Кирилл Баранов
Птица огня

Музыкант наконец проследил траекторию, которой был направлен меч, и вспомнил про висящий на шее свисток. Искусно вырезанный кем-то из артельных мастеров, украшенный красками, даже позолотой, кажется, с декоративными узорами из полудрагоценных камней на ободке… Не удивительно, что шварзяк вообразил, будто это какое-то украшение. Назывался этот свисток шамейха и использовался музыкантами в случае, когда они теряли контроль над звуковой волной. И чтобы дать себе время собраться с силами, вернуть чувство ритма и ощущение звука – свистели в шамейху, которая спутывала все и вся.

– Что вам нужно? – несколько подрастеряв самоуверенности спросил музыкант, косясь то в одну сторону, то в другую.

Рассыпавшиеся по дороге шварзяки собирались обратно в кучу и смыкали вокруг музыканта кольцевое окружение. Двигались вроде бы и неспешно, но на то, чтобы выхватить сабли, рвануть к нему да пронзить насквозь им потребуются секунда-две. А у него и сабли-то нету.

– Музыкант, что ли? – ехидно спросил тот, приставший первым.

– Свистун! – важно добавил кто-то из-за спины и по-детски расхихикался.

– Свистун-сосун! Ну-ка спой-станцуй, свистун! – это кто-то рядом, слева.

– Я музыкант. Поют певцы, а танцуют – танцоры.

– Ну так посвисти нам, – сказал плоским, хрипловатым голосом капитан на коне, продолжая тыкать мечом в шамейху, и добавил: – Вот этим. Заводное.

Веселые балагуры-музыканты сочинили для шамейхи прозвище, которое в силу специфики инструмента не вышло далеко за пределы артели, но в ее стенах пользовалось гораздо большим успехом того, первоначального, так сказать – официального. Называли ее «поносным» свистком.

Музыкант приподнял инструмент двумя пальцами, сложил губы и тихонько дунул в отверстие, не донеся его до рта. Звук брызнул из крошечного свистка, как будто сдерживался он внутри из последних сил, выстрелил, как пробка от шампанского. Очень сложный звук, вроде бы высокий, как у простого свистка, но что-то в нем было и низкое, что-то басило, что-то звенело. Вроде бы рвался он резко, рывками, а вроде бы и единой, нудной, до отупения, струей. И чем дольше доводилось вслушиваться в этот странный звук, тем непонятнее он становился, и когда начинало ощущаться в нем что-то – это что-то тотчас терялось, сменялось совсем другим, третьим.

Ничего особенно «заводного» на шамейхе не сыграть – свисток он и есть свисток, выдает один звук, сигнал, вопль. Но что это за вопль!

Внезапный приступ душераздирающего поноса сшиб ошалевшего капитана шварзяков с лошади! Рухнув в траву, волк завопил петухом, схватился за живот одной когтистой лапой, за зад другой, подскочил сперва, но сделал этим еще хуже, поэтому снова упал на землю и пополз, пополз, немножко привстал и снова осел, пополз дальше. И вот уже всего мгновение или два спустя он добрался до каких-то кустиков на опушке – а казалось, что до леса бежать и бежать. И не один он! Все до единого волки, до того окружавшие музыканта, завертелись на месте, запукали, запрыгали, похватались за животы, за штаны – и драпанули кто куда! Целой гурьбой метнулись сдуру в поле, но как же в поле-то с шальным животом?.. У всех на виду!.. Завыли, развернулись, помчались в лес, шумя и сквернословя. Только некоторые, сразу сообразившие, что добраться до леса, сохранив честь и репутацию, не получится, попрыгали было в торговую повозку. Сперва двое в одну, потом еще двое, потом сразу или пять, или шесть, и следом новая орава – все разом, вместе, с воплями, с дракой, стоном, пукая и возмущаясь.

Музыкант не стал дожидаться кульминации этой зловонной сонаты и поспешил по дороге – скорее, едва не бегом. Те, что куда-то вели по полям разграбленных купцов остановились и смотрели издалека в недоумении то на повозки, из которых сыпались и в которые лезли люди, то на спешащих на карачках к лесу, то на покидающего место катастрофы музыканта с увесистым ящиком.

