Канта Ибрагимов
Дом проблем
В погоне за накоплением Якубов-старший никогда ничем не гнушался, зато был пытливым и тянулся к кое-каким знаниям. Как мы уже знаем, он умело использовал удельный вес веществ, изменяя влажность и прочее, а ещё, будучи грузчиком, он на весах использовал полукилограммовый магнит – в день десятки кило навара. Ну а когда он стал кладовщиком, что такое килограммы? И он о магните забыл, а вот в училище он увидел принцип электромагнита – тут и центнером можно ворочать. Вот и заказал под свою огромную весовую электропритягиватель, сколько хочешь поддай напряжение, столько будет обвес. Чем не рационализаторское предложение? Вот только запатентовать нельзя, а он горд, применил науку.
А вот сын Асад к знаниям тяги не имеет, он вобрал от отца лишь тягу к количественным показателям, правда, на оценках это не отображается, и здесь отец обязан проявлять опыт общения с педагогами. А по окончании вуза строгое государственное распределение на работу, которое прежде всего зависит от успеваемости, да Якубов исключение: в университет поступает именной запрос. Оказывается, министерство внутренних дел ЧИАССР нуждается в таком молодом специалисте как Якубов Асад.
Асад действительно незаменимый специалист, ведь он знает всю подноготную складского-приходского учёта; и, будучи контролёром в погонах, он сходу развил недюжинную деятельность и, на радость отцу, к двадцати пяти годам он уже так сказать на самообеспечении, и не на плохом, вскоре старший лейтенант, и, что очень важно, кандидат в члены КПСС. Осталось одно – жениться. Однако Якубову-младшему не до этого, в отличие от отца, который денно и нощно скапливал добро для потомства, Асад все это уже имеет, и вроде ещё зарабатывает, посему живёт в полном смысле разгульной жизнью. Дабы это обуздать, у родителей одно средство – женить.
Как жених, Асад вроде завидная партия. Выбор и есть, и нет, это у родителей. А сын, как может, увёртывается, даже на организованные смотрины не едет, мол, и по вечерам у него служба. И вдруг объявил: «Женюсь на Дибировой».
Кутуз Сагаевич считает себя непреклонным авторитетом в семье и полагает, что сын женится на той, которую он одобрит. Мария – девушка видная, даже очень красивая. И он сам, боясь как бы кто не заметил, исподтишка зарится на неё, но это так, по-стариковски, с тоскою о молодости, а не похабства ради. Однако Мария в невесты Якубовым не годится, так считает Кутуз. И у него много доводов против: Мария выросла в другом городе, мать не чеченка, оттого манеры вольные, да и не знает Мария чеченского языка. Да всё это не главное. Главное, о чём Якубов-старший вслух не говорит, он не любит всех, кто живёт в «Образцовом доме». Почему-то себе подобных не любит. Словом, нет. А Асад Марию любит, и мало того, случилось так, что он за неё даже на спор пошёл с соседом Альбертом Бааевым.
* * *
Как известно, среда формирует характер человека.
Председатель правительства Бааев поменял немало мест работы, пока достиг таких высот. И всякий раз ему, как положено в стране Советов, необходимо было собственноручно писать самую правдивую автобиографию. А он человек по жизни честный и принципиальный. Всякий раз, когда приходилось, заполнять анкеты, он мучился, потому что приходилось не то чтобы врать, а умалчивать о работе в молодом возрасте. И это не оттого, что он так хотел, а потому что ему ещё на заре трудовой деятельности настоятельно порекомендовали «вот этот период желательно не указывать», начинайте так: окончил Алма-Атинский политехнический институт».
