Жанна Голубицкая
Тегеран-82. Побег

– В Тегеран? – уточнила я.

– Сначала в Табриз, – ответил папа. – В предыдущую «командировку» Грибоедова наше посольство располагалось в Табризе – как обычно, бок о бок с британским. И русская, и британская дипмиссии покинули столицу всей Персии ради столицы иранского Азербайджана в угоду Аббасу-Мирзе – второму сыну шаха Фатх-али. Отец так его любил, что назначил наследником престола в обход своего старшего сына Магомета-Али. В то время сам Фатх-Али, утомленный войнами, практически отошел от дел, доверив управление страной любимому сыну. А поскольку Аббас-Мирза предпочитал Табриз и разместил свой двор там, дипмиссии иностранных государств предпочли держаться к нему поближе. Но в этот раз российскому Посланнику в лице Грибоедова предстояло прибыть ко двору самого Фатх-Али-шаха, чей дворец был в Тегеране. Дипломатическая задача перед Грибоедовым стояла не из простых: русский император требовал ускорить выплаты персидской стороной контрибуции, положенной по Туркманчайскому договору, так как российскую казну в тот момент истощала война с Турцией. А персидский двор, напротив, планировал задобрить Посланника щедрыми дарами и выпросить через него у русского императора отсрочки. Денег на выплату «кураров» – оговоренных ежемесячных сумм – в шахской казне катастрофически не хватало. Ходила молва, что даже шахский гарем пожертвовал в пользу контрибуции России все свои драгоценности, вплоть до того, что с пеньюаров шахских жен спороли бриллиантовые пуговицы. Чего уж говорить о простом народе, который трудился, не зная передышки, ибо взносы в казну стали непосильными. Сам же российский Посланник говорил о своей миссии так: «Уважение к России и к ее требованиям – вот что мне нужно». Нину он оставил в Табризе, а сам отправился с караваном и свитой в Тегеран.

– А почему он жену с собой не взял? – подозрительно осведомилась я.

– Ну ты прямо маминым тоном это спросила! – оценил папа и показал мне большой палец. – Нина была хрупкая, тоненькая и уже беременная, и Грибоедов побоялся брать ее с собой в малознакомый ему город.

– А ты нас с мамой брать не побоялся! – отметила я.

– А я не побоялся, – признал папа. – Но вы же справляетесь!

– Справляемся! – важно подтвердила я и, ради пущей ассоциации себя с Грибоедовым, в которую я про себя играла в течение всей нашей беседы, уточнила: – А наше посольство в Тегеране тогда было там же, где сейчас?

– Поскольку при Аббасе-Мирзе русские дипломаты жили в основном в Табризе, свою тегеранскую резиденцию русская миссия на то время отдала на постой казачьим бригадам. И ты отлично знаешь это место!

– Зарганде! – обрадовалась я. – Старая бильярдная и бимарестанские конюшни!

– Совершенно верно! – согласился папа. – Сооружение, которое за пару веков не разрушилось, а всего лишь превратилось в «старую бильярдную», в свое время служило главным зданием российской дипмиссии. Там проходили важные встречи, туда съезжались короли и шахи. А когда из-за Аббаса-Мирзы наш дипкорпус съехал в Табриз, в главном здании расположилось командование русско-персидских казачьих бригад, а сами казаки жили вокруг во времянках…

– А их лошади стояли в наших дачах! – восторженно дополнила я.

Мне нравилось чувствовать себя частью истории, быть хоть как-то причастной к событиям, вошедшим в учебники.

– И именно потому, что в наших дачах стояли казачьи лошади, – продолжил папа, – а Грибоедову надо было поселиться в центре Тегерана, поближе ко двору Фатх-Али-шаха, его разместили в богатом доме начальника шахской артиллерии Мухаммед-хана Зембуракчи-баши. Как обычно, по соседству оказались англичане. Тегеранская резиденция британской дипмиссии находилась сразу за забором дома Зембуракчи-баши. В народе это место называли «Баге-Ильчи» – Сад посла». Это вот там, за углом, между нашим и британским посольством.