Тот скоро добрался до опушки и тотчас свернул с дороги в лес, пробрался крайними кустами базилика и скрылся где-то между корявыми, изогнутыми страшными загогулинами деревьями. Сколько времени есть? Минут пятнадцать волки будут заняты уж точно. Затем минут пятнадцать можно накинуть за возможные рецидивы. Затем сборы – не бросишь же так вот запросто награбленное! Впрочем, могут выслать нескольких молодцев вперед… Нет, и это вряд ли – кто ж пойдет вперед, оставляя награбленное без присмотра таким-то товарищам?! Это ж, считай, что бросить свою долю на растерзание волкам… Так что сперва все поделят, все разберут, все распихают. Поэтому где-то на час форы рассчитывать можно. А потом что? В лесу волкам проще…

Музыкант оглянулся в поисках тропинки. Где-то в этих местах он свернул лет шесть-семь назад, когда также спешил в Веренгорд. Тогда тропинка шла сквозь ущелье по болоту, заросшая и дикая, но все же шла. Сейчас же, как ни искал, как ни рыскал он между сплетенных веток почти голых деревьев и совсем голых кустов – ничего не нашел. Только кое-где хлопали крыльями птицы да, обняв ветки, спали замаскированные змеи.

Он посмотрел наверх, но горные вершины из леса не просматривались.

Пока искал тропинку не успел заметить, что небо, и без того пасмурное, совсем заволокли черные тучи и внизу, под корявыми деревьями, стало темно. Была уже поздняя осень, скоро сядет солнце. Кривые ветви обволакивали путника со всех сторон, заламывались грубыми, мрачными узорами, паутинами. Прорвавшись сквозь сеть кустов, музыкант наткнулся на сваленные кучей и покрытые темным мхом камни – чья-то древняя могила или ритуальный объект. По камням ползали зеленоватые муравьи. Музыкант вновь обшарил взглядом землю и теперь лишь заметил, что последний час шел по густому болоту. Ноги в нем вязли, чавкало и пованивало. Начал робко капать дождь.

Музыкант ускорил шаг, поспешил взобраться на холм. Дождь все усиливался, а вскоре, когда стемнело совсем и пришла безлунная, беззвездная ночь, обрушился свирепым ливнем. Потоки грязи и воды понеслись по склону холма навстречу уставшему человеку, который еле-еле полз вверх от одного дерева к другому. Ноги то вязли в этой бурлящей каше, то поскальзывались. И несмотря на беспрерывный шум со всех сторон – музыкант уловил слева от себя клокочущий, низкий грудной рев, потом чуть позади, а потом справа, совсем близко. Как будто стоит руку протянуть – и засунешь ее в то место, откуда рев этот вырывается. И тотчас ему, этому первому ворчуну, ответил второй – позади. А следом – третий, четвертый. И все вроде бы и близко, а не поймешь откуда… В паузах между грозными воплями музыкант различил другой звук – ритмичный и какой-то механический, чем-то похожий на змеиную трещотку. И в тот же миг сверкнула над лесом молния, осветила недалеко впереди, между спутанными ветвями деревьев, угрюмо нависающую скальную вершину – тяжелую и устрашающую, похожу на гигантскую голову. Следом врезал такой гром, что поток воды с вершины бросился лавиной, точно кто-то сверху швырнул его из громадного ведра. Музыкант удержался, вцепившись за дерево. Но пока стоял вот так, в обнимку со стволом, заметил в темноте зеленоватую точку. Глаз. Всего-то один глаз… А в стороне и позади – еще один, и еще.

Бросив липкое дерево, музыкант помчался вверх, поскальзываясь, падая постоянно, цепляясь за колючие ветки, расшибая колени о камни. Нацелился сразу на вершину, но тотчас сообразил, что до нее не добраться, да и не нужно это. Снова блеснула молния, и он невольно обернулся, надеясь разглядеть в ярком миге света то одноглазое, что скрывается между ветвями, но ничего не увидел кроме поседевшей на мгновение ночи.