Так это случилось в двадцать шесть лет. А что было до этого? А было то же, что и у всех чеченцев и ингушей – депортация. Но семье Баевых в каком-то смысле повезло: их везли дольше всех – двадцать суток, зато довезли до Киргизии – Кара-Болта, Чуйская долина, благодатный край и душевные, отзывчивые люди – казахи и киргизы. Да это выяснилось позже, а до того, как их привезли, уже распустили слух: «людоедов везут». Все двери и окна закрывали, улицы становились безлюдными. И Бааев на всю жизнь запомнил, как отец за руку вёл его первый раз в школу из далёкого поселкового захолустья в центр, как все от них шарахались, разбегались, а в школе – последняя парта, один, и ему твердят – людоед. А он этого слова ещё не знает. А когда узнал, пуще прежнего закусил губу, ещё лучше стал учиться, после занятий отцу в поле помогал, ночью при свете керосинки высиживал, пока зрение не посадил, и всё же на золотую медаль школу закончил. А вот в институт поступать не позволили. И он чабан колхоза имени Кирова. Потом армия – три года, а когда вернулся – уже послабление режима. И он так же с отличием окончил вуз. По направлению – бурильщик нефтяных месторождений Туркмении. А когда стали осваивать Западную Сибирь, его отправили на север, и он всегда, как и в учёбе, упорный, весь в труде: начальник управления, орденоносец, первопроходчик, коммунист.
Западную Сибирь осваивали все народы необъятной страны. И здесь не было особых различий по национальностям, главное – труд. И Бааев, может быть, сделал бы прекрасную карьеру, да что-то жена после рождения второго ребёнка заболела, потянуло на Кавказ. А здесь вроде бы дома, но в объединении «Грознефтегаз» даже на среднем уровне нет ни одного руководителя из чеченцев. Под нажимом из главка Бааева назначили лишь на должность начальника буровой, и он так же пахал, пока не случилось, по его мнению, вопиющее: молодой специалист, только что прибывшей из Оренбурга, получил квартиру, а он ютится в общежитии.
Бааев написал письмо, можно сказать, жалобу, в ЦК КПСС – поступил ответ: опытного, отмеченного доблестным трудом коммуниста Бааева направить для поддержки народного хозяйства в горные районы ЧИАССР с предоставлением жилья на месте».
Это был приказ. Так Бааев вместе с семьёй попал в далёкий Ножай-Юртовский район – заведующий промышленным отделом. Бездорожье, захолустье, о какой промышленности здесь можно говорить, если электрифицирован лишь райцентр. Другой бы сдался, спился, может, подался бы обратно в Сибирь. А Бааев ничего, он в минус пятьдесят работал, а тут Кавказ – благодать. Взялся он с обычным рвением и за это дело: в районе одна выращивается культура – табак, так зачем его сразу сдавать, если можно без особых затрат организовать хотя бы первичную обработку, хранение, упаковку – вот и рабочие места, прибыль, налоги. Следом – каменный карьер, дороги, кирпичный завод. В общем, через четыре года по показателям социалистического соревнования Ножай-Юртовский район в гору пошёл. Следом Бааева направили подтягивать затеречный равнинный район, но там он уже второй секретарь, и оттуда его вызвали в Грозный – министр местной промышленности, а потом и премьер.
По этой биографии можно подумать, что Бааев только и знает, что трудится. На самом деле ни что человеческое ему не чуждо. Не имея особого пристрастия, порою любит изрядно выпить, как он выражается – хандру сбить. При этом у него постоянный тост за свою жену. Жена у него действительно хозяйственная. И если есть поверье, что жена из мужа может сделать и мужчину, и «тряпку», то жена Бааева оказалась на высоте, пройдя путь от солдатки до генерала, она все заботы по дому брала на себя, так что сам Бааев мог думать только о работе и никаких бытовых или житейских проблем. И это притом, что супруга всегда по-доброму подстёгивала мужа, заставляя его не только работать, но и расти. Росло, особенно после того, как Бааев стал министром, и благосостояние Бааевых, об истинных размерах которого супруг даже не подозревал.
Конечно, если бы Бааев, который принципиально взяток никогда не брал и не давал, просто сравнил бы свою зарплату со стоимостью машины сына, то он бы, может, удивился. Но он привык не обременять себя семейными делами, тут верховодит жена, и она ему порою советует: возьми вот такого-то товарища на работу, очень надо, и муж берёт, частенько после жалеет – не работник. И он, конечно же, знает, что его супруге было подношение, и пытался на нее воздействовать, бесполезно – у неё веский аргумент: «Неужели мы не заслужили? Всю страну, добросовестно трудясь, объездили – копейки не нажили. Позволь, как и остальные министры, пожить: дети растут».