– Ты рассказывал, что в той резне выжил всего один человек, – вспомнила я. – Он был предатель?

– Выжил секретарь русской миссии по фамилии Мальцов. Насчет его предательства мнения историков расходятся: одни считают, что предатель, другие, что нет. Но так или иначе, он единственный очевидец того страшного погрома в Баге-Ильчи. Он потом писал, что разграблено там было все – деньги, бумаги, журналы миссии.

– И потом на этом месте построили наше посольство, а Зарганде оставили дачей?

– Особняк, в котором погиб Грибоедов, долго стоял заброшенным и полуразрушенным. А русской миссии шах велел выделить красивое место неподалеку, тоже в самом центре. Там и построили главное здание нашего посольства, вокруг которого позже появились и остальные постройки, которые мы с тобой видим сегодня. Несколькими караванами перевезли туда всю обстановку и хозяйство из табризской миссии, включая свадебные подарки, полученные Грибоедовым и Ниной Чавчавадзе – редкие картины, уникальные столовые сервизы и парадную люстру, присланную в дар самим императором. Ты все это видела в большом и малых мемориальных залах главного здания.

Я попыталась осознать, что на том самом месте, где я бываю чуть ли не каждый день, полтора века тому назад зарезали автора «Горя от ума». А папа продолжал, ему, похоже, тоже нравилось быть частью истории:

– Эту улицу какое-то время по привычке называли Баге-Ильчи, что в переводе значит «сад посла». А после встречи в этом месте «большой тройки» в 1943-м она стала Черчилль-авеню. А уж при нас революция переименовала ее в куче-Нёфле-ле-Шато. Видишь, как причудливо закольцовывается история! А теперь мы с тобой гуляем по этой улице!

Мы как раз подходили к главному входу в посольство по Нёфле-ле-Шато. Второй – малый – вход на нашу территорию был со стороны жилого дома ГКЭС, стоящего по Рузвельт-авеню, после революции превратившейся в проспект шахида Муфаттеха.

– «Отцы пригнулись, дети зашевелились, отцы стали бояться детей, уважать их, стали заискивать. У них были по ночам угрызения, тяжелые всхлипы. Они называли это „совестью“ и „воспоминанием“. И были пустоты…» – вдруг сказал папа.

– Ты о чем? – не поняла я.

Папа улыбнулся:

– Да о своем, можно сказать! Это моя любимая цитата из «Смерти Вазира-Мухтара» Юрия Тынянова (см. сноску-6 внизу). Для меня она означает конец света. Ведь если «отцы стали бояться детей и заискивать», значит, мир перевернулся и на смену мудрости пришли простейшие инстинкты.

Это было сложновато для меня, поэтому я просто спросила, о чем эта книга:

– Это роман литературоведа Тынянова, посвященный как раз тому, что мы с тобой сейчас обсуждаем – последним годам жизни Грибоедова, – пояснил папа. – Написан он в 1928-м году, почти ровно через сто лет после его гибели.

– Значит, и похоронили Грибоедова прямо в нашем посольстве? – догадалась я. – Или отвезли на Русское кладбище в Дулаб?

– Нет, узнав о трагедии, семья Чавчавадзе потребовала перевезти тело Грибоедова в Российскую империю. От самой Нины страшную весть о гибели ее мужа какое-то время скрывали, а узнав правду, она от горя потеряла их с Грибоедовым ребенка. Едва оправившись, она стала говорить, что перед самым отъездом в Персию Александр Сергеевич, будто что-то предчувствуя, просил ее «в случае чего» похоронить его на горе Мтацминда, что в Тифлисе. Нина уверяла, что муж сказал ей эти слова, когда они в последний раз любовались Тифлисом с высоты Мтацминды. Убитая горем, она желала только одного – во что бы то ни стало исполнить последнюю волю любимого. Но тело Грибоедова не сразу смогли опознать…

– Почему? – уточнила я со всей непосредственностью, присущей моему возрасту.