Что-то прикоснулось к его ноге – что-то холодное и мягкое, и тотчас вновь защелкала жуткая трещотка. Музыкант машинально отдернул ногу, но та съехала по мокрой грязи. Он поскользнулся, упал руками в воду, но, подгоняемый рычанием со всех сторон, вскочил так быстро, что потерял уверенность в том, падал ли вообще.

Молнии не унимались, а гром вторил без перерыва, тотчас, словно спаяны они были в единое целое.

Лес закончился, но темень вокруг стояла по-прежнему невыносимая – решительно ничего не было видно. Только когда молнии в какой-то момент разорвали это черное покрывало, он заметил, что бежит уже не среди деревьев и кустов, а по ровному, хоть и разбитому ямами полю. Вдруг подумалось, что теперь можно немножко успокоиться, передохнуть, но тотчас где-то рядом раздался яростный рык.

Прошло немало времени, прежде чем музыкант разглядел в черноте ночи огонек. Спустя минуты к нему прибавился второй, а потом сразу несколько. Это были огни человеческого жилища, свет из окон. В блеске молнии музыкант успел различить огромное строение впереди и по общим очертаниям сообразил, что перед ним храм или монастырь.

Он налетел на дверь его и стал тарабанить изо всех сил, пытаясь этим грохотом переорать ливень, и все оглядывался в поисках жутких зеленых глаз. Но тут в голову пришла совсем другая мысль, и кулак, пытавшийся выбить дверь, разжался, рука остановилась. Что если это даришанский монастырь? Шварзяки ведь давно сообразили выгоду в почитании не только ханараджи, но и государственной религии, сами себя назвали поборниками веры и защитниками богов, сколько бы их там ни было. Обвешанные символическими даришанскими кольцами, демонстративно религиозные, они обрушивались на почитателей других религий и сект, недовольных диктатом власти в вопросах веры. Слишком безграмотные, чтобы понимать и слишком циничные, чтобы верить, они прикрывались щитом веры во всех своих злодеяниях точно так же, как и щитом верховной власти. И представители религии, по крайней мере, государственной, даришанства, отвечали им взаимностью, раздавали регалии и титулы, вносили имена главарей шварзяков в молитвенные списки и освящали оружие, которым те потом крушили головы несчастных, перешедших им дорогу, будь они хоть трижды даришанами. И разумеется, им давали кров в даришанских монастырях…

Музыкант хотел глянуть на формы башен и крыш в свете следующей молнии, но не успел – дверь зашумела и в проем высунулась голова в плотно облегающем череп капюшоне.

– Чего надо? – злобно спросила физиономия сиплым голосом.

Музыканту подумалось, что даже «я вас люблю» этот голос произнес бы так, будто вот-вот топором хватит.

– Пустите переночевать, – сказал музыкант, а сам все пытался рассмотреть очертания стен.

– Пошел вон, – прошипела голова, и музыкант обратил внимание, что на той нет ни бровей, ни ресниц, да и зубов во рту, похоже, тоже не имеется.

Дверь начала было закрываться с дьявольским скрипом, но почему-то приоткрылась снова, и физиономия выросла обратно.

– Музыкант, что ли? – спросила голова.

– Да.

– Иди.

Музыкант развернулся, чтобы уходить, но голова раздраженно остановила его:

– Внутрь иди, бестолочь!

Дверь открылась, и физиономия внезапно обрушилась, упала почти до пола. Только подойдя к проему, музыкант увидел, что говоривший с ним грубиян был карликом не выше бочки и теперь спешно спускался с лесенки. Протиснуться внутрь с ящиком не получилось, а карлик открывать дверь шире и не подумал. Пришлось спешно отстегивать ремни под холодным ливнем.

