глаза у него уже помутнели. Огуль отвернулась, набираясь смелости. Всем этим людям грозит лишь удар меча. Ее же казнь будет медленной.

Мунке помнил, что жена хана сама становится царских кровей, и это не сулило ничего хорошего. Огуль посмотрела на темные воды канала, который прорыл Угэдэй, и снова содрогнулась. Захотелось опорожнить мочевой пузырь, хотя утром женщина старалась не пить. От напряжения руки и ноги похолодели, пульс участился. При этом Огуль сильно потела, под мышками появились темные пятна. Она прислушивалась к малейшим изменениям в себе и дрожала, отчаянно стараясь отвлечься.

Мунке допил арак, швырнул чашу слуге и кивнул военачальнику. Тот заорал, призывая к порядку. По струнке вытянулись все, даже кое-кто из приговоренных, насколько могло получиться в путах. Огуль лишь головой покачала: несчастные глупцы, неужели они надеются разжалобить мучителей? Ничего не выйдет.

Яо Шу тоже присутствовал, хотя Огуль почудилось, что ему очень не по себе. Поговаривали, что советник пропустил первые казни, сославшись на болезнь, но изощренный мучитель Мунке почувствовал неладное, и теперь без Яо Шу не обходилась ни одна расправа. Зачитали список приговоренных. Огуль слушала имена и грустно наблюдала, как каждый из приговоренных кивает, услышав свое.

После долгого ожидания страшная процедура неожиданно ускорилась. Несчастных пинками заставили опуститься на колени, а от свиты Мунке отделился молодой воин с длинным мечом. Огуль знала: служить орлоку для него большая честь. На его месте мечтали оказаться многие воины, еще не пролившие кровь в битве. Огуль вспомнила, как в одном далеком городе Чингисхан подверг казни десятки тысяч человек, только чтобы научить воинов убивать.

Огуль не слушала обвинений, которые дрожащим голосом зачитывал Яо Шу, держа текст перед собою. Палач уже подошел к первой коленопреклоненной фигуре, готовясь произвести хорошее впечатление на Мунке.

Началась расправа. Огуль не сводила глаз с реки, игнорируя крики одобрения и смех людей орлока. Баярма стояла четвертой, и Огуль заставила себя взглянуть на старуху. Служанку обвинили заодно с Огуль-Каймиш – мол, именно она научила жену хана колдовству.

Когда мечник резко заговорил с нею, Баярма не склонила голову и не вытянула шею. Не обращая на него внимания, она смотрела на Огуль. Женщины переглянулись, и служанка улыбнулась, прежде чем два удара мечом отняли у нее жизнь.

Огуль смотрела на темные воды, пока расправа не закончилась. Когда казнили последнего, она подняла голову и увидела, что молодой палач потрясенно разглядывает свой клинок. Наверняка на нем остались зазубрины от костей. Мунке подошел к юноше, похлопал по спине и вручил чашу с араком. Огуль наблюдала за ними с мрачной ненавистью. Когда орлок повернулся к ней, у женщины испуганно екнуло сердце, а связанные руки непроизвольно зашевелились.

Яо Шу назвал ее имя. На сей раз голос его дрогнул так явно, что Мунке нахмурился. Чингисхан запретил монголам проливать благородную кровь. Но мысль об иных способах казни вселяла в Огуль панику.

– Огуль-Каймиш опозорила имя хана колдовством и прочими непотребными делами, доведшими до убиения собственного дитяти.

Женщина сжала кулаки, погружаясь во внутреннюю пустоту, чтобы устоять на ногах.

Яо Шу дочитал обвинение и спросил, не выступит ли кто-нибудь в защиту Огуль-Каймиш. В воздухе витал запах крови. Никто не шевельнулся, и Мунке кивнул воинам, стоявшим рядом с Огуль.

Несчастная дрожала, когда ее уложили на толстую войлочную подстилку. Непроизвольно задвигались ноги – инстинкты заставляли бежать, а она не могла. Яо Шу вдруг начал читать молитву. Мунке свирепо глянул на него, но старик продолжал молиться, хоть у него срывался голос.

