Карина Демина
Ведьмин рассвет

Но… чувствую, ответы надо искать не там.

Глава 3

В погребе, как я и предполагала, было пусто. Ну, как… банки стояли, трехлитровые и поллитровые, некоторые даже закатанные, но здесь, внизу, заговоры то ли работали хуже, то ли их вовсе не было, главное, что банки эти напрочь заросли жирной темной пылью. А потому разглядеть, что же в них хранилось, было сложно.

Тем более при свете фонарика.

Сам погреб представлял собой глубокую ямину, чуть расширяющуюся внизу. С одной стороны полки с этими вот банками, с другой – отделенное досками пространство с остатками мумифицировавшейся картошки.

И запах соответствующий.

Лют, сунувшийся было следом, поморщился, но ворчать и возмущаться не стал, только выбраться помог. И еще платка подал, хотя толку-то… изгваздалась я знатно.

Что дальше?

– Надо… – я поморщилась, потому что даже думать о таком было неприятно. – Надо с соседями поговорить. Может… может, они что-то да знают.

– Тогда стоит поискать старосту… председателя. Кто тут за главного? Или… – Лют задумался, явно пришел к той же мысли, что и я, и она ему тоже, что характерно, не понравилась. – Я церковь видел… если кто чего и будет знать, то там.

Он поежился.

Упыри церквей не любят.

Да и у ведьм с ними отношения своеобразные весьма. Но я же не на службу, я же так, поговорить… да элементарно, если мама из местных, там будет информация о её родителях.

Семье.

Если она есть.

Но… если и есть, мне там вряд ли обрадуются, иначе бы не бросили. Сложно все. Запутано.

Только киваю да вздох давлю. А Лют берет меня за руку.

– Хочешь, я с ними поговорю?

– Спасибо, но… это же мое дело.

– И что? Знаешь, когда я пытался мудро управлять корпорацией… – Лют кривовато усмехнулся. – То тоже пребывал в уверенности, что все надо делать самому. И во все вникать. И вникал. Старательно весьма. Так вот мой старший брат потом сказал, что мне нужно учиться делегировать полномочия.

– Предлагаешь делегировать тебе…

– Почему нет?

Ни по чему.

Наверное, просто раньше… раньше я была одна. И справлялась со всем сама. И сейчас справлюсь. Пострадаю немного, затем пойду и сделаю. В конце концов, я же не подвиг совершить собираюсь. Просто найти кого-нибудь, кого можно расспросить.

– Вместе, – я поняла, что отказ его обидит. Нет, не потому, что Люту так уж хочется покопаться в тайнах моего прошлого. Просто он ведь искренне помочь хочет.

И предлагает без задней мысли.

Без того, чтобы записать на меня призрачный долг этой помощи.

– Вместе, – он согласился и дверь прикрыл. А потом, спустившись на тропинку, отряхнулся. – Все-таки… жаль дом. Таких почти не осталось.

– Чтобы без водопровода и канализации?

– Нет, чтобы заговоренные от погреба до крыши. Да и раньше такие мало кто позволить себе мог… разве что ведьма.

Ведьма?

– У моей мамы дара не было.

– Возможно. Но дом этот очень старый, и та, кто жила до твоей мамы, вполне себе…

Он замолчал.

– Извини.

– Ничего. Я бы сама хотела понять, что тут было. И кем она была.

Церковь местная ничем-то не отличалась от иных деревенских церквушек. Ни уникальной архитектуры, ни особой красоты. Каменный куб и синие купола, совсем недавно чищенные и крашеные, а потому именно купола эти и приковывали взгляд. На фоне их сами стены, побеленные, гляделись неказисто, даже грустновато. И цветы, высаженные вокруг, странным образом подчеркивали эту, пошедшую пятнами, побелку.

Пахло… цветами и пахло.

– Доброго дня, – сказал Лют, и только тогда я увидела женщину в темных одеждах.

Княжич улыбнулся.

А я… я вдруг испугалась. Причем даже не знаю, чего именно. Женщина эта была стара. Невысокая, сгорбившаяся под тяжестью прожитых лет. Её лицо, белое, одутловатое, изрезали морщины, веки почти сомкнулись, скрывая глаза, но…

– Явилась, – проскрипела она, разгибаясь.

И шею постаралась вытянуть, чтобы стать выше. Только спина при этом странно перекосилась, одно плечо стало выше другого, а над шеей обозначился горб.