Внутри, сразу за воротами, увидев торчащие из земли вдоль тропинки каменные колья, музыкант вздохнул с некоторым облегчением. Храм это или монастырь – он однозначно не походил на даришанские, с их цветастостью, округлостью, бесконечными образами богов на стенах, карнизах, башенках и вообще где бы то ни было. Здешняя архитектура угнетала маниакальной резкостью, все углы оканчивалась шипами и пиками, ни одного скругленного окна, ни одной плавной линии. Стены угрюмо возвышались мрачно-серые, черные во тьме, с редкими символами непонятного значения. В нескольких прямоугольных окнах горел свет, где-то тусклый, еле заметный, где-то солнечно яркий.

Шварзяки всегда следовали за тем, что сулило им выгоду. Поэтому слепо верили в одни фантазии и также слепо ненавидели другие. Они, объявившие себя защитниками даришанства, жестокостью своей и непримиримостью заслужили от высших сановников религии великие почести, им разрешали делать все, что они пожелают делать, главное, чтобы делали они это во имя даришанства, не важно, что жертвами их религиозных погромов становились по большей части свои же соотечественники. Поэтому немыслимо было и вообразить, чтобы этим людям добровольно открыли свои двери храмы угнетенных религий. А насколько мог заметить музыкант, он оказался в стенах монастыря беремхорского. В землях Веренгорда, этого богатейшего торгового княжества, многие десятилетия противопоставлявшего себя центральной власти Матараджана, вообще с особенной нетерпимостью относились к чужим порядкам, особенно к культурам севера. Веренгорд, не связанный с Хандымом, столицей всего ханасама, ни культурно, ни религиозно, претендовал на роль нового центра хотя бы Южного Матараджана, когда-то представлявшего собой великое множество княжеств и государств, последовательно и безжалостно захваченных и разграбленных северной частью страны. Веренгорд, который богател и рос благодаря крайне удачному расположению на торговых путях, окруженных цепями высоченных скал, давно подбивал клинья под матараджанское единство и целостность, повсюду демонстрируя свои самобытность и своеобразие. Поэтому буквально пару десятков лет назад из тысячелетнего небытия была извлечена древняя религия беремхорианство (или беремхорство). И само-то это корявое, сложное для произношения слово было заимствовано искусственно из древнего языка, давно умершего вместе с людьми, на нем говорившими. В конце концов даришанский храм в Веренгорде остался всего один – правда, крупный и в самом центре города, зато беремхорианских (местные до сих пор не придумали, как это слово должно склоняться) выросло с десяток, плюс несколько громадных монастырей. Власть энергично развивала ископаемую религию, заливала ее потоками золота и показательно игнорировала конкурентов.

Тем временем карлик пронесся по дорожке и взлетел по лесенке ко входу в монастырь с такой скоростью, что музыкант успел потерять его из вида и заметил вновь потому, что увидел открывающуюся дверь, из-за которой брызнул свет.

Едва ступив за порог, музыкант застыл от неожиданности, и карлику пришлось бежать обратно, насильно впихивать мокрого гостя внутрь, чтоб наконец закрыть за ним дверь. Стены в вестибюле оббиты были красным, кричаще-красным велюром, через каждые два метра стояла узкая, но со множеством цветастых узоров позолоченная колонна, а между колоннами висели картины. Поначалу музыкант подумал было, что на них изображены сцены религиозного характера, но мысль эта сама вывалилась из головы и так и осталась лежать у порога. На большинстве полотен любовно выписаны были полуголые или совсем обнаженные девицы на кроватях, диванах, креслах. Антураж, по всему видно, интересовал художников так себе, а таланты свои они задействовали в изображении всех, даже самых малопримечательных деталей тела. Где-то музыкант разглядел совсем уж натуральные оргии, а на одной очень большой картине, за широченной лестницей, был нарисован внушительных размеров бокал красного вина. Впрочем, и позади, за бокалом, виднелась женская фигура, отчищенная от одежд.

Карлик коротко побеседовал с невысоким мужчиной в серой одежде, демонстративно облегающей все неприятные взгляду выпуклости тела.

Музыканта провели по теплому, мягкому, очень дорогому на вид ковру к массивной двери в конце коридора. От нее разносился бешеный, какой-то совсем уж безостановочный хохот, вопли, звон. Но стоило двери открыться, как все разом стихло. Звук пропал так резко, будто разбился кувшин вина.