Воины завернули Огуль так плотно, что затхлый войлок облепил ей лицо и наполнил легкие пылью. Поддавшись панике, женщина вскрикнула, но крик тут же заглушила плотная ткань. Материал натянулся: сверток скрепили кожаными ремнями и застегнули застежки. При Мунке звать на помощь Огуль не собиралась, но не сдержала стон, вырвавшийся из горла, как из ловушки. Тишина казалась бесконечной, собственный пульс звучал в ушах Огуль барабанной дробью. Сверток пришел в движение – его медленно покатили к каналу.

Когда ледяная вода накрыла ее, Огуль дико забилась, глядя, как вокруг лопаются серебряные пузырьки. Войлочный сверток быстро пошел ко дну. Огуль задержала дыхание и терпела, сколько могла.

Ночь выдалась холодная, но Сорхатани лежала под одной простыней. Хубилай склонился над ней, а взяв за руку, чуть не отпрянул: такой горячей была мать. Прокатившаяся по Каракоруму лихорадка уже шла на убыль: день ото дня заболевало все меньше людей. Так случалось каждое лето: зараза терзала десятки или сотни горожан, зачастую еще не окрепших от прошлого недуга.

Со слезами на глазах Хубилай смотрел, как мать задыхается от кашля. Сорхатани изгибалась дугой, слабые мышцы напрягались. Приступ закончился, она судорожно вдохнула воздух. Женщина жалела, что сын видит ее такой изнуренной. Она улыбнулась, хотя глаза ее были тусклыми и безжизненными.

– Продолжай, – попросила она.

– Яо Шу заперся у себя в покоях. Никогда не видел его таким расстроенным. Бедная Огуль! Ужасная смерть…

– Смерть всегда ужасна, – прохрипела Сорхатани. – Иначе не бывает, Хубилай. Нам дано лишь не замечать ее, пока она не настигнет нас. – Говорить было невыносимо тяжело, и Хубилай попробовал остановить Сорхатани, но она лишь отмахнулась. – Люди на это великие мастера. Живут, понимая, что умрут, часто говорят об этом, а сами не верят. Каждый втайне надеется, что именно его смерть обойдет стороной, что именно он будет жить вечно и не состарится. – Она снова закашлялась; Хубилай морщился и терпеливо ждал, пока мать сможет дышать. – Вот и я даже сейчас надеюсь… выжить. Сынок, я старая дура.

– Не старая и не дура, – тихо возразил Хубилай. – Ты до сих пор мне нужна. Чем бы я занимался, если бы не разговаривал с тобой?

Сорхатани снова улыбнулась, ее лицо сморщилось, как старая тряпка.

– Я не хочу… отправляться к твоему отцу сегодня же. Хочу сказать Мунке, что я думаю о его казнях.

Хубилай скривился.

– Судя по слухам, он потряс воображение тайджи и военачальников. А кому по вкусу бойня? Они называют его новым Чингисом.

– Наверное, так оно и есть, – задыхаясь, проскрипела Сорхатани.

Хубилай поднес ей чашу с яблочным соком, который она выпила с закрытыми глазами, и заметил:

– Мунке мог прогнать Огуль-Каймиш и ее старую служанку.

Он изучал жизнеописание своего деда и подозревал, что мать права, однако это не избавляло от горечи. Менее ста казней – и его старший брат прослыл безжалостным. Разумеется, как правителю, это ему не мешало. Люди считали Мунке символом эпохи новых завоеваний. И вопреки опасениям и личной неприязни, Хубилай понимал, что они правы.

– Он станет ханом, сынок. Не оспаривай его решений. Запомни, твой брат не Гуюк. Мунке силен.

– И глуп, – шепнул Хубилай.

Сорхатани засмеялась, а потом закашлялась. Такого сильного приступа сын еще не видел. Она кашляла и кашляла, а когда промокнула рот простыней, он увидел на ткани кровавое пятно. Хубилай смотрел на него во все глаза.

Едва кашель стих, Сорхатани покачала головой и чуть слышно проговорила:

– Мунке не дурак, Хубилай. Он понимает куда больше, чем ты думаешь. Его воинам пастухами уже не стать. Он играет с огнем, сынок. Отступать поздно.