Да, дети растут. И сам Бааев словно не заметил, как единственный сын Альберт таким взрослым стал, и как жена говорит, уже жениться надумал – соседка Мария нравится. «Ну, что ж, прекрасно!» – подумал Бааев и, как жена сказала, пошёл к Дибировым, так сказать, свататься. Ну, сами подумайте, кто посмеет отказать самому премьеру. Так оно и было на уровне родителей, вот только дети, даже дочери, ныне пошли строптивые.
* * *
Когда Марии Дибировой было лет тринадцать-четырнадцать, отец случайно заметил, как её провожает до дома парнишка-казах, так, ничего особенного, просто одноклассник. Да в тот же вечер, чтобы слышали все, отец кричал на мать:
– Если моя дочь выйдет замуж не за чеченца, ты вслед за ней в окно вылетишь!
– А как в Алма-Ате чеченцев найти? – за дочь пыталась вступиться Виктория Оттовна.
– Роди! – вердикт Юши Нажаевича.
После такой грубости супруга тихо плакала. Виктория Оттовна – поздняя, единственная дочь весьма добропорядочных людей, у которых было лишь одно пристрастие – искусство, музыка. В таких же традициях, в условиях советского аскетизма, они старались воспитать и свою дочь, которая тоже кроме музыки более ничем не увлекалась. И вот так случилось, что в мире музыки произошёл невиданный переворот – господство стиля «Битлз». Эта спровоцированная, ангажированная и кем-то мощно поддерживаемая волна протестной, анархической, модной музыки, как отец Виктории определил, «клоунады», обрушилась на весь мир и даже смогла преодолеть крепостной вал советского строя, завлекла молодежь, в том числе и Викторию Тамм.
Именно в это время, время некоего внутреннего бунта и смятения, когда Виктория считала, что всё старое, классическое, – это загнившее и консервативное, она случайно встретила симпатичного, по всем канонам раскрепощённого, а точнее развязного Юру Дибирова, и, несмотря на то, что у неё уже давно, пожалуй, с подросткового возраста, планировалась совместная жизнь с подающим надежды флейтистом из «папиного» оркестра, она в поисках нового мира, очертя голову, бросилась в объятия Дибирова.
Родители пытались образумить Викторию, но не очень решительно, ибо они, будучи людьми воспитанными, уважали выбор любого, тем более дочери.
Жалела ли Виктория Оттовна? А какая женщина не жалела, желая лучшего? А потом дети – кто их не любит? Семья. Единственное, что Виктория Оттовна отстояла в супружестве, – это музыка. Она и дома играет, хотя муж не любит, и в филармонии работает, хотя муж твердит: «Не нужны нам эти копейки!». При чём тут «копейки»? Что за убогость, наваждение? Она не может без музыки, и мало того, что сын Руслан, внешне ни на кого не похож, а вот характер и мировоззрение – копия отца: музыку, имеется в виду классическую, тоже не любит – не понимает. И осталась бы Виктория одинокой в семье, если бы не дочь.
А Мария, хотя внешне мало похожа на мать, да характер унаследовала от матери. И когда весь мир, кажется, подвержен производной «Битлз» – попсе, Мария, на удивление всем, тем более в Грозном, где иного и нет, признаёт только классику. Под стать этой музыке и её характер: никаких вольностей, но свободолюбива; сама сдержанна, да любит бунтарей; романтична, но иллюзий не питает; не любит ложь, но доверчива и наивна; по-девичьи смелая, но в критический момент может спасовать.
Её появление в «Образцовом доме» вызвало настоящий фурор среди молодых людей, ревность – у сверстниц; одни восхищались ею, другие считали взбалмошной и строптивой. Последнее подтвердилось, наведя ужас на весь дом и весь центр.
Про это событие говорили по-разному, как обычно в таких случаях привирая и приукрашивая. А было примерно так. Отец Марии пообещал выдать дочь за сына премьера Бааева – Альберта. Альберт увалень, и его ни одна дворовая футбольная команда в состав не берёт, разве что не хватает игрока и тогда Альберта в ворота, благо хоть габаритами площадь займет.