– Ишь ты, не издохла… проклятое семя, – и сплюнула, но тут же, спохватившись, перекрестилась широко. И поклон отвесила. – И чего тут надобно?

– И вам доброго дня, – я поняла, что знаю её.

Точнее не так.

Помню.

Смутно. Эти вот одежды, которые в пол, которые широкие и скрывают фигуру. И платок, расшитый цветами. Он и цвет-то сохранил, несмотря на прошедшие годы, темно-фиолетовый, да с легкой прозеленью.

Раньше она была моложе.

И злее.

Я помню даже не её саму, скорее уж этот голос, хриплый, каркающий.

…отца в могилу свела! – этот голос гремел и звенел, заполняя всю-то комнатушку. – И явилась?! Чего явилась! Тут тебя не звали! Вон поди!

Руки помню. Пальцы, которыми она вцепилась в маму, выталкивая, подталкивая её к порогу.

– Так, – княжич, верно, что-то да ощутив, взял меня за руку. – Могу узнать, с кем имею честь беседовать?

И сказал так, что у меня по спине мурашки побежали. Вроде бы и вежливо, но чуялось за этой вежливостью что-то этакое… древнее.

Недоброе.

Повелительное.

Впрочем, женщину это не проняло.

– Упыря себе нашла… чего уж тут. Порченое семя к порченому… проклятое к проклятому… так оно и ясно… счастье, что Митенька до этакого позора не дожил… – и снова перекрестилась, а заодно уж и поклон отвесила. – Ничего, Господь все видит…

– Знаешь, – я поглядела на княжича. – Сдается мне, что мы зря тут… пошли.

В конце концов, на церкви свет клином не сошелся.

– Вот, вот… идите… иди, чтоб глаза мои тебя не видели! Чтоб… – крик старухи всполошил стайку воробьев, до того спокойно копавшихся в песке. И пичуги прыснули в стороны, что привело женщину в ужас. Она замерла вдруг, уставившись в пустоту, а потом медленно подняла руку. Кривые пальцы растопырились, из горла же вырвался сип. – Воронье кружится! Воронье! Воронье! Летят! Летят! За мной летят! На голову сядут! Глаза выклюют! Господь милосердный, оборони… защити… Господь видит, Господь знает! Все, все знает… и про тебя, проклятая, проклятая… явилась проклятая! Ничего, Господь оборонит…

Она рухнула в песок, бормоча то ли проклятия, то ли уже молитву, и закрестилась, торопливо, суетливо, как-то совсем уж не по канону.

Я потянула княжича за собой.

Желание заглядывать в церковь, и без того слабое, окончательно исчезло. В конце концов, запросы можно подать и через ЗАГС, там тоже информация остаться должна бы. И… и может, не для всех доступна, но если княжича попросить, он не откажет.

Я не люблю просить, но сейчас уже согласна.

– Яна? – откуда появился этот мужчина, я не заметила. – Яна?! Постой!

Я остановилась.

– Проклятая! Изыди! Сгинь! Чтоб тебя…

– Погоди, я сейчас, – он почти бежал по дорожке, причем нелепо как-то, медленно и раскачиваясь из стороны в сторону. – Не уходи…

Он был высок, выше меня на голову. И в плечах широк. А лицо незнакомое, хотя… да, я такое бы запомнила. Левая половина красна и изрезана шрамами, правая гладкая, но какая-то… неправильная? Пожалуй. Угол рта поднят, глаз вот опущен.

И с ним целители работали.

С лицом.

С человеком этим. Только не все им под силу. Глаз вот левый не сохранили, и меж век пустота, поэтому, может, и хорошо, что веки эти почти сомкнулись.

Но в остальном…

Он повыше Люта будет.

И опаснее. Даже теперь, ломанный когда-то, собранный по кускам, все одно опаснее.

– Дмитрий, – он протянул руку Люту. – Ласточкин. В миру был. Сейчас сан принял, но это уже… идем, а то она не успокоится.

– Это… – Лют взглядом указал на старуху, которая то ли молилась, то ли грозилась небесам.

– Мама. Моя. И бабушка. Её. Только… у нее с головой уже совсем… а тут уж, – он махнул рукой. Правой. Левую Дмитрий прижимал к себе. – Тут… может, если… не в дом, в дом она увяжется, но на берегу место одно есть. Туда она точно не пойдет.

