Жанна Голубицкая
Тегеран-82. Побег

Глава 8. И снова горячий дей… от нападения до нападения
22 декабря 1980 – 21 мая 1981 года

ДЕЙ – Творец и создатель: 22 декабря – 20 января.

БАХМАН – Позитивные мысли: 21 января – 19 февраля.

ЭСФАНД – Смирение и терпение: 20 февраля – 20 марта.

ФАРВАРДИН – Движущая сила: 21 марта – 20 апреля.

ОРДИБЕХЕШТ – Правдивость и чистота: 21 апреля – 21 мая.

Хроника событий с 22 декабря 1980 по 21 мая 1981-го года глазами иранской прессы:

31 Дея (20 марта 1981) – Иран освобождает «сынов Большого Шайтана» – американских заложников; иранские газеты не без злорадства сообщают, что 40-м президентом США стал представитель «шайтанского искусства» – голливудский актер Рональд Рейган.

31 Эсфанда 1359-го – 1 Фарвардина 1360-го (21 марта 1981) – Новруз, в Иране наступил новый 1360-й год.

Хроника событий с 22 декабря 1980 по 21 мая 1981 глазами советской прессы:

12. 01. 1981 – в Женеве стартуют советско-американские переговоры по ограничению вооружений.

20.01 – 40-м президентом США становится актёр Голливуда Рональд Рейган

18.02 – установление дипломатических отношений между СССР и Республикой Зимбабве.

23.02 – открытие в Москве XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза.

03.03– закрытие в Москве XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза.

24.03 – политбюро ЦК КПСС по инициативе Ю. В. Андропова принимает решение произвести перестановки в Министерстве культуры СССР в рамках реорганизации и улучшения внутренней политики страны в части культурного просвещения советских граждан.

Хроника событий с 22 декабря 1980 по 21 мая 1981 по версии русскоязычного вещания западных радиостанций:

20.01 – инаугурация Рональда Рейгана в качестве президента США.

20.01– в Алжире подписано соглашение о размораживании иранских активов в американских банках, после чего Иран освобождает 52-х американских заложников, удерживаемых в здании посольства США в Тегеране с 4 ноября 1979 года.

25.01 – вдова Мао Цзэдуна Цзян Цинн и бывший премьер-министр Китая Чан Чжунчжао приговорены к смертной казни

07.02 – в авиакатастрофе Ту-104 под Ленинградом погибает все руководство Тихоокеанского флота СССР. Из 52 погибших – 16 адмиралов и генералов и 20 капитанов первого ранга, занимавших адмиральские должности. Столько высших морских военачальников не погибло за всю вторую мировую войну.

07.03 – первый концерт советской рок-группы «Зоопарк» на открытии Ленинградского рок-клуба.

22.03 — СССР продлевает срок маневров войск стран Варшавского Договора в Польше до 7 апреля.

24.03 – руководитель КГБ Ю. В. Андропов направляет в Политбюро записку, в которой сообщает, что среди советской интеллигенции возникло движение «русистов», которое подлежит скорейшей ликвидации, так как угрожает коммунистическим устоям больше, чем диссиденты. В связи с этим Политбюро инициирует серию увольнений среди советских чиновников от культуры.

04.04 – в Париже проходит первый гей-парад.

12.04 – в США стартует первый пилотируемый полёт в космос по программе «Спейс Шаттл» на космическом корабле « Колумбия».

18.04 – группа «Yes» объявила о временном прекращении концертной и студийной деятельности

08.05 – по Ближнему Востоку проходит миротворческое турне американского посланника.

11.05 – в Лондоне проходит премьера мюзикла Эндрю Ллойд Уэббера «Кошки»

13.05 – турецкий террорист Мехмет Али Агджа совершает покушение на папу римского Иоанна Павла II.

18.05 – американский бегун Рональдо Нехемиа первым в истории пробегает 110 метров с барьерами быстрее 13 секунд на состязаниях в Цюрихе.