Наблюдательные дети с хорошей памятью чуть ли не с самого рождения слышат, видят по телевизору и читают в книгах столько всего про всякие войны, битвы и сражения, что добросовестно считают их неотъемлемой частью взрослой жизни. И чего ужасаться какому-то одному из них, если из кровопролития состоит вся история человечества?!

– Все тела погибших в Баге-Ильчи были настолько изуродованы, что опознать их поименно не представлялось возможным, – сказал папа отстраненно, будто речь шла о каком-то кино.

– Я не верю, что персы могут быть такими жестокими! – искренне заявила я.

Мне и впрямь сложно было даже вообразить знакомых мне иранских мужчин – например, садовника Барзулава, водителя Зуда или Яваша, завхоза Аршали или хаджи Рухи – разгневанными до такой степени, чтобы изрезать несколько десятков человек, да так, чтобы их невозможно было узнать! Даже санитара морга Мамну я не могла представить за этим занятием.

– Историки до сих пор спорят об истинных мотивах убийства Грибоедова и всей его свиты, – ответил папа. – Но факт, что мы его потеряли. Тело Грибоедова смогли опознать только по простреленному в свое время на дуэли с Якубовичем мизинцу левой руки. Лицо покойного было обезображено в такой степени, что местные зороастрийцы даже утверждали, что вместо Грибоедова похоронили другого погибшего. А сам Посланник в резне выжил, но в Россию вернуться не захотел. Ушел в зороастрийскую общину, где прожил долгую безмятежную жизнь, направляя всю свою гениальность на поклонение Солнцу.

– А может это правда?! – с надеждой спросила я.

– Он не бросил бы Нину, – на секунду задумавшись, ответил папа. – И Родину, конечно, тоже. Думаю, это красивый, обнадеживающий, но миф. Тело Посланника отправили с караваном в Тифлис. А останки 35-ти казаков, самоотверженно защищавших миссию, армянские прихожане тайно захоронили в братской могиле во дворе церкви святого Татевоса в Тегеране. Яму рыли в глубокой ночи, а землю рабочие-армяне выносили и выбрасывали подальше от церкви. Чтобы замаскировать место последнего пристанища казаков, над их могилой высадили виноградник.

– А зачем ее маскировали?

– Боялись, что разгневанная толпа узнает, где врагов предали земле, и осквернит их захоронение.

– А что стало с Ниной?

– Похоронив Грибоедова на горе Мтацминда, как он и завещал, она на 17-м году жизни надела черное платье и не снимала его 28 лет, до самой своей смерти. В 1857-м году в Тифлисе вспыхнула холера. Нина отказалась уехать из города и, ухаживая за своими родственниками, заболела сама и умерла. Когда-нибудь ты обязательно окажешься в Тбилиси, поднимешься на гору и своими глазами увидишь созданный Ниной памятник…

Пока папа описывал, какое трогательное надгробие над прахом мужа воздвигла юная Нина в память их трагически оборвавшейся любви, мы, поприветствовав дежурного офицера, миновали посольскую проходную и вышли на аллею, ведущую к главному зданию посольства. Перед ним сидел, невозмутимо взирая на нас с постамента сквозь бронзовое пенсне, Александр Сергеевич Грибоедов, наш «не Киров». После всего услышанного я увидела его другими глазами.

Я представила, как он, в посольском мундире и со своим вечным пенсне, спускается по ступенькам навстречу разъяренной толпе… И как кидается на закрытую крышку его гроба юная Нина… Теперь бронзовый Посланник сидит здесь, в новом «Саду посла», невозмутимо взирая на город, где его растерзали так, что невозможно было узнать. А высоко над Тбилиси, в монастыре святого Давида, что на горе Мтацминда, обхватив распятье, рыдает коленопреклоненная женщина, отлитая из бронзы. Это Нина. Все свое великое и трепетное чувство безутешная вдова вложила в слова, горящие золотом на холодном черном камне надгробия:

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской.

Но для чего пережила тебя любовь моя!»

Мне захотелось расплакаться.

Но я молча проводила папу до служебного входа.

– Пока, почемучка! – потрепал он меня папа по затылку перед дверью. – Погуляй полчаса, я скоро освобожусь.