Старуха и вправду поднялась и весьма бодро ковыляла по дорожке, потрясая выдранным из земли сорняком.

– Это она что делает?

– Полынь. Нечисть отгоняет, – пояснил Дмитрий.

Выходит… он мой дядя?

Родной?

Тогда почему… нет, вопросов много, но я оставлю их при себе. Пока. В душе сумятица.

– Идем, – Дмитрий встал между мной и старухой, чтобы громко сказать: – Там за алтарем полы не помыли.

– Полы?

– Грязнющие. Ты бы, матушка, поглядела, а то нехорошо.

– Полы… полы не мыли? Как не мыли? – всполошилась старуха. – Это же ж…

Она все же запнулась.

И головой затрясла.

– Хитришь, Митька! Хитришь! Сколько лет-то минуло? А ты все мамку обмануть норовишь? Мало тебя пороли, мало… все на кривую дорожку норовишь! Не доведет тебя вранье до добра-то? Господь видит! Все видит!

Дмитрий молча развернул старуху и подтолкнул к церкви.

– Иди уже!

Она, вывернувшись, хлестанула его травою по лицу.

– Иродище! Рожа страшная! А все почему? Все потому, что ты Господа не уважал! Вот тебя и наказали… грешника! Как есть грешник!

– Вороны, – тихо произнес Дмитрий. – Они рядом. Вдруг да услышат.

А потом резко отступил, руки убирая и быстро так, будто боясь, что старуха бросится следом, захромал прочь от церкви. Причем чем быстрее шел он, тем сильнее была хромота.

Лют потянул меня следом.

И я пошла, пока старуха, задравши голову, выглядывала в небе воронов.

Недалеко?

До речушки и вправду недалеко было.

Она, выбираясь из леска, разрезала луга пополам. И меж них уже привольно расплескивала синие-синие воды. Берега её пологие поднимались по-над рекой. И здесь уже снова звенели, гремели силой травы.

Кошачья лапка.

И клевер золотистый. А вон и шуршащий. Уже на самом песке – цмин с желтыми нарядными головками. А из воды выглядывали тонкие ниточки осок.

– Дмитрий, значит? – первым заговорил Лютобор и меня за спину задвинул.

Дмитрий хмыкнул.

И кивнул.

– Он самый… Дмитрий Дмитриевич, – он провел руками по лысой голове. Шрамы от ожогов поднимались и по ней, слева больше, справа меньше. – Ласточкин… Извини. Тут… хрен поймешь, с чего рассказ начинать. Если спрашивать есть, спрашивай.

Спрашивать было о чем, но… я почему-то не могла и рта открыть. И Дмитрий все правильно понял.

– Батюшка наш, твой дед, стало быть, при церкви этой был. Батюшкой. Блин, по-идиотски звучит.

– Как-то ты на попа не больно тянешь, – заметил Лютобор.

– Ну… попы тоже люди. И как люди, разными бывают. Мне вот смирения не хватает крепко. И не только его…

– Пороли мало?

– Пороли как раз так, что порой думал, зашибут к… тут знать-то надо. Церковь эта – старая, то есть не сама, но некогда тут иной храм стоял, почитай, едва ли не с тех времен, когда на землю эту крест только-только пришел.

Что-то мне уже начало не нравится.

Я переглянулась с княжичем.

А Дмитрий опустился на берег, ноги вытянул, вздохнул.

– Стоять тяжко. Сидеть тоже не особо, хотя в свое время изрядно меня подлатали…

– Где?

– Да… после уж. Тут собьюсь. Рассказчик из меня еще хуже, чем поп.

Ему было больно. И я слышала эту боль, тщательно скрываемую, но давнюю, выпестованную, родную уже почти.

– В общем… и Ласточкины при той церкви… вроде как предок наш, дальний, в те незапамятные времена из Царьграда прибыл, дабы нести людям свет истинной веры. Так во всяком случае отец уверен был. Его Дмитрием звали.

– Это я уже поняла, – получилось… резковато.

– Нет, того, первого самого Ласточкина, который Ласточкиным тогда и не звался. С той поры всех старших сыновей Дмитриями кличут. Вот… ну про времена те давние мало что сказать могу. Документов не осталось, если вовсе были они когда. Знаю лишь, что предок тот жену отыскал себе. И жили они в этой деревушке, церковь вон воздвигли. И примером своим многих в веру обратили. После уж сын его веру крепил. И внук. И правнук… так и повелось, что старший сын с именем стезю выбирал. Точнее выбирали.