Когда мы с мальчишками стали слушать в каморке у Артурчика западное радио, я узнала, что мир гораздо больше, чем мне казалось раньше! В нем оказалось так много мест с диковинными названиями вроде «страны Гонделупы» из книжки Могилевской. Но нас, конечно, больше всего интересовало, что там говорят про нашу войну. И мы с удивлением узнали, сколько жизней ежедневно уносят разрывы снарядов в Тегеране! И не где-то там – в отдаленных в южных кварталах для бедноты, а прямо у нас под носом, в самом центре города, где расположены все официальные учреждения. Правда, от взрывов погибают не мирные граждане вроде нас, а всякие политические и общественные деятели исламской республики, включая мулл. «Вражьи голоса» всякий раз подчеркивали, что хоть иранская сторона и обвиняет в каждой новой смерти иракские воздушные атаки, не исключено, что смерть некоторых исламских лидеров – дело рук самого исламского режима. По мнению западных наблюдателей, внутри молодого исламского государства расплодилось много собственной оппозиции, ликвидацию которой всегда можно списать на «священную войну».

Из сообщений «вражьих голосов» выходило, что Иран в настоящее время сражается главным образом с самим собой, а иракские войска у границ и бомбардировщики в небе нужны, как зловещая декорация, прикрывающая сражение с внутренней опухолью, пожирающей молодой исламский организм изнутри.

Нам, конечно, было немного легче от того, что мы не муллы и не шахи, и убивать нас не за что. Мы, как любили пошутить бимарестанты, перефразируя булгаковского кота Бегемота: «А что мы? Сидим тихо, починяем местных…»

Но тревога все равно неуклонно нарастала. Она будто висела в воздухе, и у нее был свой запах. Так же тревожно пахла свинцовая примочка от синяков из моего раннего детства.

21-го декабря у нас вдруг выпал снег: для Тегерана это было редкостью, но иногда все же случалось. Тегеранский снег походил на взбитые сливки – пышный, невесомый и кипенно-белый, подобный изображали на советских новогодних открытках. Таким же пушистым снежком, только ватным, обрамляли старые советские новогодние игрушки. Но в реальности московский снег мне помнился тяжелым, серым и жестким, и лежал он долгими унылыми месяцами, а «сказочный» тегеранский обычно таял в тот же день. Тем радостнее были те несколько часов, пока он, словно нарядный песцовый воротник, вальяжно покрывал чинары, весело искрясь и переливаясь на ярком солнце. Тегеранское небо оставалось невозмутимым, ярко-синим, солнце сияло, как ни в чем не бывало, но воздух становился ощутимо чище и прозрачнее. Я любила эти дни, когда можно было накинуть дубленку прямо на майку и, выбежав во двор прямо в кедах, засунуть руки в сугробы – чистенькие, мягкие и ароматные, будто сделанные из сахарной ваты.

Все бимарестанты обрадовались снегу, как празднику, и в обеденный перерыв высыпали в большой двор, не снимая белых халатов – дышать полной грудью, играть в снежки и лепить снеговиков. Они, правда, были совсем недолговечными, зато белоснежными и податливыми.

В отличие от московских, тегеранские игры в снегу я любила: по лицу не скребет ледяной ветер, от которого из глаз брызжут слезы, мороз не щиплет за нос, не сводит от холода пальцы, если на секунду снимешь варежку. И не стынут мысли голове, над которой висит тяжелое свинцовое небо. Все, что объединяло недолгий тегеранский снег с долгим московским – его веселый скрип под ногами. Тегеранский снег представлялся мне дорогим гостем, соблюдающим персидский та-а-аруф: он приносил с собой всю тут радость, которую способен доставить свежий снежок, но никогда надолго не задерживался, не злоупотребляя нашим гостеприимством. Поэтому тегеранский снег никогда нам не надоедал и мы всегда были ему рады.

Выглянув утром в окно, папа весело сказал:

– Ну, Ирина, вам со Сталиным Тегеран преподнес подарок!

Моя мама родилась в один день со Сталиным – 21 декабря.

Папа подарил маме свидетельство о рождении брата: не прошло и двух месяцев со дня его появления на свет, как его выписало наше консульство. В графе «место рождения» записали «Иран, город Тегеран».

– Вы бы еще дату написали 15 абана 1359-го! – расстроилась мама. – Как ребенок жить-то будет с таким свидетельством о рождении?!