Я задумчиво постояла перед мраморными мемориальными досками, золотыми буквами на трех языках – фарси, русском и английском – извещавшими, что это здание в 1943-м году приняло Тегеранскую конференцию, в ходе которой «большая тройка» – СССР, Великобритания и США – решала судьбы мира.

Посидела на той самой лестнице, на которой 37 лет назад сфотографировались на память лидеры держав-союзников – Сталин, Черчилль и Рузвельт. Теперь этот снимок красовался во всех учебниках истории. В этом же здании в Тегеране 43-го останавливался президент США Рузвельт: ему отвели апартаменты справа от зала заседаний, который теперь стал мемориальным. Памятная доска ничего об этом не говорила, но в посольстве все и так об этом знали.

Все остальные здания на территории нашего посольства, кроме этого, исторического, построили позже. Оно да бронзовый Грибоедов на гранитном постаменте в 80-м остались единственными свидетелями того, как в 43-м решались вопросы войны и мира. Хотя вековые деревья в посольском парке, возможно, помнили даже то, как решались они во времена Грибоедова. Жаль все же, что чинары не умеют говорить.

На территории в этот час было пустынно: посольские уважали послеобеденный сон. Я прошлась к своей бывшей школе. С запертыми дверями и наглухо зашторенными окнами она выглядела сиротливой и заброшенной. Только табличка у дверей выдавала, что эта безликая белая коробка служила нам школой. В историческом смысле моя московская Первая английская давала ей сто очков вперед, располагаясь в здании довоенной постройки, в котором до Великой Отечественной была женская гимназия, в войну госпиталь, а после войны – первая школа для нужд Наркомата Иностранных дел, созданная по личному указу наркома Вышинского.

Папа освободился даже быстрее, чем обещал. На обратном пути я больше не «почемучничала»: для одного дня информации и так было с избытком, и все, что мне теперь хотелось – в тишине над ней поразмыслить. Папа тоже был задумчивым – наверное, его загрузили по работе. Мы сделали покупки по маминому списку и вернулись домой, перекидываясь только незначительными фразами.

Перед сном я тихонько приоткрыла краешек глухой черной портьеры на своем окне. В черном небе над Каримханом вальяжно висела сытая, лоснящаяся круглая луна – такая близкая и неподвижная, будто передо мной была картинка из «Тысячи и одной ночи». У моей бабушки было полное собрание этих сказок – нарядный желтый многотомник с бирюзовым орнаментом, золотым тиснением и волшебными картинками. К сожалению, с собой бабушка эти книги никому не давала, говоря, что внуков у нее много, а многотомник один. Но в гостях у нее читать его можно было, сколько хочешь. Я, правда, только рассматривала картинки: углубляться в чтение во время чинно организованных бабушкиных застолий было неприлично. Но пока взрослые уносили пустые тарелки и накрывали стол к чаю, я успевала пролистать все плотные глянцевые вкладки с иллюстрациями, прикрытыми тонюсенькой занавесочкой из шуршащей папиросной бумаги. Картинки были дивные – яркие, объемные, словно живые.

* * *

На следующее утро – 27-го декабря 1980-го – я проснулась от того, что мама с орущим братом на руках с кем-то возбужденно общалась по телефону. Папы дома не было.

Из обрывков маминых фраз я вдруг с ужасом поняла, что все, что вчера рассказывал мне папа, сегодня из «событий давно минувших дней» превратилось в нашу реальность. И эта сегодняшняя явь, в отличие от вчерашних историй, и впрямь непосредственно меня касается. Не теперь не только потому, что я «помесь Есенина с Шахерезадой» и живо интересуюсь историей мест, где нахожусь. Полтора века спустя эта история вдруг повторилась в жутких деталях: на наше посольство напала разъяренная толпа, снесла ворота, сорвала флаг и, сметая все на своем пути, ворвалась в «грибоедовский», ныне мемориальный, зал приемов, перед которым я только вчера стояла, любуясь мемориальными досками. И, судя по маминым репликам, полностью его разгромила, заодно разбив церемониальные сервизы из китайского фарфора, подаренные Грибоедову и Нине на свадьбу, и ту самую «грибоедовскую» люстру, подарок царя, заботливо перевезенную в Тегеран из табризской миссии специальным караваном.