Альберт вальяжен, кичится тремя незыблемостями: своим весом – за центнер, весом и авторитетом отца, который всего добился благодаря деловитости матери. Именно мать среди многочисленных невест выбрала Дибирову Марию. И не потому что очень нравится Альберту, а потому что Мария – это, действительной, самый лучший выбор. Ведь мать Альберта считает, что она сама не чеченка-колхозница, а высокообразованная светская дама, говорящая и признающая только русский язык и современную культуру. Она всегда умела выгодно показать интернационально-коммунистический имидж мужа, стать его опорой и где-то движущей силой, завела всего двух детей; в доме ничего национального, даже в еде, а раз сын подрос, необходимо заняться и его карьерой. И тут лучше Дибировой не придумать: вроде чеченка, а вроде нет, к тому же красавица. Словом, заслали премьера Бааева со сватовством, понятно, что отказа быть не может и уже не только Бааевы, но и весь «Образцовый дом» готовится к торжеству. И тут такое – сущий бунт! Была милиция, следствие замяли, но версии остались.
По одной, Дибирова пыталась бежать через окно. Спрыгнула на телефонную будку, с неё упала и сломала ногу. По другой, наследил на крыше телефонной будки Якубов Асад, не дозвонившись, он пытался постучать в окно Марии. А вот дворничиха Мастаева, мать Вахи, утверждает, что видела, как в такой мороз Мария в одном платьице бежала со двора. В итоге, уже оказавшись на проспекте Победы, она упала, поджидавший её Якубов Асад с друзьями хотел Марию поднять, она вскрикнула от боли, тут же милицейская сирена. Горе-жених, сам же милиционер, первым бежал.
Позже, уже лёжа в больнице, Мария призналась матери, что в принципе ей что Альберт, что Асад – оба не любы, да Якубов, вооружённый изворотливочтью советского кладовщика, её просто «купил»: позвонит и на фоне красивой классической музыки твердит, как он любит Чайковского, Баха, Моцарта, и в этом провинциальном Грозном одинок.
Виктория Оттовна понимает наивность дочери: сама в юности была такой, и её интеллигентный отец не пошёл вопреки воле дочери. Так она стала Дибировой. А вот отец Марии вроде прожил всю жизнь вне Чечни, а деспотичным горцем остался: как только выписалась дочь из больницы, удовлетворил он повторную просьбу премьера, выдал Марию за Альберта Бааева…
* * *
Наверное, Ваха Мастаев не переживал бы так из-за замужества Марии, если бы не предшествующие и последующие затем события.
Видимо, отцу Марии Юше Дибирову как-то стало известно, что Мастаев все время крутится около больницы. Однажды, возвращаясь на рассвете с очередной гулянки, он встретил в подъезде уборщицу.
– Слушай, – не удержался Дибиров, – огороди мою дочь от ухаживаний твоего сына.
Мать Вахи, с виду женщина робкая, тихая, сама она и не одобряет выбор сына, понимает – не пара, да в тот момент этот жилец приволок с пригородных дач шматки грязи на ботинках и не обращает внимания на её труд, наоборот, с претензиями… Да к тому же, о её сыне!
– Я думаю, – выпрямилась Мастаева, и сама свой голос не узнаёт, – внимание моего сына – честь для любой девушки, … тем более такой.
– Что ты несёшь?
– «Несёшь» ты – грязь, со всего свету.
– На то ты уборщица!
– Да, уборщица, – чуть ли не подбоченилась Мастаева. – Зато мой сын освящён и не ублюдок, как некоторые.
– Что?! – был бы очередной скандал, да тут открылась одна дверь на лестничной клетке, вторая сверху, выскочила на шум Виктория Оттовна, затащила супруга в квартиру.
Вроде бы на этом всё улеглось, только сановные обитатели «Образцового дома» возмущались, что все неурядицы от новых жильцов.