– Но это же правда! – резонно возразил папа. – Он гражданин Советского Союза, родившийся в период служебной командировки, что тут такого? А вот если бы написали «Москва», то в Москве бы возникли вопросы – где именно он родился, какой загс его регистрировал? Никогда не надо врать там, где можно не врать!

На это маме нечего было возразить. Но и промолчать она не могла:

– Ничего, при получении паспорта исправит себе на Москву. Зачем ему такое пятно в биографии?

Папа захохотал:

– То есть, по факту родиться тут не пятно, а отразить это на бумажке – пятно?!

– Не на бумажке, а в документе! – буркнула мама.

– Ладно, если захочет, то в паспорте и впрямь поменяет, его право, – примирительно сказал папа. – Мы предоставим ему все бумажки – прости, документы! – подтверждающие, что он не нарочно тут родился, а по заданию партии и правительства.

– И тебе не совестно глумиться при детях?! – мама кивнула в мою сторону.

– Над кем? – не понял папа.

– Над партией и правительством! – чопорно ответила мама, поджав губы, и демонстративно отвернулась.

– Ну прости, друг прелестный! – обнял ее папа. – Поедем лучше подышим воздухом, пока снежок и солнце, день чудесный, как говорил Пушкин.

– Мороз и солнце! – ворчливо поправила мама. – А здесь и мороза-то не дождешься!

Мороз она и сама не любила, но сдаваться без боя не любила больше.

Папа сообщил, что ради дня рождения любимой жены отпросился у «раиса» (директора госпиталя) и предложил отправиться в Демавенд – фешенебельное северное предместье. Я ужасно обрадовалась: мне нравилось кататься на «жопо» и еще я любила созерцать богатые кварталы Тегерана. Сейчас они, конечно, были в упадке и запустении, но дух былого величия в них еще теплился. Во всяком случае, я его ощущала.

Мы с мамой сложили в корзину угощения, чтобы вышел настоящий пикник, а папа упаковал брата в его походную сумку-переноску и приготовил свой модный фотоаппарат. Когда мы спустились к машине, Грядкин, доктор-попа и доктор-зуб лепили во дворе снежную бабу.

– Хорошо, когда баба саморазмораживающаяся, – приговаривал «объект гэ», вылепляя ей талию. – Постоит, сколько надо, а потом сама рассосется.

– Да ты ее так мацаешь, что она у тебя на ходу тает! – хохотал доктор-попа.

– И в этом есть прекрасная сиюминутность, – философствовал доктор-зуб. – Мгновенная красота моментов, ради которых стоит жить!

– Верно говоришь, дружище! – согласился Грядкин. – Надо жить здесь и сейчас! Вот есть перед тобой шикарная баба с талией – надо радоваться. А как растает, не надо печалиться, вся жизнь впереди!

– Ага, надейся и жди! – заметил мой папа, проходя мимо с братом в сумке.

– Некоторые уже дождались, – поддел его «объект гэ», заглянув в переноску. – Теперь уже не до баб! Снежных, – поправился он, заметив приближающуюся маму.

– Валентин, – строго сказала моя мама, – попрошу вас не втаптывать в грязь семейные ценности!

На секунду Грядкин заметно испугался и растерянно замолчал. Видимо, вспоминая, когда, куда и кого он втоптал. Но сообразив, что это фигура речи, вытянулся перед мамой во весь свой двухметровый рост, взял под воображаемый козырек и бодро отрапортовал:

– Не втаптывал, не подрывал, палки не вставлял, клянусь КПСС!

Мама не удостоила его ответом, гордо продефилировав к «жопо».

Сумку с братом поставили на заднее сиденье, а меня посадили рядом – как и завещал находчивый даритель переноски дядя Володя.

Выехав из бимарестанских ворот на Вилла-авеню, мы не стали выезжать на хиябан-е-Каримхан-Занд, а поехали «кучишками» (маленькими переулками) наверх. Это, согласно моими личным топографическим приметам, говорило о том, что мы едем на северо-восток. Точаль, которую папа называл моей «путеводной горой», потому что я ориентировалась в Тегеране только по ней, оставалась левее. Значит, сейчас мы выйдем на мейдан-е-Энгелаб – площадь Революции.