– Неужели? – говорила мама в трубку, чуть не плача. – Прямо рухнула?! Ужас! Растаскивают на память? Какое варварство! Зеркала разбили? Они же антикварные, царских времен! Рамы золотые, а не золоченые! А картины? Там же бесценная живопись! А вазы? А императорский фарфор?

– А папа? – закричала я, вскакивая с постели. – А где папа?

На картины мне было плевать, лишь бы моему папе не уготовили участь Грибоедова! Он, конечно, не был Посланником, но он был моим папой, которого не было дома, и в тот момент я волновалась только за него.

– Это звонила дяди Володина тетя Галя, – сообщила мама, завидев меня. – Не волнуйся, уже все закончилось.

– Где мой папа??? – прокричала я – и в следующую же секунду почувствовала себя полной дурой.

Я бросилась к входной двери. Я бы добежала бегом до Нёфле-ле-Шато, но мама с братом на руках перегородила мне путь, словно мадонна с младенцем:

– Успокойся, все хорошо, папа сейчас придет!

Брат кричал, мама укачивала его, всем своим видом выражая, что ничего не изменилось, и сейчас она, как обычно, вручит мне «кулек», в который туго закручивали младенца с тех самых пор, как о мамином отказе от пеленания проведала бабушка. Она быстренько вправила дочке мозги, разъяснив, что «буржуазные бредни о вреде пеленания приведут к тому, что у ребенка будут кривые ноги». А в свертке из пеленок младенец лежит по стойке «смирно» и ноги с руками растут у него прямо.

Папа действительно появился в дверях буквально через минуту – в каких-то странных одеждах. Вместо привычного костюма, в котором он ходил на работу, или джинсов с футболкой во все оставшееся от работы время, на нем были полотняные штаны и странная мешковатая рубашка, а через плечо висела спортивная сумка. Из нее он достал какую-то белую тряпку и протянул маме со словами, что она может использовать ее в хозяйстве.

Мама невозмутимо приняла тряпку, не задав ни единого вопроса. Это было совсем на нее не похоже.

– Пап, а ты где был? – спросила я растерянно.

– Совершал утреннюю пробежку, – сообщил папа. – Бегал от инфаркта. А то сорок лет – опасный возраст, да, Ирина-ханум?

– Какой ты молодец! – сказала мама с чувством.

Это было еще удивительнее! Наша мама просто так никого не хвалила, особенно, папу и меня. Учитывая ее настойчивые рекомендации по здоровому образу жизни, я решила, что она хвалит папу за утреннюю зарядку. Это и впрямь был поступок, раньше за ним такого не водилось.

– Пап! – решила я поставить его в известность. – Пока ты бегал, на посольство напали!

– Да, я слышал, – ответил папа как-то рассеянно. – Я пробегал мимо.

Я вытаращила глаза в изумлении. Конечно, посольство было совсем недалеко от бимарестана и не далее, как вчера, мы гуляли до него и обратно пешком – но бегать через несколько загазованных перекрестков, под улюлюканье уличных торговцев?! Бежал бы тогда уж по Рухишкиной улице, там хотя бы машин и магазинов нет.

Тут папа вытащил из сумки хрустальную висюльку, похожую на осколок люстры. Вспомнив услышанные обрывки разговора мамы с тетей Галей, я сразу догадалась, что это за осколок! Это значило только одно: мой папа был ТАМ, когда обрушилась грибоедовская люстра!

– Какой ужас! – сказала мама, глядя на висюльку.

Из ее тона было не ясно, что именно в ее понимании ужасно? Растаскивать на сувениры историческую ценность, когда варвары крушат все вокруг? Или ужасно опасно находиться в эти минуты рядом? Я думала о втором.