Хубилай нахмурился: ну почему его мать во всем поддерживает Мунке?! Ему хотелось разделить с ней свой гнев, а не выслушивать оправдания действий брата. Не успев заговорить, он вдруг понял: Сорхатани ему мать и лучшая подруга, но равного отношения к своим детям от нее не жди. Она просто не видит недостатков Мунке. Хубилай с досадой подумал, что в лучшем случае обидит ее. Он прикусил язык, запретив себе спорить.

– Я подумаю над этим. Мама, ты, главное, выздоравливай. Хочешь ведь увидеть, как Мунке станет ханом?

Сорхатани слабо кивнула. Прежде чем уйти, Хубилай вытер ей пот со лба.

Тело Гуюка сожгли на ритуальном костре за Каракорумом, и траур закончился. Тело разлагалось даже в холодном подвале, и от костра сильно пахло ароматическими маслами. Мунке наблюдал, как пламя уничтожает его предшественника. Каждый второй из присутствующих был пьян. Дух хана нужно проводить в мир иной – других предлогов не потребовалось. Пьяные тысячами брели к погребальному костру, брызгали араком с кончиков пальцев или попросту выплевывали в огонь. Кое-кто подбирался слишком близко и с криками отбегал: одежда занималась, и ее приходилось тушить. Во тьме мелькали тысячи мотыльков и кусачих насекомых, ярким светом привлеченных из города и поселений. Мошки гибли миллионами, летя на пламя и черным облаком нависая над костром. Мунке вспомнил девушек, слуг и воинов, похороненных вместе с Гуюком. «С ним горят одни мошки», – подумал он и улыбнулся.

Когда огромный костер превратился в сияющую гору выше человеческого роста, Мунке послал за братьями. По его приказу Хубилай, Хулагу и Ариг-Буга вместе с ним отправились в притихший город, оставив народ пировать. После такой ночи на свет появятся дети, в пьяных ссорах погибнут мужчины и женщины, но ведь жизнь и смерть соединены навеки. Все правильно, так и должно быть.

Братья шли по казавшемуся пустым городу. Мунке и Хубилай, не похожие ни внутренне, ни внешне, непроизвольно держались впереди. Хулагу, такой же коренастый и широколобый, как Мунке, старался не отставать от братьев. Ариг-Буга – самый низкорослый, с бегающим взглядом и старым уродливым рубцом через все лицо. Часть рубца была багровой, часть – желтой, как мозоль. Несчастный случай оставил его без переносицы, поэтому дышал Ариг шумно, через рот. Любой признал бы в четверке братьев, хотя непонимания между ними было больше, чем дружбы. Они молчали, ожидая, когда Мунке поделится с ними планами.

Хубилай нервничал больше других. Только он не отрекся от цзиньской культуры – ни в прическе, ни в тонкой шелковой одежде. Получился маленький бунт, но Мунке пока ничего не предпринимал.

Дворец охраняли ночные стражи: в свете ламп и тишине несли они свою службу. Кешиктены стояли по стойке смирно, а завидев орлока, вообще уподобились статуям. Мунке их словно не замечал, погрузившись в раздумья. Через внешний двор он буквально пронесся; Ариг-Буга едва поспевал за братьями, спешащими через внутренние дворы к залу для приемов.

Двери из полированной меди тоже караулили кешиктены. На сверкающих листах ни зеленого пятнышка, сильно пахло воском. Мунке еще не стал ханом, но в городе его приказы считались законами и выполнялись неукоснительно.

Со скрытым раздражением Хубилай наблюдал, как брат входит в зал, убирает салфетку с кувшина, наливает в чашу вино и выпивает его быстрыми глотками. Сидеть стало негде. Зал опустел – остался лишь длинный стол, заваленный картами и свитками, перевязанными разноцветными нитями. Сверкающий трон Гуюка и Угэдэя исчез – наверняка пылился где-нибудь в ожидании нового века.

– Хотите вина? Пейте! – предложил Мунке.

Хулагу и Ариг-Буга подошли к столу, а Хубилай все стоял у двери и ждал объяснений: зачем они здесь?

Объяснения последовали незамедлительно.

– Весной я стану ханом, – заявил Мунке. Он не торжествовал, просто констатировал факт. – Я – орлок войска и внук Чингисхана. Байдар возражать не будет, а Бату написал, что поддерживает меня.