Так оно и вышло: через пять минут мы заехали на круговое движение мейдан-е-Энгелаб, я узнала ее – и не узнала одновременно! Я не была тут с начала войны. Теперь большинство некогда нарядных витрин было наглухо закрыто ставнями, в клумбе посередине площади возвышалась куча мусора, из которой торчало самодельное знамя исламской республики. Весь торец еще недавно блестящего тонированным стеклом офиса национального банка «Melli Iran» занимало полотнище с портретом Хомейни и аляповатое граффити на вязи.

Родители ничему не удивлялись: в последнее время они чаще выезжали вдвоем, оставляя меня сидеть с нашим пополнением. Наверное, они уже видели, как изменилось лицо Тегерана за последние несколько месяцев.

А мне стало грустно – примерно так же, как если бы я, к примеру, пришла в гости к любимому дяде, которого помню подтянутым и ироничным – и обнаружила бы, что он сильно сдал, постарел, лишился чувства юмора и интереса к жизни.

Бывает, что в людях гаснет огонек: это трудно описать, но легко заметить со стороны. Перестают гореть глаза, будто кто-то выкрутил в них внутреннюю лампочку. В тот день я поняла, что такое случается и с городами. Тегеран казался потухшим, притихшим и утратившим свое, пусть сумбурное, но живое и непосредственное обаяние. Будто неведомый Артурчик в каморке самого главного дяди Коли отключил город общим рубильником.

Демавенд-стрит вывела нас в одноименный городской квартал, названный так в честь потухшего вулкана в горной цепи Эльбурс, самой высокой точки Персии.

Многочисленные ресторанчики, бистро и дансинги, при шахе служившие местом сбора тегеранской золотой молодежи, теперь были закрыты. Работала только палатка с горчим чаем: внутри нее фыркал пузатый самовар и дремал старенький торговец. Мы с папой хотели дать ему заработать пару туманов, но оказалось, что мама захватила с собой термос.

Мы оставили «жопо» на заваленной снегом парковке. Кроме нас да трепещущего на ветру флага Исламской Республики на высоком флагштоке, на ней никого не было, поэтому и снег никто не убирал.

Папа вытащил из машины переноску с братом, мама корзинку с провиантом, а я – сумку, в которую мы сложили шарфы, шапки и теплые куртки. С этой поклажей мы двинулись наверх по занесенной снегом «тропе здоровья», тоже возникшей в результате шахского «прозападничества».

Воздух был свежим и звонким, но чем выше мы поднимались, тем холоднее становилось. На первой же террасе обнаружилась настоящая зима, и выше мы решили не ходить. Вокруг не было ни души, только заколоченные ларьки, где раньше горные путники могли приобрести согревающие напитки.

Мы нашли стол и две скамьи, вмонтированные в бетон небольшой смотровой площадки, и расположились там. На одну скамейку поставили сумку с мирно спящим братом, на другую сели сами, предварительно надев шапки, шарфы и пуховики.

Под нами белел Тегеран: от выпавшего снега он казался беленьким и чистеньким, только каким-то неживым. Наверное, потому что, в отличие от нас, большинство тегеранцев в такую погоду предпочитали отсиживаться дома. Ни пешеходам в вечной летней обуви, ни «пейканчикам» на вечной летней резине внезапный снегопад ничего хорошего не сулил.

Мама разлила по пластиковым стаканчикам горячий чай из термоса и достала из корзинки нехитрый обед – гуманитарную советскую гречку с гуманитарной же тушенкой, которая успела остыть, хоть и была в специальном термосе для вторых блюд, бутерброды с местным плавленым сыром и яблочный пирог. Его мама выпекла сама в честь своего дня рождения.

Мы чокнулись чаем, поздравили маму и пожелали ей «сил, терпения и чтобы мы ее радовали».

Она поблагодарила, ответив, что сил и терпения ей не занимать, а вот во вторую часть пожелания она верит с трудом. Пока от всех нас троих одни хлопоты и расстройства.

– Ты заметила, – засмеялся папа, обращаясь ко мне, – теперь нас стало трое!