Дмитрий потер ногу.

– Даже я от… ну да не о том. Не обо мне. Вот… но и вера-то менялась. Раскол потом случился… и другой уж предок наш отказался принять новые правила. За что и претерпел смерть мученическую. В церкви его спалили. И потом еще долго новой на этом месте не было. Но после вон, поставили.

– С той церковью многое сгорело?

– Многое, – согласился Дмитрий. – Но и уцелело немало. Его ведь предупредили, чтоб бежал, чтоб спасал людей. Многие уходили в леса. А он… иконы вот вывез, спрятал. Утварь всякую. А сам в церкви заперся. Вот и вышло.

Интересно.

Наверное. В историческом разрезе.

– Отец мой всегда того Дмитрия в пример ставил. Как образец веры. Только… помогало слабо. Он был очень… своеобразным человеком.

Его лицо опять скривилось.

– Жить требовал по канону. По старому канону… вбил себе в голову, что веру возрождать надобно, что истинная-то утрачена, что погрязла церковь в сребролюбии, что разрушается она, гниет и все такое. Ну и принялся порядки свои ладить. А надо сказать, что тут он – если не царь, то почти… местные наш род крепко уважают.

Я думаю.

И выходит… хотя, кажется, начинаю понимать.

– Начал он с семьи. Наша небольшою была. Я, брат младший Федька, и сестрица… старшая. На два года. Матушка больше рожать не могла, за то отец её пенял, что, мол, нагрешила она, если Господь силу женскую отнял.

Мне не жалко старуху.

Нисколько.

Потому что…

– Воспитывал нас… он и вправду полагал, что добра желает. Порол… вот. И меня. И Федьку. Матери твоей тоже доставалось крепко, но все ж не так. Девка. Учиться он ей запретил. Сперва ей. Потом уж и прочим деревенским начал говорить, что, дескать, учеба излишняя вредит. Что дело бабы – покорность и все такое… не все слушали, да он упертый же ж. И главное, это я толком сказать ничего не могу, язык кривой, а он вот умел. Даже я вон, хоть знал его, настоящего, а тоже заслушивался… одно время верил даже, что виноватый и грешный, недостойный. Он же привез откуда-то семьи, из тех, что старой веры держались. Поселил. Общину думал создать… ну как думал, не только думал… деревня-то к тому времени чуть захирела, а тут ожила. Люди появились, скотина. Лесопилку поставили, мельницу. Еще кое-что так… стариков да старух местных приголубили, мол, уважать надобно. Я-то еще мелким был, оно большею частью мимо меня проходило.

Он траву погладил.

– Но рос… рос и как-то оно… душно мне тут было. Тягостно. Посты и молитвы. Молитвы и посты. Мать в черном ходит, глаз поднять не смеет. А потом будто раз и все-то вокруг девки тоже в черном, тоже глаза в пол. И заговорить не с кем… а отец заметил, что я на девок заглядываться стал. Ну и выбрал мне невесту. Еще радовался, вон до чего славно, у меня невеста, у сестры жених. Мне шестнадцать только. Какая невеста?!

Кажется, его и сейчас-то наличие этой невесты возмущало до крайности.

А я, кажется, начала что-то понимать.

Жених.

И… вряд ли такой, которого матушка полюбила.

– Она сбежала? – поинтересовалась я. – Моя мама?

Только недалеко.

Или побег не удался?

Глава 4

– Не совсем. Если бы так… – он замолчал, глядя в воду. – Тут, недалеко, лес начинается… сперва обыкновенный, потом…

– Необыкновенный?

Странно, что меня это нисколько не удивляет. Кажется, начинаю привыкать к тому, что необыкновенного в моей жизни день ото дня прибывает.

– Именно, – он улыбался тяжко, точнее, может, когда-то улыбка эта и была красивой, но ныне шрамы прочно заковали лицо, и часть его стала неподвижною маской, а другая – тоже маской, пусть и подвижною, но оттого лишь более жуткой. – Необыкновенный…

Повторил он это донельзя странным тоном.

– Лесной народ? – догадался княжич. И видя мое недоумение, пояснил. – Когда-то… в Европе было неспокойно. И люди воевали с теми, кто не был людьми. Мой вот предок предпочел пойти на службу к русскому государю, и он такой был не один. Фэйри, знаю, тоже переселялись.