Хубилай переступил с ноги на ногу, и Мунке остановился. Волею Угэдэя двум самым влиятельным тайджи достались далекие земли. Препятствий чинить они не станут. Простоватый Мунке вознесся над всеми ними. Он принимал это как должное; впрочем, если честно, никого другого тумены и не поддержали бы.

– Да, брат, быть тебе ханом, – проговорил Хубилай, соглашаясь с мнением Мунке. – Наш отец гордился бы сыном, который вознесся так высоко.

Орлок пристально на него взглянул: не смеется ли Хубилай? Насмешки не почувствовал – и хмыкнул, радуясь своему превосходству.

– Ничего, я и вас пристрою, – пообещал он братьям. Хубилай отметил, что обращается он к Хулагу и Ариг-Буге, но все равно кивнул. – Мы вознесемся вместе, как и хотелось бы отцу. Сегодня мы обсудим будущее нашей семьи.

Хубилаю не верилось, что будет именно обсуждение. Мунке уже вжился в роль властителя и теперь поучал их не как старший брат, а как отец детей. Он похлопал Хулагу по спине, и Хубилай подивился, как они похожи. Мунке был чуть шире в плечах, но глаза у Хулагу такие же холодные.

– Походы начнем, не дожидаясь весны, – объявил орлок. – Мир слишком долго ждал, пока падет слабый хан. Наши враги окрепли без руки у них на горле и ножа у сердца их близких. Пора напомнить, кто кому господин.

Хулагу осушил вторую чашу красного вина, причмокнул и одобрительно хмыкнул. Мунке довольно взглянул на него, отметив в брате те же черты, что и Хубилай.

– Хулагу, я назначаю тебя командующим войском Байдара на западе и выделяю еще три каракорумских тумена. Произвожу тебя в орлоки ста тысяч и даю в помощники трех лучших командиров: Байджу, Илугея и Китбуку.

Каково было удивление Хубилая, когда Хулагу опустился на колени и отвесил поклон.

– Спасибо, брат! – поблагодарил он, поднявшись. – Для меня это большая честь.

– Ты смерчем пронесешься по южным и западным землям, избрав отправным пунктом Самарканд. Байдар моим приказам не воспротивится. Заверши труды нашего деда, Хулагу. Зайди дальше, чем ходил он. Хочу, чтобы ты создал себе новое ханство, полное богатств.

Мунке вручил младшему брату свиток и проследил, как тот разворачивает карту тех земель, тщательно срисованную и размеченную кривыми и точками давно умершим персидским писцом. Хубилай восхищенно уставился на карту и невольно подошел ближе. Каракорумская библиотека полна сокровищ, которых он даже не видел…

– Великий город расположен вот здесь, на берегах реки Тигр. Так далеко не заходил сам Чингисхан. Этот город – центр религии, которую называют исламом. Языком ты, Хулагу, владеешь достаточно. Если покоришь его, превратишь в сердце своего нового ханства.

– Покорю, брат! – пообещал ошеломленный Хулагу.

Мунке понял, что брат вне себя от счастья, и снова налил ему вина.

– Потомки Толуя пришли к власти, – объявил он, глядя на Хубилая. – Мы не допустим, чтобы после нас положение изменилось. Дело деда продолжат наши потомки. Братья, это судьба. Наш отец отдал жизнь за спасение хана. Наша мать берегла этот город и родину, когда все попросту могло развалиться. – Глаза Мунке сияли: он явно рисовал себе будущее. – И все было ради этого момента: четверо братьев в главном зале дворца. Будущее ждет нас, как нежная отроковица.

Хубилай молча наблюдал, как улыбаются Хулагу и Ариг-Буга, очарованные красивыми словами Мунке. Стоять отдельно от братьев было неприятно, и он, наполнив чашу вином, выпил. Младшие братья расступились, чтобы он дотянулся до кувшина, а Мунке нахмурился. Хубилай потягивал вино, с досадой чувствуя, что Ариг-Буга трепещет от желания услышать, что уготовано ему; рубец на лице стал темно-розовым, чуть ли не красным.

В этот самый момент будущий хан сжал руку самого младшего из братьев.

– Ариг, я говорил с нашей матерью и заручился ее согласием.