Позже, уже весной, был, как всегда, в апреле, коммунистический субботник. Вахе поручили почистить фасад дома. И только сейчас, протирая металлический лист, он увидел, что сверху мелкая надпись «Жильцы дома борются за звание» густо закрашена, а ниже крупно позолотой выбито «Образцовый дом» и чёрной краской приписано – проблем. Это Ваха в очередной раз стер. И тут мать настоятельно сказала:
– Заодно и то, что в подъезде, выскреби.
Оказалось, что стирать гораздо труднее, чем писать. Повиснув на одной руке, другой Ваха уже уничтожил «Мария» и ближние к себе «люблю», как в подъезде движение. Он повернул голову, и надо же такому случиться – Мария в сопровождении матери и брата возвращаются из больницы, в руках девушки сумка, выпала, звук треснувшей посуды, и тут же Мастаев полетел вниз, прямо на перила.
– Ты не ушибся? – бросилась к Вахе Виктория Оттовна.
Мастаев от боли губу прикусил, превозмогая боль, побрел к выходу.
– Может, врача? – беспокоилась мать Марии.
– Был заика, теперь и вовсе онемел, – усмехнулся Руслан, а вслед крикнул: – Беги в больницу, как раз в женской палате койка освободилась, не зря ведь ты там околачивался!
Два вечера Ваха держался, на третий дрожащей рукой набрал телефон Дибировых, на его счастье подошла сама Мария. Он и бросить трубку не смог, и сказать ничего не может, а она, видимо, догадалась.
– Ваха, это ты?
– Э-э-э, – он, как обычно, запнулся.
А она с упрёком и с какой-то смущённой интонацией:
– Ты стёр надпись сам или?..
– Ты можешь выйти? – вдруг прорвало Мастаева.
– Да, завтра в семь вечера у летнего кинотеатра, – она резко бросила трубку, то ли её оборвали.
А на следующий вечер он до девяти простоял на условленном месте. Придя домой, услышал от матери: кто-то несколько раз звонил, молчал. Ваха бросился к аппарату: телефон Дибировых ни в этот вечер, ни в последующие не работал. Окно Марии наглухо зашторено… Вскоре состоялась свадьба Марии и Альберта. Всё было с размахом, в общем, торжество.
Никогда в жизни не унывавший Ваха погрустнел, погрузился в себя, совсем замкнулся. Как ему казалось, его беда усугублялась тем, что даже мать его не пожалела. Он чувствовал себя очень одиноко. Но у него была одна потаённая мечта: хотя бы раз с глазу на глаз увидеться с Марией. Он знал, что это случиться: хоть и на разных этажах, да в одном доме живут, о неизбежности этой встречи и мать сына предупреждала:
– Эта Мария наших порядков не признает и особо не чтит, но ты должен знать, что она отныне чужая жена, и не только здороваться, даже смотреть в её сторону не смей… Мы слабые, значит, всегда виноваты будем.
Ваха это понимал, да сердцу не прикажешь. И не то чтобы он искал встречи, наоборот, он этой встречи боялся, молнией пробегал по двору. Однако это случилось, и самым неожиданным образом.
Ранним утром во двор приезжает мусоровоз. С тяжёлыми мусорными баками матери не легко, эту работу всегда делает Ваха… Начало лета. Свежо. Прохладно. Обильная роса увлажнила газоны. Над кронами деревьев и верхними этажами слойка предрассветной дымки. Зачирикали воробьи, ласточки залетали… И, словно из-за тумана, рядом появилась Мария, исхудавшая, осунувшаяся. Она виновато улыбнулась, словно не умеючи, пакет с мусором осторожно положила в бак, а в другой руке большие диски, она их теперь обеими руками прижимает к себе, смотрит на них и, словно выносит приговор:
– В этом «Образцовом доме» образцовую музыку не понимают и не любят… Впрочем, не только здесь, – она осторожно поставила стопку пластинок у бака, и как-то торжественно им сказала: – Отныне тут наше место, – как и пришла, тихо стала уходить.
– Как твои дела? – что пришло на язык, ляпнул Ваха.
Она едва улыбналась:
– Зря ты стёр надпись «Дом проблем», – словно в тумане растворилась Мария, будто навсегда.