– Фэйри?

– Они себя предпочитают называть лесным народом, – Дмитрий переставил ногу руками и пояснил. – Затекает страшно. Кровообращение так толком и не восстановили… в общем, тут недалеко холм их. И земли их, еще когда пожалованные. Они леса окрестные держат. Отец их сильно не любил. Еще до того, как… случилось, что случилось.

То есть, он хочет сказать…

– У нас с ними давний договор был. И я вот его подтвердил, когда приехал, потому как… – тяжкий вздох. – Личное личным, но и мы, и они понимает, что друг от друга деваться некуда. Они леса окрестные держат. Тут и зверье, и ягоды, и грибы, и травы всякие. Ими и торгуют, а еще снадобьями. Мы же им – хлеб вот, ткани, утварь всякую… ну как, мы, с нами-то все больше по мелочи всякой, а так есть представитель Торговой гильдии Его императорского Величества.

Как сказка.

Почти.

Что я знаю о фэйри? Да ничего, почти… живут в лесах, где-то там, за океаном. И в холмах еще, которые не совсем холмы, а… что?

Снова общие фразы?

Общинные дома сложного устройства? Традиционная архитектура с ярко выраженными национальными элементами? А еще структура у них семейно-клановая. И тщательно соблюдаемый принцип территориальности.

Понимай, как знаешь. Раньше-то мне большего и не требовалось. Если подумать, то зачем? Где студентка Ласточкина, пусть и старательная, но слабосильная и с ясной перспективой будущей жизни, и где заморские фэйри.

– Когда еще дед мой был жив, то они в деревню заглядывали. Не так, чтобы часто, но и дивом не было. И наши к ним ходили… особенно Барвиниха.

– Ведьма? – Лют выразительно посмотрел на меня.

– Теперь-то понимаю, что слабенькая, – Дмитрий задумчиво повертел в руках травинку. – Учиться она точно не училась, да и могла немногое. Зубную боль заговорить или вот роды принять, тут до акушерского пункта далеко. Да и ей наши больше верили. С коликами шли младенческими, со спинами потянутыми, с ушибами. Чего серьезного если, то она в больничку сама отправляла. Зелья варила еще. За ведьму её держали. А она в лес хаживала. И с лесным народом ладила неплохо. Вот… сестрица моя по нашим меркам особой красотой не отличалась. Худая очень. И фигура такая… мальчишеская. У нас тут более традиционные вкусы. Еще веснушки были. Отец её вечно шпынял, что страшная, тощая и рябая, что жених, которого он отыскал, того и гляди откажется. Извини. Сложно рассказывать. Скачу с одного на другое, чтобы все и сразу… к тому-то времени он с Барвинихой разругавшись был. Его бы воля, вовсе бы выжил. В церковь её запретил пускать. В деревню тоже. Бабы все одно бегали, но тайком уже. Боялись его крепко. Не о том надо. О сестре… не знаю, где и когда сестра ними встретилась. В лес она ходила… пусть и не слишком собою хороша, но травы знала, да и ягоды собирала, как никто. Их отец сдавал на заготовку.

А деньги, надо полагать, оставлял себе.

– Она землянику приносила, огромную, сладкую. И чернику… нам бы задуматься, откуда такая, но… матушка тогда старалась лишний раз отца не гневить, а потому или не понимала, или не хотела. Я с отцом воевал, но без особого успеху. Федька отсиживался, соображал с малых лет, что лучше под горячую руку не соваться. Анька в лесу все, то одно, то другое… отец и похвалил как-то, мол, хоть неказистая, а работящая. Мужу будущему оно нравится.

До замужества, подозреваю, дело не дошло.

К счастью?