Хубилай пристально взглянул на Мунке. Он искренне сомневался, что здоровье позволяет Сорхатани вести серьезные разговоры. Тем временем старший брат продолжал, не подозревая о его скептицизме:

– Мы вместе решили, что семейные земли унаследуешь ты – все, кроме Каракорума, который останется собственностью великого хана. Мне этот грязный дворец не нужен, но, говорят, для народа он символ империи. Остальным от моего имени будешь править ты.

Ариг-Буга чуть вино не пролил – тоже бухнулся на колени и склонил голову в знак преданности. Когда младший брат поднялся, Мунке обнял его за плечи и одарил любящим взглядом.

– Эти земли принадлежали нашему отцу, Ариг, а прежде – Чингису. Заботься о них, пусть на них зеленеют поля и пасутся тучные стада.

– Позабочусь, брат, обещаю, – отозвался Ариг-Буга. Несколько слов Мунке сделали его баснословным богачом. Теперь Арига ждали миллионные стада и табуны коней, не говоря о высоком положении. В мгновение ока старший брат наделил его властью.

– Подробности узнаете завтра, – продолжал Мунке. – Приходите на заре, и услышите обо всех планах.

Он повернулся к Хубилаю, и младшие притихли, ощущая извечное противостояние между старшими. Мунке словно сошел с картины, изображающей монгольского воина в расцвете лет. Высокий Хубилай в цзиньском платье казался полной его противоположностью.

– Хулагу, Ариг, оставьте нас, – тихо попросил Мунке. – Нам с Хубилаем нужно переговорить с глазу на глаз.

Младшие братья двинулись прочь, не взглянув на Хубилая. Их пружинящая походка говорила о резко возросших амбициях. Хубилай почти завидовал их уверенности и легкости, с которой она появилась.

Когда Хулагу с Ариг-Бугой ушли, Мунке наполнил чаши вином и вручил одну Хубилаю.

– А с тобой, брат, мне что делать?

– Похоже, ты все спланировал. Почему не скажешь?

– Хубилай, ты ведь из города почти не выезжал. Когда я участвовал в походе с Субудаем, ты сидел здесь, забавляясь с книжками и перышками. Когда я брал Киев, ты учился одеваться, как цзиньская девушка, и мыться дважды в день. – Мунке придвинулся к Хубилаю и скривился от тонкого запаха. – Человеку с твоими… вкусами подойдет должность в городской библиотеке.

Хубилай весь подобрался, понимая, что Мунке нарочно его дразнит, но все равно почувствовал, что краснеет от оскорбления.

– Ничего постыдного в образовании нет, – процедил он. – Если ты станешь ханом, то я – счастливейшим из горожан.

Мунке с глубокомысленным видом потягивал вино, хотя Хубилай подозревал, что решение брат принял задолго до этой встречи. Умом он не блистал, зато отличался терпением и методичностью. Зачастую эти качества не менее полезны.

– Я обещал отцу заботиться о семье. Вряд ли он хотел, чтобы я оставил тебя перебирать пыльные свитки заляпанными чернилами пальцами. – Хубилай не решался посмотреть на свои пальцы, хотя Мунке не ошибся. – Он мечтал видеть сыновей воинами, а не цзиньскими писцами.

Обида не позволила Хубилаю промолчать.

– Мы еще детьми были, а Чингисхан велел своему окружению со всеми проблемами обращаться ко мне. Он говорил, что за любыми преградами я вижу истину. Сказать тебе, что нужно делать?

Мунке медленно улыбнулся.

– Нет, Хубилай, это я скажу тебе, что делать. Хулагу уничтожит твердыни ислама. Ариг-Буга позаботится о родине. А у меня сотни других дел, даже вон в Корё есть. Каждый день встречаюсь с посланцами десятков мелких племен… По сути, я уже хан, отец народа. Тебе же уготован другой путь, работа, которую не закончили Чингисхан и Угэдэй.

Хубилай нервно сглотнул, догадавшись, что к чему.

– Империя Сун, – пробормотал он.

– Да, империя Сун. Десятки городов, миллионы крестьян. Вот тебе миссия – заверши начатое Чингисом.

– И как я должен воплотить в жизнь твою великую мечту? – тихо спросил Хубилай, топя злость в глотке вина.