Папа поспешил заверить, что внутри посольства не был, только снаружи понаблюдал беснующуюся толпу, переживая за наших, которые оставались внутри. А потом вышел дядя Володя, вынес папе «сувенир» от Грибоедова и рассказал как было дело.

– Все наследие нашего «не Кирова» разнесли! – печально констатировал папа (см. сноску-7 внизу). – Ну ничего, теперь на территории останется отряд пасдаров, чтобы ничего подобного не повторилось.

– О, я помню, как у нас там шахские солдаты стояли! – оживилась я. – С ними можно было играть в мяч!

– Да, после захвата американского посольства, – подтвердил папа. – Все-то ты помнишь! Это же уже больше года назад было!

– Такое забудешь! – буркнула мама.

– Интересно, а пасдары такие же веселые, как тот шахский взвод? – заинтересовалась я. – Они сначала стеснялись и делали вид, что нас не замечают. А потом с мальчишками в футбол гоняли, а нам улыбались.

– Пасдары еще веселее! – заверил меня папа. – Главное, чтобы они не допустили повторного нападения. Пока у нас только материальный ущерб, но мало ли… Неконтролируемая толпа способна на все, что угодно. Вот ты вчера говорила, – обратился он ко мне, – что персы не жестокие. Это так. Не существует полностью жестоких наций, в каждой есть люди лучше с нравственной точки зрения, есть хуже, а в целом все они нормальные, средние. Но если много «средних» людей собрать в огромную толпу и внушить ей, что она должна защищать какие-то свои ценности, она становится непредсказуемой.

– Это называется «стадное чувство», – подсказала мама.

– А кто и что им внушил? – не поняла я. – Что там вообще-то было?! Расскажи хоть!

– Да, расскажи! – присоединилась мама, покосившись на меня. – Мне Галя звонила, но только на два слова – сказать, что все живы.

– И растащили на память грибоедовские свадебные подарки! – ехидно добавила я.

– Я видел огромную толпу перед воротами, а в ней много местных афганцев, – поведал папа. – Они выкрикивали требования вывести из Афганистана советские войска, а заодно все то, что они обычно нам кричат – «Марг бар сефарат-е-шурави!» («Смерть советскому посольству!» – перс.) и «Марг бар Амрика!» («Смерть американцам!») – очевидно, чтобы соседи-узники не расслаблялись. Кричали они грозно, но через забор рискнуло махнуть только меньшинство из самых лихих. Но когда они открыли изнутри ворота и толпа хлынула на территорию, там уж началась вакханалия – одни на мачту полезли флаг срывать, другие помчались главное здание громить… Наши охранники, как могли, разгоняли их из брандспойтов, а тут уж и пасдары подоспели…

Из папиного повествования я поняла, что история с нападением на русскую миссию в Тегеране времен Грибоедова действительно повторилась почти один в один – но, к счастью, без жертв. Те, кто был в этот момент в рабочем здании посольства, спрятались на верхних этажах, за железными дверьми и решетками, которыми были оборудованы некоторые кабинеты. Лично отразить нападение они все равно не могли, казаков в распоряжении у них не было, а посольская охрана отстреливалась из пожарных шлангов в ожидании вооруженных пасдаров. Слава Аллаху, нашему послу Виноградову не пришло в голову выйти на лестницу главного здания на растерзание толпы, чтобы 153 года спустя повторить подвиг Грибоедова.

Мама стала расспрашивать про «культурные ценности», которые хранились в мемориальном зале. Папа ответил, что было не до их спасения: царские сервизы побили вдребезги, картины выдрали из рам и изрезали, рамы расколотили, мебель разнесли в щепки… Люстру специально никто не сбивал, она сама упала, когда громили обстановку. А уж когда пасдары освободили здание от налетчиков и наши спустились сверху, спасать наследие было поздно. Все ужаснулись масштабам бедствия и разобрали на память осколки исторической люстры, которые валялись по всему полу.

– Это же память не только о Грибоедове, но и о том, чему мы оказались свидетелями, – сказал папа. – Люстру эту все равно уже не собрать. А мы внукам будем показывать этот осколок и рассказывать, как на наших глазах творилась история. И это будет наше семейное культурное наследие, в котором Грибоедов никогда не будет забыт.