Как, действительно, носителей всемирных ценностей, отнёс Мастаев эти пластинки в свой чуланчик. В «Образцовом доме», как в небольшой деревне, все об этом, может быть, знали, да промолчали бы. Вот только сам Ваха повод дал: у кого-то взял в долг и, значительно переплатив, достал модный проигрыватель, и пару вечеров колонки на ступеньки – классику в массы.
Это был не намёк, а вызов, на который сразу отреагировали муж и теперь уже накрепко сдружившийся с ним брат Марии. Зная подворотнюю прыть Мастаева, приятели – Альберт Бааев и Руслан Дибиров – на драку не пошли: зазорно им руки марать. А вот заморский проигрыватель основательно пострадал. Был и иной прессинг, вплоть до того, что Вахе и в футбол играть не давали, и во дворе проходу нет.
Всё это казалось юношеской забавой по сравнению с тем, что готовила мать Альберта, сама премьерша – госпожа Баева. В чуланчик Мастаевых наведалась целая комиссия – это и управдом, и инструктор обкома, и прокурор, и милиция. В итоге масса нареканий. Все эти годы не оплачивали квартплату, и телефон, и радиоточку. В результате – колоссальная задолженность. Но это не главное. А главное то, что, оказывается, у них в паспорте стояла прописка временная – срок уже истёк. И им выдано предписание: «В течение трёх суток освободить служебное помещение „Образцового дома“ по адресу: пр-т Победы…».
Ещё усерднее по ночам мать Вахи вылизывала все подъезды и территорию «Образцового дома», днем тщетно обивали пороги инстанций. Сам Ваха понимал ситуацию и действовал более рассудительно: к осени ему обещали комнату в общежитии его стройкомбината, а до этого сосед по двору Яшка Мельников предлагал пожить на его даче. Словом, уже ни на что не надеясь, Мастаевы собирали баулы, а назавтра, встав раньше всех, мать с удивлением обнаружила: по периметру всего «Образцового дома», как и прежде, объявление «Выборы», и тут же крупно: «Председатель избирательной комиссии тов. Мастаев В. Г.».
– А ещё, – шёпотом добавила мать, – снова написали «Дом проблем».
Ровно в восемь утра к чуланчику «Образцового дома» подошла выселяющая Мастаевых комиссия, стала в недоумении, вновь и вновь перечитывая многочисленные объявления, как можно выселить председателя избиркома? На помощь комиссии подоспела решительная госпожа Бааева:
– Так, что стоим? Выгоняйте их! – повелительно махнула рукой, и только теперь перехватила всеобще-прикованный взгляд.
Уж кто-кто, а Бааева знала закулисье советского строя, сразу осеклась, отвела взгляд. Возникшую тишину нарушила почтальонша:
– Мастаев! Срочное уведомление. Лично в руки.
И пока Ваха, стоя на лестнице, вскрывал конверт, все потихоньку разошлись, а он читает: «29 сентября (ровно через две недели) в „Доме Политического Просвещения“ состоится аттестация председателя центральной избирательной комиссии Мастаева В. Г.; изучить основные труды К. Маркса, В. Ленина, И. Сталина и М. Горбачёва. Представить подробные конспекты этих трудов. Свои выводы. Некоторые пламенные цитаты знать наизусть».
«Да пошли вы все», – подумал Мастаев и хотел конверт скомкать, как увидел внизу карандашную приписку рукой Кныша: «см. на обороте». Он листок перевернул: «Квартплата – копейки. Ты не забыл ссуду? Проценты».
Такое забыть нельзя. И ладно – их выселят. А если выселят деда в Макажое? Как такое пережить?
Побежал Ваха в республиканскую библиотеку имени Чехова, обложился книгами, всё выписывал и зубрил. Кучу книг принёс домой и всю ночь на кухне то же самое, так что через неделю он уже стал заговариваться, а в редкие часы сна лозунги выдавать, и вообще на мир смотреть по-иному, наверное, по-ленински… Словом, к указанному дню приоделся Ваха как на свадьбу, значок Ленина на лацкане, и загодя он на улице Красных Фронтовиков27 у «Дома Политического Просвещения». Теперь на это красивое, светлое здание, со всех сторон обсаженное клумбами роскошных цветов он смотрел совсем по-иному: с трепетом, как на храм силы и власти.