– Завоевание империи Цзинь Чингисхан начал с государства Си Ся. Мои советники нашли другие ворота – в Сун. Хочу, чтобы ты, Хубилай, повел армию к юго-западной границе, к провинции Юньнань. Большой город там только один, но сунцы способны собрать армию, равную моей. Впрочем, особых сложностей не предвидится, даже для тебя, не познавшего вкус битвы. – Мунке улыбнулся, чтобы его снисходительное замечание получилось не таким едким. – Хочу, чтобы ты стал достойным внуком Чингисхана – монгольским завоевателем. И у меня есть возможность и желание изменить твою жизнь. Поклянись мне сегодня, и я сделаю тебя командующим туменами. Я сделаю тебя грозой империи Сун, чье имя они не решатся произносить вслух.

Хубилай допил вино и содрогнулся, руки его покрылись гусиной кожей. Опасения следовало высказать сейчас же, не то они покоя ему не дадут.

– Ждешь, что меня убьют, да, брат? Поэтому посылаешь против такого врага? Суть твоего плана в этом?

– Везде мерещатся игры и заговоры? – засмеялся Мунке. – Братец, по-моему, ты переучился у Яо Шу. Порой замыслы просты, какими они и должны быть. Вместе с тобой я потеряю ценные пушки и лучших военачальников. Зачем мне посылать на смерть Урянхатая? Успокойся, братец. Через несколько месяцев я стану ханом. Представляешь, что это для меня значит? Я вспоминаю Чингиса. Оказаться на его месте… я не могу объяснить, как это прекрасно. Зачем мне игры, интриги и заговоры? Жители Сун уже вторгались на цзиньскую территорию, и сразу в нескольких местах. Если в ближайшее время не дать им убедительный отпор, мы мало-помалу растеряем завоеванное Чингисом. Воспрепятствовать этому – мой единственный план, братец, моя единственная цель.

Хубилай прочел во взгляде Мунке искренность и кивнул. Он вдруг понял, что старший брат старательно вживается в роль, которую себе отвел. Хану необходимо мыслить широко, чтобы подняться над склоками в семье и в народе. Именно за это Мунке отчаянно боролся. Усилия его впечатляли, и Хубилай пусть не сразу, но отринул сомнения.

– Какой клятвы ты от меня ждешь? – наконец спросил он.

Мунке пристально на него смотрел, не показывая свои чувства.

– Поклянись забыть свои цзиньские привычки. Поклянись, что в походе станешь одеваться и вести себя, как должно монгольскому воину. Поклянись, что каждое утро станешь, не жалея сил, упражняться в стрельбе из лука. Поклянись, что в походе не станешь читать умные книжки, ни единой в руки не возьмешь. Поклянись – и получишь войско сегодня же. Я приставлю к тебе Урянхатая, но командующим назначу тебя. – Мунке презрительно усмехнулся. – Если же мои требования невыполнимы, возвращайся в библиотеку. Сиди там годами и размышляй, кем мог бы стать и чего мог бы добиться.

Мысли у Хубилая закружились, как в водовороте. Мунке пытался быть ханом и, похоже, надеялся изменить и брата. Грубый, неотесанный, он так искренне старался, что это было даже трогательно. Хубилай любил постигать в тишине науку, любил красоту и величие новых знаний, но при этом всегда хотел и вести воинов в бой. Дедова кровь говорила в нем не меньше, чем в Мунке.

– Если Хулагу покорит Багдад, ты обещал ему ханство, – после долгой паузы напомнил он.

Хохот Мунке сотряс зал. А он волновался, что брат-зануда ему откажет! Упиваясь собственной проницательностью, орлок склонился над грудой карт, свитков и ткнул пальцем в огромную территорию северных цзиньских земель.

– Здесь две области, брат, – Наньцзин и Чжэнчжоу. Обе мои, выбирай любую. У тебя будет своя доля в империи Цзинь. Если примешь мое предложение, сможешь ее забрать. Большего пока не сулю: докажи сперва, что способен побеждать в битвах. – Не переставая улыбаться, Мунке наблюдал, как скрупулезно, с упоением Хубилай изучает карты. – Так ты принимаешь предложение?