Действительно, сам того не ведая, мой младший брат оказался в нашей команде.

– Какой чудесный воздух! – сказал папа, с наслаждением дыша полной грудью и задумчиво разглядывая непривычный Тегеран внизу. Не часто видели мы его в пушистых снежных «мехах».

Наша именинница промолчала.

– Смотрите, какая красота! – продолжил восторги папа. – Потом будете вспоминать!

– Да чего тут вспоминать? – наконец отреагировала мама. – Никакой красоты я не вижу, весь город – однотипные квадратные домишки, только кое-где торчат уродливые клыки шахских небоскребов. Ни истории тебе, ни архитектуры. А старину всю они давно истребили.

– А мне нравится! – заступилась я за Тегеран.

– Вот, слышишь! – обрадовался папа. – А устами ребенка что глаголит?

– Ну это ты ей внушил, – отозвалась мама. – Хотя тебя можно понять. Когда тут шахи дворцы возводили, у вас там еще кочевали по пустыне с чумами и питались верблюжьими колючками.

Она, прожив два года в Ашхабаде, конечно, знала, что это не так – просто ей нравилось щекотать папино национальное самосознание. И тут, наконец, ей удалось его задеть.

– Чумы – у чукчей, чтобы ты знала! – ответил папа строго. – А Туркмен-Сахру сам Карим-хан боялся!

– Какую еще «Сахру»? – удивилась мама. – Портвейн, что ли? Если так, то правильно боялся – помесь политуры с сахаром!

– Зато всего всего 87 копеек без стоимости посуды, а кайф гарантирован! – парировал папа.

Эх, знала бы мама, что всего через десять лет вся пьющая Москва будет мотаться на Казанский вокзал к спекулянтам, торгующим не импортными джинсами, а той самой «политурой с сахаром», разлитой в пивные бутылки – туркменской мадерой «Сахра»! Голод не тетка, а сухой закон – не дядька: водка станет по талонам, вино по случаю и по часам, но «Сахра» из Туркмении нас спасет. Ее станут завозить добрые люди поездом Ашхабад-Москва – вместе с чарджоускими дынями и помидорами. «Сахрой» отмечали сданные экзамены студенты тех лет, ее же ставили на стол на семейных торжествах. Вставляла она крепко, но на моей памяти никто не пострадал. Моя туркменская родня уверяла, что в туркменский алкоголь еще на конвейере добавляют антибиотик левомицитин – кабы чего не вышло. Это популярное в Союзе термоядерное средство исключает алкогольное отравление. И вообще, по туркменскому мнению, от левомицитина хуже никому не будет.

– А что это за Туркменсахра по 87 копеек? – заинтересовалась я.

– Видишь, это ты ребенка портишь! – вернул папа маме ее постоянный прием, который он называл «ниже пояса». – Доченька, Туркмен-Сахра – в переводе с фарси «Туркменская равнина». И это никакая не пустыня: Туркмен-Сахру называют «страной 33-х живительных источников – тридцати рек и трех озер». И туркменская народная песня есть – «Туркмен-Сахра – источник жизни».

– Ее, наверное, акын какой-нибудь поет, – пренебрежительно предположила мама. – Сам сочинил и бренчит на своей, как ее, которая «одна палка – три струна»…

– Зурна называется, – подсказал папа. – А еще музыкальную школу закончила! А акын что видит, то и поет. Так что если он песню сам сочинил, то в ней тем более поется только правда, и ничего, кроме правды.

– И где эта чудесная страна? – уточнила я. Мое воображение уже рисовало сказочную страну, где из-под земли бьют 33 волшебных источника.

– Это в сторону Мешхеда, на северо-востоке Ирана, недалеко от Каспийского моря и границы с Туркменией. С нашей стороны Каспия находится туркменский город Красноводск, а с иранской к Туркмен-Сахре относится провинция Гулистан и частично Северный Хорасан и Хорасан-Резави.

– О, про Хорасан Есенин писал! – вспомнила я. – Еще дядя Аркадий на вашем дне рождении писал:

«В Хороссане есть такие двери,

Где обсыпан розами порог.

Там живет задумчивая пери.

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог».

– Точно! – согласился папа. – Есенин думал, что он там был.