Или…

– Ведьмина ночь была… проклятая. Отец требовал, чтобы ночью этой люди не спали, чтобы молились в храме. И все-то были, все… а она не пришла. Кого бы другого он, может, и не заметил бы. Но Анька… – Дмитрий покачал головой. – Не знаю, готовилась ли она, планировала ли или же вышло все случайно. Думаю, что случайно, иначе она б хоть вещи свои из дому забрала. Она ведь знала, где документы лежат. И я… я бы помог. Я тогда как раз раздумывал, как бы сбежать. И сбежал бы, да мне и шестнадцати не было. Поймают и домой вернут. А отец точно пришибет. Вот и выжидал, тянул, дни считал за днями, когда ж смогу-то… Анька не сама появилась. Потом. На утро. Барвиниха пришла. К полудню… отец тогда дом обыскал. И всех-то Анькиных подружек тоже расспросил. И выяснилось, что давно-то она ни с кем не дружит, с ранней весны еще. Что в лес уходит на целый день, а куда и где – никто не знает. Он тогда уже, думаю, понял, что и к чему. Мужиков созывать начал. На том все и затянулось. Староверы, может, и крепко свой порядок блюдут, да только в большинстве своем понимают, где порядок, а где – статья уголовного кодекса. И что, прежде чем воевать с нелюдями, надобно выяснить, что да как. Расспросить. Может, дело-то обыкновенное.

Он явно повторял чужие слова, услышанные когда-то да в душу запавшие.

Мы… слушали. Просто вот слушали.

– Тут-то Барвиниха и пришла. Они тогда в нашем доме засели. Отец, да старейшины… четверо их было, кто имел право говорить за всех, хотя все одно решал дед Никифор. Как бы он сказал, так бы и стало. Меня выгнали, само собой, но я свой дом знал, скоренько нашел, как вернуться тишком. Интересно было. Да и Анька… она добрая. И меня всегда жалела. В общем, в тот день многое переменилось. Казалось бы… все просто. Анька в лесу встретила кого-то из тех, иных. Не сказать, чтобы вовсе удивительное дело, обыкновенное даже по нашим местам. Ей бы встретить и разойтись, а вот… чем-то она зацепила его. Так-то они с людьми кровь не мешают. Редко случается, чтобы иначе. Признаюсь, потом пытался понять, но что-то там с силой связано. Хотя какая у Аньки сила? Не знаю. Главное, что любовь у них произошла. Взаимная. И такая, что разом из головы все наставления вылетели, и страх перед отцом, и жених им найденный.

Любовь, она такая.

Недалеко от безумия. Да и… почему-то я вдруг ясно поняла, что до этой любви ничего-то хорошего в маминой жизни не было. Страх. Работа. Молитвы. Предназначение. И понимание, что из этой клетки, навязанных, чужих обязательств ей не вырваться.

А тут вот шанс.

На счастье.

Пусть недолгое, пусть такое вот, краденое, но все одно.

– Удивительно, что и паренек тот… он тоже из дому ушел. Лесному народу человеческая невеста не по нраву пришлась, да… а он вот заупрямился. Вдвоем они к дереву пошли… к какому – не спрашивай.

Не буду.

Догадываюсь.

Тот ли дуб? Иной ли?

– Главное, что без спросу, без благословения под этим дубом встали. И клятвы произнесли. И кровь смешали. По старому обычаю.

Лютобор только головой покачал.

– Барвиниха там и встретила этих… блаженных, как она сама сказала. Уходить собрались, куда глаза глядят. Ни документов, ни денег…

Сколько ей было?

Восемнадцать?

А тот парень, который мой отец… странно, у меня отца никогда-то и не было, а тут вдруг…

– Она их к себе отвела. И пошла к отцу моему. Договариваться. Чтоб документы сестрины отдал. И денег ей выделил, в приданое, коль обещал.

– Не самая разумная затея… – заметил Лютобор. – Если ваш отец был настолько фанатичен, то…

– Не скажи, – покачал головой Димитрий. – Он, конечно, как понял, о чем она твердит, в ярость впал. Так орал… и словами… в жизни подобных от него не слышал. Потом стал требовать, чтоб все собрались. С ружьями. С огнем. К холму пошли. Чтоб нелюдей за позор покарали. Но тут уж его не послушали.

А мне вдруг холодно стало.

Разом.

И пальцы заледенели. Я их ко рту поднесла, подула…

– Никифор, помню, встал. Заговорил. Мол, если девица выбор свой сделала, то так тому и быть. Ушла из дома отцовского? Пускай. Но отныне двери в этот дом запереть надобно и обратно не пущать. А войну начинать по-за дури девичьей он не собирается. Ну и остальные… а средь них – жених Анькин. Сказал, что, мол, раз так все вышло, то пускай. Что вины отцовой он не видит, ибо в любой бабе бесы сидят, однако же подарки, невесте дареные, вернуть надобно. И деньги, что за нее уплочены.

Надо же, до чего интересно.

Подарки?

Деньги?