Как ни странно, маму это убедило. А то я уж боялась, что она понесет висюльку назад в посольство на случай, если станут починять люстру.

– Не волнуйся, дорогая, – успокоил ее папа. – Все осколки сервизов, обрывки картин и щепки от мебели аккуратно соберут и отправят в Союз для реставрации. Я уверен, что все, что возможно, будет восстановлено.

Наше семейное «культурное наследие» в виде осколка мама аккуратно упаковала в бархатный мешочек из-под своих украшений и спрятала в шкатулку.

– Вот где наш алмазный фонд! – посмеялся папа и ушел снимать свои странные штаны.

Пока папа переодевался и мылся, мама сказала, чтобы я не болталась под ногами и шла во двор гулять. Это было неожиданно, но приятно.

В маленьком дворе на краешке бассейна одиноко сидела Тапоня.

– Привет, – подошла я к ней. – Ты чего одна?

– Никто не выходит, – посмотрела она на меня своим ясным, ничего не выражающим взором. – Родители на работе, дома одной скучно.

– Понятно, – сказала я и присела рядом. Приятно припекало полуденное солнышко, заняться было нечем, оставалось побеседовать с неразговорчивой Тапоней.

– А ты знаешь, что на посольство напали? – спросила я, желая впечатлить собеседницу тем, что взрослые доверили мне важную информацию.

– Знаю, – равнодушно отозвалась Тапоня. – Но твой папа успел уничтожить все документы.

– Что? – я растерялась между желанием казаться важной и осведомленной и еще более горячим желанием узнать, что она имеет в виду?

– Не знаешь, что ли? – Тапоня искоса взглянула на меня и пожала плечами. – Все знают.

– Знают что? – решила я пожертвовать своим важным образом.

– То, что твоего папу с утра вызвали, нарядили в костюм афганца и отправили под ворота посольства орать «Марг бар шурави».

– Зачем???

Тапоня посмотрела на меня, как на дуру:

– Потому что кроме него никто из наших на афганца не похож.

– А зачем ему быть похожим на афганца?! – потеряла я терпение. – Ты можешь объяснить нормально, а не так – бурк-бурк?!

– Я нормально объясняю, это ты не понимаешь, – спокойно откликнулась моя собеседница. Все-таки она была вредина.

Тут во двор вылетел Серега со скейтом под мышкой, за ним семенил СахАр. Они были куда более эмоциональные ребята, чем Тапоня, поэтому сходу включились в беседу:

– Ну вааааще! Твой предок дает! – Серега показал большой палец.

– У него даже чалма была, как у старика Хоттабыча! – добавил мелкий СахАр.

– Какая еще чалма?! – теперь уже и я чувствовала себя дурой.

– Афганская! – радостно пояснил СахАр.

Тут до меня стало доходить, в чем дело. К тому же, я вспомнила белую тряпку, которую папа вручил маме «в хозяйство». Она вполне могла быть тем самым, что СахАр назвал чалмой.

– У афганцев не чалма, а тюрбан, называется «лунги», – проявила я осведомленность, решив сделать вид, что и сама все знаю. А тем временем лучше послушать остальных.

Так я услышала то, что мои приятели знали еще рано утром из разговоров своих родителей.

В нашем посольстве, как и в любом другом, хранились секретные документы, которые ни в коем случае не должны были попасть в руки нападающих. Именно поэтому в день нападения на англичан на их территории так воняло дымом: они заперлись в своем главном здании и жгли документацию. А на нас напали с утра пораньше и неожиданно, поэтому запереться в здании наши не успели. Те, кто уже пришел на работу, спасались от налетчиков за железными дверями, другие еще были дома, в жилом секторе, и прятались там. И к сейфу, в котором лежали важные бумаги, попасть уже никто не мог. Руководство стало экстренно соображать, что же делать? Нужен был кто-то, находящийся за пределами посольства, кто сможет проникнуть в главное здание, не вызвав подозрений у налетчиков, пользуясь общим хаосом, пробраться к сейфу, открыть его и уничтожить все документы.