– Ты мне, кстати, обещал рассказать, узнал ли он, что его обманули?

Папа покосился на маму и ответил:

– Я помню, только не сейчас, ладно? А то мама будет ругаться!

– Что это такое ты задумал ей рассказать, на что я буду ругаться?! – подозрительно прищурилась мама. – Сейчас рассказывай!

– Про Есенина, – чистосердечно признался папа. – Но сейчас не буду. Во-первых, сейчас я рассказываю про Туркмен-Сахру, и не надо меня сбивать. А во-вторых, я тебе рассказывал, что Есенину под видом Персии подсунули Баку и там он написал свой «Персидский цикл», еще когда ухаживал за тобой и пытался поразить тебя своим умом и осведомленностью. Но ты уже тогда сказала, что это все вранье. Потому что так сказала твоя мама.

– Раз моя мама так сказала, значит, точно вранье! – признала моя мама. – Хотя, если честно, я уже не помню, о чем была речь.

– Ну, вот и хорошо, – с облегчением вздохнул папа. – Зачем тебе помнить какое-то вранье?

– И ребенку нечего враки рассказывать! – строго напомнила мама.

– Ладно, не буду! – пообещал ей папа, а сам мне подмигнул.

Он знал, что теперь я уж точно улучу момент и выпытаю у него все об обмане моего любимого поэта! А пока продолжил свой рассказ о Туркмен-Сахре:

– В ней живет больше двух миллионов туркмен.

– И на иранской стороне тоже? – удивилась я.

Мне казалось, что туркмены должны жить исключительно у себя в Туркмении, в крайнем случае, в Москве, но никак не за границей, ведь они наши, одна из пятнадцати республик-сестер!

– Конечно, и на иранской тоже, – как ни в чем не бывало заверил меня папа, будто туркмены могли жить везде, где им заблагорассудится. – Туркмен-сахра – исконно туркменская земля, просто Россия и Иран разделили их между собой в 1881-м году по договоренности русского царя и персидского шаха. В Гулистане жили и мои предки – племя баятов (см. сноску-1 внизу). Из Гулистана родом и другие великие туркменские племена. Например, кайы – основатели Османской империи, баяндыры – основатели государства Ак-коюнлу, теке – это такие высокие, стройные красавцы, сейчас большинство из них живет в Ашхабаде и области. А еще древние туркменские племена гоклен, салыр, игдир, эймир и йомут.

– Я, конечно, догадывалась, что ты из какого-то племени… – мама уставилась на папу так, будто видела его впервые в жизни.

– Но подробностями никогда не интересовалась, – парировал папа и снова обратился ко мне. – А в 1753-м году, когда в Персии пришел к власти глава персидского племени зандов из Луристана Карим-хан Занд…

– Ой, так называется наша улица! – услышала я знакомое словосочетание.

– Совершенно верно, – подтвердил папа. – Улица носит название главы лурского племени, а на ней стоит твоя армянская школа и церковь Святого Саркиса, персы космополитичны. Так вот, именно наш Карим-хан, на улице имени которого мы живем, в свое время перенес столицу Персии из Исфахана на самый юг – в Шираз.

– Замерз, что ли? – предположила мама.

– Нет, он нас боялся! – торжествующе сообщил папа.

– Кого – вас? – не поняла мама. – Вашей организации тогда еще и в помине не было!

– Зато великая Туркмен-Сахра была! – обиделся папа. – Там жили гордые, сильные племена, которых Карим-хан побаивался. Вот и решил перенести свой трон на самый юг Персии. И правильно делал, что боялся! Хан Мохаммед Каджар, родившийся в Туркмен-Сахре, действительно скоро захватил власть над всей страной и впервые в истории Персии в 1788-м году сделал Тегеран ее столицей. Тегеран ему нравился даже больше Шираза и Исфахана, к тому же, к великой Туркмен-Сахре поближе! (см. сноску-2 внизу).

– Мне тоже Тегеран больше нравится! – присоединилась я к хану Каджару.

– Теперь понятно, – фыркнула мама, – это туркменский вкус! Что у Каджаров, что у вас!