Не меньше двухсот человек уставились на вошедшего и смотрели так, будто вошедшего этого не видели – взгляды были пустые, лишенные эмоций, мертвенные, совсем не согласовывавшиеся с теми экстатическими воплями, которыми полнилась комната всего мгновения назад.

Музыканта усадили на краю широкого стола, подали мяса с какой-то травой и налили полный бокал вина. Бокал размерами своими был не на много меньше ведра.

– Пейте, вы замерзли под дождем, – сказал стоявший над музыкантом высокий мужчина, выпирающее сквозь облегающую одежду мужское достоинство которого болталось у носа гостя.

Музыкант схватился за бокал и невольно отвернулся. Обстановка, весь интерьер этого так называемого монастыря напомнили ему общежитие в студенческом городке Ракжанарана.

Музыкант залпом опустошил бокал и проглотил кусок мяса. Вертевший хозяйством у его лица мужчина тотчас добавил вина, а вместо мяса взял и убрал тарелку вовсе. В тревожащей тишине, под взглядами двух сотен странных неживых лиц, снова прозвучало:

– Пейте.

Музыкант прищурился. Что-то во всем этом ему не нравилось, или не так – все это ему не нравилось! Для чего его спаивают? Хотят устроить какую-нибудь варварскую оргию? И какую ему приготовили роль? В монастыре ведь одни мужчины, добром дело не кончится!

Но все же он выпил и второй бокал. Потому что стоит выпить один – и невозможно не выпить второй. Еще меньше шансов не притронуться к третьему.

– Пейте!

Музыкант послушно выпил и третий и мутящимся взглядом уставился в совиные глаза этих, прости господи, монахов, а те смотрели на него как на пустое место.

– Пейте!

Налили третью. Стоп, третья уже была… Четвертая? Нет, нет, это будет…

– Пейте!

Точно, это шестая. Ага, он сейчас сказал еще раз, пока я думал – значит, седьмая? Ведь после шести идет семь – или?

Когда его тащили под руки по красным велюровым коридорам, ему казалось, что он выпил вина в два раза больше собственного веса.

А в голове одна лишь мысль: если ночью принесут в жертву тому, чему эти «студенты» тут поклоняются – больше я в монастыри ни ногой!

В двери кельи втащили не сразу – спутавшиеся ноги цеплялись за косяки. Наконец, устав приводить в порядок это беспорядочно изворачивающееся пьяное тело, монахи подняли его на руки и зашвырнули внутрь. А там, упав на кровать, музыкант едва не протрезвел. Кровать мягкая! Мягкая! С шерстяным одеялом! С подушкой! Ни в одном даришанском монастыре он не видел ни мягких перин, ни подушек. Там и окон-то толком не было! Положили деревяшку – и спи себе. Вместо подушки, если уж совсем неженка, можно использовать руки. А в других сектах и деревяшек-то нет. Иногда, бывает, впихнут в какую-то пещеру, где четыре голые стены и решетки на окнах – и спи себе как хочешь, хоть змеей сворачивайся.

Музыкант мечтательно улыбнулся – и мир вдруг пропал.

А мгновение спустя музыкант почувствовал, что земля под ним движется. Впрочем, нет, точнее говоря – он движется по земле. Спиной. То есть – его волокут по земле, держа за ногу. Что-то это напоминает…

Он открыл глаза и увидел ползущий сквозь тьму каменный потолок. Возле потолка раскачивалась безволосая голова в пошло облегающем капюшоне. Обладатель этой головы и тащил музыканта по темному, грязному коридору. Позади – еще две фигуры. Когда на них упал случайный свет факела показалось, что это близнецы.

На дороге попался камень. Сначала он ударил музыканта в зад, пробежался деловито по спине, а потом с силой стукнул в затылок. Музыкант охнул так печально и жалобно, что тащивший соизволил обратить на него внимание. Глянул так презрительно, будто плюнул.