Тут и вспомнили про моего папу с его внешностью, характерной для Туркмен-Сахры, где живет много афганцев, с его родным туркменским и фарси без акцента. Папу разбудили, велели срочно найти афганскую одежду, облачиться в нее и мчаться к посольским воротам. Разумеется, бегом, а не на машине с дипломатическими номерами.

Папа должен был в афганском костюме и с криками «Марг бар шурави» влиться в беснующуюся на территории посольства толпу, присоединиться к тем, кто громил «грибоедовский» зал, а затем, улучив момент, тихонько вышмыгнуть в служебный коридор, а оттуда – в кабинет, где стоял сейф.

Судя по восторженным откликам Сереги, каким-то невероятным образом все это моему папе удалось. Он добрался до сейфа, открыл его и тут же принялся жечь документы. Если бы вдруг в кабинет ворвался кто-то из налетчиков, он вполне сошел бы за одного из них. Стоит себе афганский варвар в чалме и жжет в урне ценности врагов, которые нагнали свои танки на его родину.

– У него еще кувалда была, – добавил Серега таким тоном, будто пересказывает боевик.

– А кувалда-то зачем? – допрашивала я.

– Как зачем?! – удивился Серега. – Для обороны в случае чего. И еще он ею разрушил шифровальную машину.

– Какую машину???

– Слушай, – наконец рассердился Серега, – раз тебе ничего не рассказывают, значит, ты еще мала, чтобы много знать. Меньше знаешь – лучше спишь, так мой папа говорит.

– Но тебе-то твой папа рассказал! – обиделась я. – Чтобы ты плохо спал, что ли?!

– Мы подслушали, – важно ответил за старшего брата СахАр.

Тут Серега разозлился еще больше: он вовсе не хотел, чтобы мы с Тапоней знали, что он подслушивает разговоры старших. Ему хотелось, чтобы мы думали, что ему доверяют взрослые секреты. Поэтому я решила схитрить, сделав вид, что не расслышала слов СахАра.

– Везет тебе, ты же парень, будущий мужчина! – льстиво заявила я. – Поэтому тебе доверяют. А я девочка, вот меня и не хотят пугать всякими куваладами.

– Я тоже девочка, – вдруг влезла Тапоня, как обычно, равнодушным тоном. – И я никогда не подслушиваю. Мама сама мне все рассказала.

Все уставились на Тапоню.

– Врешь! – предположил Серега.

– А вот и не вру! – от возмущения Тапоня даже перестала казаться равнодушной ко всему на свете и даже чуть-чуть покраснела. – Я, к примеру, в отличие от тебя, – ткнула она в меня пальцем, – всегда знала, что в посольстве стоит шифровальная машина. С нее ней важные сообщения отправляют в Москву, диппочта-то не ходит.

Этим она меня уела окончательно. Я и предположить не могла, что вместо диппочты посольские используют какую-то машину! Наверняка моя мама тоже не знает, иначе мы могли бы посылать с нее письма бабушке. Это ведь тоже важные сообщения! Бабушке очень важно регулярно получать известия, живы ли мы еще или нет, раз уж мы живем в зоне военных действий. Она сама так сказала, когда дозвонилась до нас, чтобы возмутиться, что мы ей не пишем. Она не верила, что почта не ходит и предполагала, что нам просто лень ей писать.

Тут подоспел Макс. Серега тут же пересказал ему героическую оду про моего папу.

– Не фига себе! – восхитился Макс. – Неужели никто из налетчиков так и не понял, что среди них подставная утка?!

– Ну, наверное, не понял, раз мой папа дома и завтракает, – заявила я.

Теперь я, с одной стороны, чувствовала причастность к папиному подвигу и гордость за него, а с другой – обиду на родителей. Почему все об этом знают, кроме меня?! Почему даже мелкой Тапоне ее мама рассказала, не посмотрев на то, что она девочка и вообще шестилетка, а от меня скрывают, будто я самая маленькая или самая глупая?!