– Объединение нас с Каджарами, конечно, звучит гордо, – оценил папа. – Хан Каджар велик уже тем, что основал династию, которая правила Персией без малого полтора века – с 1795-го по 1925-й год, вплоть до военного переворота, который устроил Пехлеви-старший – шах Реза. Но, увы, мы из другого племени! Баяты мы, но для Среднего Востока это ничуть не менее аристократично. Ну что, кровь, Клим Чугункин? – подмигнул мне папа, цитируя профессора Преображенского из «Собачьего сердца».

– Что ты городишь при ребенке?! – рассердилась мама. – Твоему руководству интересно будет узнать, из какой ты династии!

Тут проснулся мой брат и громко заплакал.

– Во, и мелкий ханенок изволил пробудиться! – скептически прокомментировала мама. – То-то я с вами все время себя какой-то золушкой ощущаю! Но теперь-то все ясно! Я давно подозревала, что вокруг меня – сплошь потомственные ханы! А ведь мама меня предупреждала! Пока я лишь подозревала, она, как опытный человек, точно знала! Она сразу нутром почувствовала все это немотивированное, безудержное ханство…

Папа взял орущую сумку и ушел с ней в сторонку, на ходу укачивая и специально для мамы громко напевая на акынский манер: «Туркмен-Сахра-а-а-а, Туркмен-Сахра-а-а-а, источник жизни-и-и-и, не кричи, мой маленький смышленый бая-я-я-я-ятик!».

Орущий «братик-баятик» и впрямь сразу умолк, будто на самом деле был смышленым.

А я закрыла глаза, воображая себя сказочной Шамаханской царицей из рода баятов, ради одного взгляда которой сражаются друг с другом самые сильные и гордые племена прекрасной сказочной страны Туркмен-Сахра, в которой бьют целых 33 волшебных источника жизни.

* * *

К концу года наша Танюшка, наконец, к нам окончательно привыкла, начала разговаривать и даже предложила новое для нас развлечение – очевидно, вывезенное ею из советского детского сада. А именно – говорить на специальном «детском» языке, чтобы не понимали взрослые. Для этого к каждому слогу нужно прибавлять слог «па» и при этом стараться произносить слова как можно быстрее. За неимением особых забав мы ее предложение с восторгом одобрили и принялись тренироваться. Для начала на собственных именах.

Выходило очень смешно. Имя Сережа на детском языке звучало как Сепа-репа-жапа, Таня – Тапа-няпа, я – Джапа-мипа-ляпа или Жапа-напа. Максим и Артур произносились так экзотично, будто были персонажами из книги про Маугли – Макпа-симпа и Арпа-Турпа. Но больше всего мы веселились над Вовой и Сашей, которые стали Вопой-Вапой и Сапой-шапой.

Теперь вместо «Мама, дай мне „Гуманы“», я тараторила: «Мапамапа, дайпа мнепа гупамапаныпа!»

Мама ничего не понимала, хваталась за голову, терла себе виски и требовала, чтобы я немедленно прекратила. Но развлечение оказалось очень затягивающим. Моих приятелей тоже забавляло, как раздражаются родители, но при этом ничего плохого мы вроде и не делаем – подумаешь, говорим на языке собственного изобретения.

Когда мы довели всех до белого каления и сами уже были не прочь остановиться, выяснилось, что не так-то это просто – лишнее «па» затягивает!

– Я же говорю, что она сломает себе язык! – жаловалась на меня мама папе. – А произносимые слова влияют на мозг. А теперь у нее в голове в дополнение к уже имеющейся каше еще и «па»! И где она набралась этой гадости?!

Я честно пыталась вернуться к нормальной речи, но вместо человеческого «пошли» мой рот, опережая разум, выговаривал «попа-шлипа».

Это была проблема! Отвыкнуть оказалось сложнее, чем привыкнуть. Но в итоге мы справились и изжили «па». Только Танька почему-то навсегда осталась Тапой-няпой – наверное, как зачинательница жанра. Постепенно мы сократили ее до до Тапони – по крайней мере, именно так она упоминается в моем личном дневнике.

А к Вопе-Вопе и Сапе-Шапе, благодаря детскому языку – вернее, борьбе с ним – намертво приклеились прозвища БародАр и СахАр – оба с ударением на последнем слоге.