– Отец стал орать, что Аньку назад притащит, что дурь из нее выбьет, но… кому она нужна, нелюдем порченая.

Сказал. И осекся.

– Извини. Это я то, что тогда слышал, повторяю… ну а Барвиниха добавила, что Анька уже совершеннолетняя. И коль отец дурить вздумает, она жалобу напишет. Участковому. А участковый – её крестник, это все-то в округе знали. Вот…

Объясняет.

Многое.

Кроме того, что… если у них такая любовь. Если он, тот безымянный фэйри ради матушки моей из семьи ушел, к людям, то… то куда он после подевался?

Понял, что любви одной недостаточно?

– Убили его, – дядя понял мой вопрос, пусть бы и не произнесла я его вслух. – В лесу… аккурат по осени. Охота тут, не в заповедных, в наших лесах. Лесной народ дичину выпроваживает, когда много косуль с кабанами – это тоже для леса не очень хорошо, вот они и гонят. А тут, стало быть, охотники съезжаются… стрелять начинают. Порой так, что спасу нет.

– Застрелить фэйри? В лесу? – Лютобор чуть нахмурился. – Это… как-то… сказочно звучит, уж извините.

– Тут не знаю… это я уже после выяснил, что да как. Той осенью меня уже тут не было. Сбежал. Отец после того, как Анька у Барвинихи поселилась да со своим мужем… пусть они по нашим законам и не расписаны были… в общем, он совсем разум потерял. Мать смертным боем бить стал. Мол, она за дочкой не досмотрела, виновата. Мне доставалось, Федьке. Но я за то лето крепко вдруг вытянулся. И как-то в ответ толкнул. А потом и по уху заехал. Потом вовсе как-то… мать оттаскивала. Я плохо помню, что да как… будто пелена ярости на глаза упала. Наверное, если бы не она, убил бы. И понял, что убью всенепременно, если останусь. Паспорт забрал. Предложил маме уехать в город, но отказалась. Сказала, что любит его, что не бросит… вот как так?

Ответа у меня нет.

И ни у кого.

– Я тогда ушел… к Аньке заглянул попрощаться. Она меня поцеловала. И подарила обережек. Простенький такой.

Дмитрий коснулся шеи.

– Он меня и спас… она хорошая была. И останься я… от этой мысли по сей день отделаться не могу, что если бы остался, глядишь, все бы и иначе сложилось бы… даже если б зашиб его… оно, конечно, грех даже думать, но… может, оно меньшим злом вышло бы? Хотя зла меньшего и не бывает. В общем, я у них переночевал, а там мне Барвиниха письмецо сунула. Она-то сама бездетная, а вышло, что многим помогла. Вот и остались связи. С этим письмецом я и поехал, сперва в Жердовку, а там и дальше… к Павлу Степановичу попал. Думаю, что видела она во мне, и тьму эту, и дурь. Понимала, что сам не справлюсь, а если укорот не дать, беда будет.

Водя в реке пошла мелкой рябью, и желтый лист, из тех, первых предвестников осени, что в июне родятся, закружился на этой воде.

– Пал Степаныч в корпус меня определил. Кадетский. Сказал, что силы во мне изрядно, а вот мозгов и дисциплины нет. Я-то не слишком радовался, да понял уже, что сам там, на воле, не выдюжу… после корпуса в армию пошел. Там и прижился. Не буду врать, что крепко по дому скучал. Сперва-то Аньке письмо написал, да… потом как-то то одно, то другое. Жизнь новая. Такая, которой я тут не видел. Закружила, завертела… а там… там всякого случалось. Да и не скажу, не буду врать, что сильно мы с Анькою близки были. Она мне не писала. Я ей. Мать меня вовсе прокляла, когда поняла, что я всерьез ухожу. Федька тоже… он не хотел с отцом оставаться. Ну вот и вышло, что без семьи мне было проще. Вроде как за делами укрылся и нет их. А дела-то… меня еще в кадетском заприметили. И предложили перейти.

Он замолчал и почему-то поглядел на Лютобора.

– Особое подразделение? – тихо сказал тот.

И Дмитрий кивнул.

Уже для меня пояснил.

– Разным занимались по воле батюшки-Императора. На мне по сей день клятв о неразглашении, что блох на бродячем кобеле. Ну да… в последние годы все больше по аномалиям энергетическим. Оно и хорошо… лучше аномалии, чем с людьми воевать.

Он руки поднял.