Стоя в сторонке, в тени привезённой сюда с севера берёзки, он выкурил не одну сигарету. Много трамваев мимо прошло, а по величественной мраморной лестнице парадного входа не поднялся ни один человек. И никакой охраны. Раньше он этого даже не замечал, а теперь, к десяти утра солнце так освещает, что под куполом, на котором красный коммунистический флаг СССР, знак пятиконечной звезды, а под ним какой-то орнамент, от которого тень фашисткой свастики и одновременно звезда Давида.
Политикой Мастаев никогда не интересовался. И если раньше в здание «Политпросвещения» он входил, как в обыденное, особо ни о чём не задумываясь, то теперь у него какое-то волнение. С трудом он открыл массивную стеклянную дверь. В просторном фойе светло, прохладно, ковры такие, что ноги утопают. И ни души, тишина. Звучит «Интернационал».
Словно в первый раз здесь, Мастаев огляделся. Таблички: «Архив», «Музей Славы», «Библиотека», и отдельно, красным «Общество «Знание». Это первый этаж. На второй – ведёт изумительная лестница, тоже в коврах, и там надписи: «Актовый зал» и вроде «Секция пропаганды и агитации». Однако сквозь огромное окно во всю ширь стены щедро просачиваются солнечные лучи и так вскользь по надписям, что Мастаев прочитал или ему почудилось «Адовый зал», «Секта Пропагандистов и Агитаторов». Там всегда восседал Кныш. И на сей раз Мастаев поднялся на второй этаж, и почему-то до этого он редко при Кныше заикался, а на сей раз даже поздороваться толком не смог, но когда его прорвало, он ляпнул:
– Что за видения вокруг?
– О-о, Мастаев, похвально! Наконец-то ты прозрел. Вообще-то всё это больное воображение. А мы твердые и непреклонные атеисты, и всякую мистику, тем более суеверия, должны с пролетарской решительностью отметать… Вот, будешь уходить, посмотри ещё раз и поймёшь, что это были галлюцинации, а может, фантазия… Впрочем, – он закурил папиросу, – как и наш «Образцовый дом», «Дом Политпросвещения» тоже строили пленные немцы, могли что и учудить… Однако нам не до этого. Садись. Дела не ждут – почти час Кныш разъяснял Вахе современное состояние в мировой политике. Под конец спросил:
– Товарищ Мастаев, вы поняли? Повтори!
Мастаев стал заикаться.
– Вот видишь, – Кныш разозлился, встал. – У тебя в голове сумбур! Из-за этой любви к гражданке Дибировой ты потерял всю пролетарскую бдительность. И мало того, что ты совсем не интересуешься политикой – ты, так сказать, флагман социалистического строительства, вдобавок, снизил производительность труда, стал даже в одежде подражать этим сынкам буржуазных веяний, и мало того, ты стал пропагандировать нехорошую музыку! И где? В «Образцовом доме»!
– А разве классика – плохая музыка? – вырвалось у Мастаева.
– В том-то и дело, что хорошая. Она заставляет задуматься, мечтать, верить. А зачем это в массы? Массам нужен хлеб и попса, – я тебя люблю – ля-ля-ля, ты меня люби – ля-ля-ля. Понял? В Москве новые веяния – перестройка, гласность, свободные, альтернативные выборы на всех уровнях. Надо узнать, чего поистине хочет народ после стольких лет советской власти?
– А для чего?
– Чтобы выверить курс, – Кныш вновь закурил. – Поэтому, раз свободные, так сказать, демократические выборы, тьфу, ну и слово выдумали… Ну, да ладно, ещё подавятся своей «демократией» и будут нашу рабоче-крестьянскую власть вспоминать!.. Так, о чём я? А, да, о выборах. Выборы – свободные, действительно, свободные. Поэтому никакой пропаганды и агитации. Мы покидаем эту секту, … тьфу, чёрт, ты накаркал, – эту секцию и перейдем на первый этаж, «Общество «Знание», – он указующе вознёс палец. – Пошли.