Все-таки – жертвоприношение, подумал музыкант. Небось, больно будет…

А сам сказал:

– Куда вы меня тащите, петухи босоногие?

Тащивший посмотрел на него медленно и сказал:

– Ш.

Второй добавил:

– Шшш.

Третий закончил:

– Шшшшш.

– Да отпустите вы меня, сам ходить… – опять попался камень, чуть не сломал и без того покалеченный зад. – С пятнадцати лет ходить научился. Никто лучше меня ходить не умеет. Ой! – новый камень.

– Ш.

– Шшш.

– Шшшшш.

– Сейчас вырвет, – между делом заметил музыкант. – Только не шикайте, понял уже.

Его втащили в сырую келью и усадили сонного на стул, а он, не владея своим телом, стал заваливаться как-то сразу и набок, и вперед, как тряпка. Тогда один из близнецов грубо схватил его под мышки, выровнял тело и залепил две такие эпические затрещины, что музыкант тотчас почувствовал и руки, и ноги, и что все у него болит. За красным экраном из плотной ткани горела свеча, отчего стены казались покрытыми кровью.

В комнату сквозь узенькую черную дверь с каким-то гербом вошли трое. Один уселся на стул, двое других стали за его спиной в красной темноте. Усевшийся сощурился, рассматривая своего пленника. А пленник рассматривал его, правда, без особого интереса. И хотя музыканта больше интересовал вопрос – страдало бы его тело сильнее, если бы по нему протоптался табун лошадей, – все же он разглядел на лице этого, очевидно, главного из своих похитителей клочки бороды. Они торчали из его лица хаотично, без какого бы то ни было порядка, как сорняки на поле. Будто клееная борода актера, которому налепил ее слепой гример. Губы под этой бородой прятались жирные, а глазки наверху, наоборот, были крошечными, как бойницы.

– Это что за чучело? – брезгливо спросил бородатый.

– Вы просили музыканта, – ответил один из близнецов.

– Не просил, а приказывал. Поприличнее чего-нибудь найти не могли? Притащили рванье какое-то, я не пойму – человек там или мешок с помоями.

– Так вы музыканта просили… приказывали, а про приличного человека речи не шло.

Бородатый долго и устало посмотрел на монахов, потом снова уставился на пленника.

– Вы музыкант?

– Да.

Музыкант вновь стал сползать со стула, стоящему позади пришлось его поддерживать.

– Как вас зовут?

– Сардан.

Настала тишина. Бородатый прищурился еще больше, так что стало совершенно непонятно, как он может что-то видеть сквозь эти щелочки, тем более в такой темноте.

– Тот самый знаменитый Сардан, который рассыпал Черного Голема, остановил одним звуком полчища кентавров и подчинил волшебницу-русалку?

– Нет, вряд ли, но да – тот самый. И никакая она не русалка.

Похитители переглянулись. Бородатый, пораженный и довольный, откинулся на спинку кресла.

– В историях о вас не говорилось, что вы похожи на старый веник, – сказал он.

– Что поделать, ваши подчиненные обладают таким же чувством такта, как и их хозяин.

– Простите их чистоплотность. Если они видят грязь, то машинально хватают в руки ближайшую метлу.

– Прощаю, но все-таки оставляю за собой право затаить немного злобы.

– Как пожелаете. Значит, у вас есть задание в Веренгорде? – спросил бородатый.

– Я получил сообщение от артели прибыть в Матараджан.

– С какой целью?

– Это мне должны сообщить в артели Веренгорда.

– А как вы думаете?

На этот раз задумчиво щуриться пришлось музыканту. Что это за люди? В жертву его пока приносить не собираются, хотя еще не вечер. Или нет, уже ведь ночь. В любом случае после разговора может случиться все что угодно, поэтому нужно вести себя аккуратнее и осмотрительнее. Манеры, презрительно-снисходительное отношение, уверенность в себе – все выдавало в этом человеке с крошечными глазками высокое положение. Разве что эта позорная, страдающая борода… Однако умение не стесняться своих недостатков тоже воспитывается капиталом.