– И вышло так, что пришлось по миру помотаться. А там и осесть под чужой личиной, да за чужой жизнью приглядывая… тогда-то и начал задумываться о том, кто я есть. Все думал, как дело закончится, так вернусь домой. С мамкой помирюсь. Отец, чай, не рискнет меня тронуть. Федьку вон в люди выведу, если захочет. Аньку… я ей подарок выбрал. Там… когда сам не собой становишься, в голове колобродить начинает. Чем дальше, тем больше размывается граница. И перестаешь понимать, кто ты есть на самом-то деле. Вот и цепляешься за все, лишь бы не свихнуться. А у меня и зацепиться, как выяснилось, не за что.

Я прикусываю губу.

И молчу. Гляжу на воду и молчу.

– Десять лет… это, конечно, не самый большой срок, но достаточно, чтобы почти сойти с ума. А потом… потом все пошло не по плану. Там, где я был, порой случается, что вечером одна власть, утром другая… а там и бунты, мятежи, и всякое… иное. Главное, что объект, за которым я присматривал, проходил по первому уровню потенциальной опасности. Присматривал изнутри, потому как были и те, кто вроде как курировал работу извне, я и за ними заодно. Так вот, этот объект попытались захватить. И у них получилось, да… почти… закончилось все стихийным выбросом энергии. А он вызвал пробуждение части… – Дмитрий замолчал и дернул шеей. – Это уже закрытая информация. Главное, что выбирались мы… долго выбирались.

– Тебя там? – поинтересовался Лют. – Энергетическая… болезнь?

– И она тоже. Говорю ж, долго выбирались. По горам, по… свои-чужие, такая круговерть, что и не понять, кто да где. На мне гражданские, которых я и поставлен был охранять. Не приспособленные совершенно, но как-то тянулись, старались. И я тянул. Повезло. Пару месяцев и вышли. К своим. Там-то я и отключился… честно, даже не помню, как в больничку попал. Очнулся уже там. Мне и говорят, что, мол, два года как лежу… и что хрен его знает, сколько еще лежать буду. Повреждения и все такое… ладно рожа, я и раньше особо красавцем не был, а вот нервная система – другое. Сперва-то я и руками еле-еле шевелил.

Не хочу сочувствовать.

И пялюсь на воду до рези в глазах. Солнечный свет отражается, потому-то и больно. Глазам. И еще губы пересохли совершенно. Облизываю их.

Уйти бы, но…

Я же пришла, чтобы узнать о себе. Кто сказал, что это будет приятно.

– Потом судороги… приступами. И лекарства не помогали. Целители тоже мало что могли. Меня определили в госпиталь для ветеранов. На постоянное проживание.

А про энергетическую болезнь нам рассказывали. Редкое явление, если подумать, потому что все люди в той или иной мере способны поглощать силу. Просто у не-магов она в теле не задерживается.

Правда, если поток силы высокой концентрации, то начинаются нарушения.

Разного рода.

Обратимые большей частью, но…

– Бросить меня не бросили, тут врать не стану. Целители при отделе состоят хорошие. Да и возили ко мне и тех, что московские, и профессора даже одного из Петербурга. Им и самим, как понимаю, любопытно было. Редкий случай.

Полагаю, на нем не одну монографию написали.

– С сестрой ты не связывался, – уточнил Лют.

– Нет, – Димитрий покачал головой. – На кой я ей нужен был? Прогнозы один другого веселее. То ли останусь навек лежачим, то ли смогу все-таки в инвалидную коляску сесть, но приступы все одно будут. И после каждого – откат… и выходит, что как здоровый был, так не вспоминал. А тут…

Наверное, оно бы правильно.

Только горько. До того, что язык к нёбу прилипает от этой невысказанной горечи.

– Не знаю, почему я не сдох. Из упрямства, наверное. Я ж по жизни еще тот идиот упертый. Но… пару лет и в кресло пересел. Там и на ноги встал. Рожа вон как-то затянулась. Остальное… в храм заглянул. Честно, в первый раз от тоски, потому как заняться-то особо нечем. А в нем мне стало… хорошо. Не в том плане, что резко снова уверовал, нет. Просто… как внутри что-то да отпустило. И задышалось. Потом уж заметил, что в храме никогда-то приступов не бывает. И что поправляться я стал, вопреки прогнозам. А там и разговорился с одним батюшкой, тоже из бывших, из военных.