А вышло это вот как. Как-то наш садовник из местных по имени Барзулав и по прозвищу Борька застал нашего Вопу-Вопу втихаря обдирающим розовый куст в большом дворе. Борька по-русски не говорил и взрослым ябедничать на Вовку не хотел, но розы, которые он так любовно выращивал, ему тоже было жалко. К тому же, он боялся, что Вовка изранится шипами. Поэтому Борька тихонько подошел к цветочному воришке сзади и сказал на фарси: «Бародар, тамам шут!» («Бародар» – «брат» – перс; «Тамам шут» – «хватит» – перс.)

На фарси это звучало скорее как дружеский совет – мол, хорош, брат, рвать цветы, что уже нарвал, то забирай, но больше так не делай! Но Вовка жутко испугался: он же сознательно шел «на дело», зная, что по головке его за это не погладят. И даже нам ни слова не сказал! При виде садовника он от страха забыл, что мы не в курсе, и сломя голову примчался в маленький двор с криками: «Борька грозит „брадаром“»! При этом он трогательно прижимал к груди украденные розы, на месте преступления он их не бросил.

Слова «бародар» Вовка не знал и «эр» не выговаривал, поэтому мы услышали что-то вроде: «Бойка гозит бадам!»

Мы бросили настольный футбол, в который в этот момент резались, и в изумлении уставились на Вовку, пытаясь понять, на каком языке он изъясняется? Это было даже похлеще нашего лишнего «па». В этот момент следом за Вовкой в маленький двор вбежал Борька, продолжая причитать, что «бародар Вова» испортил розовый куст – тут и стало понятно, за что Вовке «гозит бадам». С того памятного дня Вовка так и остался для нас Бародаром – тем более, мы всячески пытались отучиться от Вопы-Вопы. А злосчастные розы, причина «бадама», Серега позже случайно увидел дома у Тапони. Они были любовно подрезаны и стояли в красивой вазочке. Наш Бародар был хоть и мал, да удал!

А с маленьким Сашкой почти одновременно с розами Бародара приключилась другая история. Молодой иранский паренек Гейдар (имя его мы запомнили по ассоциации с автором «Тимура и его команды» Аркадием Гайдаром), работающий на подхвате у тети Зины на пищеблоке, вдруг, встречая Сашку во дворе, принялся всякий раз ему подмигивать и заговорщицки кричать с ударением на последнем слоге: «О, СахАр, СахАр!»

Мы бы прозвали СахАром самого Гейдара – если бы Сашка так подозрительно не тупил очи при его виде! Невооруженным глазом было видно, что между этими двумя какая-то тайна. Все тайное стало явным уже через пару дней, когда тетя Вера, Сережкина мама, зашла пообедать в столовую. Из подсобки на нее лукаво глянул Гейдар и приветливо сказал: «Салам алейкум, мадар-е-СахАр!» («Здравствуй, мама СахАра» – перс.).

Тетя Вера призвала на помощь повариху тетю Зину, которая на самом деле была персиянкой Зибой, работала в бимарестане давно и уже неплохо понимала по-русски. Так и выяснилось, что наш Сашка по несколько раз в день забегает на пищеблок и клянчит сахар. Тетя Зина ему не дает, зная от регулярно обедающего у нее доктора-зуба, что сладкое Сашке нельзя по «зубной» причине, и дома от него прячут не только конфеты, но и сахарный песок. Но Сашка не был бы нашим Сапой-Шапой, если бы не придумал, как обставить на повороте не только маму с папой и тетю Зину, но даже бдительного старшего брата. Серега добросовестно не ведал о визитах Сашки на пищеблок, а тот, предварительно завербовав в качестве поставщика запретного удовольствия молодого Гейдара, менял на кубики рафинада не что-нибудь, а марки из Серегиной коллекции.

Сашка был разоблачен и заключен под домашний арест. Несколько дней он не выходил гулять, поэтому доподлинно мы не ведали, что именно устроили ему обворованный старший брат и обманутые родители. Но с той «рафинадной» истории для нас он превратился из Сапы-Шапы в СахАра.