– Не знаю, – наконец ответил Сардан. – В дальнюю дорогу зовут при чрезвычайных обстоятельствах, когда не справляются местные музыканты. Или для работы нужен человек определенных умений.

– Имейте в виду, все что я вам скажу – информация тайная, – заявил бородатый. – Если вы сообщите кому-нибудь хотя бы слово из нашего дальнейшего разговора, вы будете казнены как изменник.

– В таком случае я лучше пойду, позвольте откла…

– Что вы знаете о принцессе Матараджана? – прервал бородатый.

Сардан замешкался, сбитый с толку.

– Ничего не знаю, – все же сказал он, продолжая что-то про себя размышлять. – Никогда ее не видел. Когда покидал Матараджан в последний раз, ей было лет где-то… сколько-то… десять, что-то около того. Говорили, что она помолвлена с принцем Рагишаты. Больше ничего не знаю. Ну разве что слышал песни в ее честь, говорят красавица невозможная, но эти певцы, вы знаете, они за два монеты и корову… – музыкант осекся и неловко улыбнулся.

Бородатый пропустил последнюю фразу мимо ушей.

– Что ж, зная о помолвке, вы должны понимать сложность сложившейся ситуации, ведь три месяца назад принцесса Янтала Шрина пропала при довольно запутанных обстоятельствах.

– Этого я не знал, – нахмурился Сардан.

– Разумеется, кроме членов правящей семьи об этом никому не известно.

– В таком случае, вы…

– Кроме правящей семьи и наиболее знатных вельмож.

Стоявший справа позади бородатого зевнул так громко, что заглушил последние слова своего хозяина, а потом выдохнул тонким, жалобным «а-а-а». Его коллега слева захихикал шепотом и зафыркал. Бородатый «знатный вельможа» нахмурился и замолчал, уставился куда-то в точку на лице или шее Сардана.

– Вы закончили? – спросил он спустя несколько секунд. – Можно продолжать?

– Да, господин, – честно ответил стоявший справа.

– Благодарю. Так вот, слушайте внимательно. Последние месяцы по городам и замкам нашего великого ханасама бродит жестокий зверь. Ученые мужи Матараджана не знают его названия, разводят руками и безуспешно рыщут по своим книгам. Ваша артель музыкантов в том числе молчит по этому вопросу, несмотря на частые и многократные обращения, и либо что-то скрывает, либо отмалчивается, не имея что сказать.

– Известно, как оно выглядит?

– В самых общих чертах, ведь по сообщениям очевидцев тело его полностью объято пламенем, поэтому разглядеть детали до сих пор не представилось возможным.

Музыкант почесал пальцем лоб.

– Может быть, это жракон, – сказал он, и непонятно было: спросил или предположил.

– Что за жракон? – снова нахмурился бородатый.

А стоявший справа от него опять зевнул. Он попытался подавить возглас, но в результате громко зачавкал и выдавил писклявое долгое «а-а-а». Хохотун слева схватился обеими руками за лицо, но не сумел сдержать смех, затрясся весь, задергался, захрюкал. Бородатый стал страшнее тучи, ударил нервно и нетерпеливо указательным пальцем по своей же ноге раз, другой, и еще пятнадцать раз быстро.

– Напомните, – сказал он, выждав почти целую минуту, – казнить вас, когда мы вернемся в замок.

Зевака так перепугался, что выронил меч, шумно звякнувший о каменный пол.

– Я напомню, – вставил его коллега хохотун.

– Жракон – это что-то вроде огнедышащего слизняка размером с фрегат, – поспешил сказать Сардан. – Правда, сам я их никогда не видел.

– Ничего не знаю ни о каких выдуманных вами слизняках, однако установлено, что источаемый этим чудовищем огонь способен разъедать и плавить камни, отчего последствия его нападений, как правило, самые трагические. Уничтожено до основания несколько замков, выжжены целые кварталы ряда городов. На борьбу с чудовищем отправлена была в полном составе Вторая Армия, множество добровольческих отрядов, множество рыцарей благородных кровей и всякого сброда. В лучшем случае домой возвращались изрядно загоревшие, а большинство то ли где-то заблудились, то ли мертвы. Среди погибших, помимо членов славных дворянских семейств, министры и советники ханараджи, а также, насколько мне известно, по меньшей мере… В любом случае, нет смысла рвать волосы по поводу павшей знати, когда одной из жертв нападений стала сама принцесса ханасама.