Кроме пачки папирос и спичек Кныш даже бумажки не взял. Они спустились на первый этаж, открыли дверь в «Общество «Знание» и сразу перед глазами огромный лозунг «Знание – Сила!».
– Вот это редкая правда на земле, – постановил Кныш.
И здесь никого не видно, да заварен чай – аромат. И обстановка здесь несколько иная: не то что лучше, а свободнее, глубокие кресла, диван.
– Садись, – Кныш сам плюхнулся. – Здесь можешь курить, свобода!.. А в принципе, эти выборы – просто блажь. Раньше нам надо было пахать, агитировать, пропагандировать и заставлять голосовать, хотя всё заранее известно. А теперь – пусть массы делают, что хотят. Наше дело организовать, это мы умеем, проанализировать – этому научимся, и сделать правильные выводы – это нам подскажут.
– А кто подскажет?
– Тот, кто сидит в секции «Пропаганды и агитация».
– Так там сейчас никто не сидит.
– Хе-хе, Мастаев, тебе сегодня всё кажется, а свято место пусто не бывает, а то, небось, другие позарятся. Так что, Ваха, дорогой, у нас работа есть, ведь кладезь знаний не исчерпан.
Хотя Кныш предупреждал, что работы будет немного, на самом деле было столько документации и всякой писанины, что сидели не только весь день, но и до ночи. Однако этот труд не был по рабоче-крестьянски изнурительным, наоборот, теперь Кныш все делает спокойно, не спеша, и если раньше он всегда клеймил буржуазию и демократию, то теперь он находит в этом много полезностей.
– Видишь, как живут капиталисты, – это они на обед зашли в соседнюю комнату, где на столе столько всего, что Мастаев даже названий таких блюд не знает. – У них принято коньячок, – это во время полдника, и перед уходом, ночь за окном. – Ну, а в целом, всё-таки буржуи молодцы, их энтузиазм – не Почетные грамоты и значки, а то, что существенно – деньги… Так что Ленина с пиджачка на время убери, а это получи, – он бросил на стол пресс. От этой фантастической суммы Ваха даже отпрянул. – Бери, бери, – постановил Кныш. – Это аванс… И вот здесь распишись.
– Что это? – испуг в голосе Мастаева.
– Как положено – расходный ордер.
– Но тут написано расстрельный ордер.
– Что?! – Кныш поднёс документ к глазам, потом надел очки. – Вот идиоты… Ну, это опечатка. А ты распишись, а завтра я всё исправлю.
– Может, я завтра деньги возьму.
– Завтра некогда. Я улетаю в командировку, в Москву.
– А может, я замазкой исправлю?
– Мастаев, финансовый документ ляпать нельзя… Да и какая разница: расход-расстрел на жаргоне – все одно.
– А вы какого звания? – вдруг ляпнул Ваха и сам испугался своего вопроса.
– Товарищ Мастаев, – тут Кныш вновь закурил. – Я солдат революции. Ха-ха-ха! Распишись… Теперь ты тоже. И запомни первое и единственное правило – молчи.
Они распрощались в «Обществе «Знание», и когда Мастаев попал в фойе «Дома Политического Просвещения», там был непривычный полумрак, пустота и почему-то ковров уже нет. По холодному мрамору каждый шаг как колокол звенит, ни одна лампочка не горит, только там, где «Секция Пропаганды и Агитации» освещено новое название «Братство: Перестройка, Гласность, Демократия».
Ваха хотел было возвратиться в «Общество «Знание», как вдруг его напугал голос сверху: – Мастаев, ты что забыл? – Кныш уже на втором этаже, облокотившись на мраморные перила, курит.
– Э-э-э, тут, по-моему, ошибка в названии, после «Братство» двоеточие надо убрать, и далее…
– Где? – перебил его Кныш, сделал несколько шагов. – Вот идиоты, только списывать могут… А ты, товарищ Мастаев, молодец! Всё-таки в тебе рабоче-крестьянская бдительность. Иди, всё исправим.