– Чудовище убило принцессу?! – воскликнул Сардан.

– Точно неизвестно, – уклончиво и глухо промямлил бородатый, отвернулся куда-то в темную стенку. – Обстоятельства исчезновения принцессы до сих пор выясняются. Комиссия при дворце пытается разобраться в произошедшем, а тела, как вы должны понимать, найдено не было.

– Что же за обстоятельства? – музыкант сдвинул брови.

– Вы считаете, что имеете право это знать? – рассердился бородатый.

– Я почему-то подумал, что вы позвали меня сюда просить о помощи.

– Властители никогда не «просят».

Правый охранник вдруг опять едва не зевнул, но вовремя обхватил лицо руками и лишь прошипел еле слышно. Скрипнул меч.

– Тогда я пойду домой, – сказал Сардан, делая вид, что встает.

– У вас нет дома, вы – музыкант.

– Помимо соглашения с монастырями, которые обязуются предоставлять музыкантам убежище, у артели есть подобный же договор с борделями.

– Сядьте, – устало сказал бородатый, а потом резко рявкнул: – Сядьте!

Музыкант сел. Бородатый потихоньку выходил из себя.

– Принцесса жила во дворце Шанитра Сете в двух днях пути от столицы, – сказал он. – Она продолжала занятия со своими учителями и готовилась к скорому браку. Как вы должны понимать, ее связи с окружающим миром были весьма ограничены. Жители окрестных селений не должны были знать кто проживает в родовом имении правящего дома, и проживает ли кто-то вообще, – он почесал пальцем у щеки. – Однако в день нападения принцесса покинула Шанитра Сете.

Сардан заметил на лбу бородатого полуприкрытый волосами и тиарой третий глаз – признак княжеского рода Веренгорда, хотя обыватели утверждают, будто глаза эти рисованные.

– Чудовище прошло мимо Шанитра Сете и сожгло замок дхара Шендаранаги. Там же, неподалеку от руин сгоревшей у замка деревни, были обнаружены драгоценности принцессы, ее личное колье с инициалами и опаленная туфелька. Слуги принцессы видели, что незадолго до нападения она оставила дворец и направилась в сторону замка, поэтому следом тотчас выслали ее паланкин. Но добрался тот только к пожарищу.

– У принцессы был роман с дхаром?

Дхарами в Матараджане называли феодальную верхушку, властителей земель, княжеств или, как их именовали на севере страны, – дхарий. Эти люди, состоявшие в разной степени родства с самим ханараджой, без конца враждовали за самые богатые земли, и вражда эта нередко приводила к опустошительным войнам, а в случае, когда правитель не оставлял прямых потомков, делили между собой трон. Титул, как правило, доставался тому, на чьей стороне оказывалось больше марачи – богатых землевладельцев, снабжавших дхаров деньгами и войсками. До недавних пор в Матараджане было всего семеро дхаров, сейчас же, очевидно, их осталось не более шести.

– Неизвестно, – ответил бородатый после некоторой паузы. – Дхар погиб в огне, принцесса исчезла, очевидцев обнаружить не удалось. Кроме того, нужно учитывать, что дхару Шендаранаги было за шестьдесят и поговаривают, что он был поразительно нехорош собой. Детей у него не было. В любом случае, сказанное сейчас не должно покинуть пределов комнаты. Если выяснится, что об обстоятельствах пропажи принцессы стало известно кому-нибудь из посторонних – вас казнят на месте без суда и следствия, даже если вы этого постороннего никогда в глаза не видели и живет он на другом континенте. Вам это понятно?

– Может, принцесса встречалась с кем-то из прислуги или охраны?

Бородатый, плотно стиснув челюсть, посмотрел на музыканта долгим колющим взглядом.