Жанна Голубицкая
Тегеран-82. Начало
Услышав про «дядю в трениках», мой папа хохотал так, что даже слезы вытирал от смеха. Мама никак не могла понять, в чем дело.
Как выяснилось позже, папа пытался подстраховать меня на собеседовании через сокольнический райком партии, где у него были знакомые. Первая английская слыла «позвоночной»: приемная комиссия учитывала звонки «сверху». Папе пообещали помочь на уровне директора школы. Но директриса даже не успела вставить свои пять копеек в мою пользу, ее опередил школьный физрук Степан Степаныч по прозвищу Стакан Стаканыч. Его никто не коррумпировал по партийной линии, ему просто надоело меня слушать.
Позже, во взрослой жизни, я еще не раз сталкивалась с тем, что мужчины-физкультурники не любят, когда женщины много разговаривают.
А «блат» от Стакан Стаканыча родители припоминали мне на каждую плохую оценку:
– Недаром тебя в школу из всей комиссии принял только физрук!
Сразу после того собеседования я слегла с высокой температурой. А когда через неделю вышла во двор, узнала, что мои раскрепощенные примеры для подражания – Ленка и Светка – в мою школу не прошли по конкурсу и они пойдут в простую – 369-ю.
Зато мою соседку по подъезду и лучшую подружку Олю не только приняли, но и зачислили в первый «А», куда отбирали самых умных детей. Так сказала Олина бабушка моей маме, встретив ее в лифте. Меня же определили в «Б». По версии Олиной бабушки, туда отсортировали «блатных и рабочих», но класс у нас оказался что надо. Мы как 1 сентября 1977-го года подружились, так до сих пор не можем угомониться.
В сортировке на «А» и «Б» меня расстроило только то, что я не смогу сидеть с Олей за одной партой.
Зато в моем классе оказались дети моих кумиров – хоккейного «Спартака» и танцев на льду. В танцах мне нравились блеск и слава, а в «Спартаке» – Александр Якушев.
Хоккей в то время любили все – от Брежнева до детсадовцев. Парни в хоккейной форме казались особенно широкоплечими, мужественными и решительными, что подтверждала песня «В хоккей играют настоящие мужчины, трус не играет в хоккей». А увидев фото Александра Якушева в газете, я полюбила конкретно его.
В моем первом «Б» оказалась дочь товарища моей любви по команде – спартаковца Дмитрия Китаева. Ленка выросла на катке – сначала в Австрии, где ее отец тренировал по контракту, а потом в том самом сокольническом ледовом дворце, который хоккейному «Спартаку» приходился тренировочной базой, а Ленке – вторым домом. Волшебный мир хоккея для Ленки был родным и домашним, а благодаря ей, и нам всем стал ближе.
В наш «Б» «отсортировали» и Киру Дубова, сына тренера по танцам на льду Натальи Дубовой. Но тогда, в 1977-м, она еще не была такой знаменитой, какой стала буквально пару лет спустя.
Увидев меня, Кира заявил:
– А я тебя знаю! Тебя приводили показывать моей маме!
Я думала, что он будет надо мной смеяться, но он больше ничего не сказал.
Десять лет спустя, уже в студенческие годы, мы с подружкой гуляли с дубовскими танцорами мужского пола. Они были наши ровесники и тренировались в том самом Дворце спорта возле парка, а мы жили рядом. Познакомил нас наш однокашник из «А», он подрабатывал в радиорубке катка.
У моей тогдашней подружки Ники случилась любовь с Самвелом Гезаляном, катавшимся в паре с юной Татьяной Навкой. Мы иногда смотрели на их тренировки из радиорубки.
Самвелу было 18, как и нам, а Тане всего 13, и партнер, бывало, орал на нее благим матом и даже замахивался. Но Ника все равно ревновала и называла Навку «канавкой». А если она падала, то «космонавкой». И тогда именно Кира Дубов сообщил нам, что его мама крайне не довольна романом Самвела с «не фигуристкой». От этого, дескать, Самвел таскается по ресторанам, нарушает режим, снижает показатели и уж лучше бы он влюбился в Навку.
В «бэшки» записали и Катьку из известной актерской семьи. Оказалось, что мы с ней даже живем в одном доме, только Катькин подъезд – крайний слева. Она гуляла в другой части двора, вот я ее раньше и не видела.
В наш длинный белый 12-этажный панельный дом в Сокольниках Катина семья, как и моя, переехала в конце 1974-го, когда наши старые дома в центре решено было снести. Сокольники тогда считались «выселками», поэтому в них отправляли в основном молодые семьи. Моя бабушка, например, с Арбата поехала в район Киевского вокзала, чтобы быть поближе к своей поликлинике. Зато у нас под боком был лесопарк и тот самый легендарный Дворец Спорта, который, так или иначе, красной нитью прошел через жизнь каждого ребенка, выросшего в Сокольниках.
С Катькой было невероятно интересно: она не просто воспитывалась за кулисами театров им. Моссовета и им. Вахтангова, где служили ее мама и папа, но, по-моему, и родилась там. К ней домой запросто приходили разные знаменитости, а ее родители были красивыми, веселыми и не занудными. Катька ставила у себя дома спектакли, набирая актеров в нашем дворе, а я по дружбе получала у нее главные роли.
В первом классе после уроков я все время торчала у Катьки, поэтому скоро познакомились и наши родители. Они тоже быстро спелись и периодически устраивали совместные вечеринки. Это были лучшие вечера и ночи! Если взрослые посиделки у нас дома затягивались, нас с Катькой отправляли ночевать к ней – и наоборот.
Когда это случилось впервые, тетя Нина, Катькина мама, отправляя нас к себе домой спать, сказала своим глубоким, хорошо поставленным актерским голосом:
– Девушки, вам повезло, что мы припозднились.
И добавила, обращаясь к моим:
– Пусть в школу завтра не идут, а то поздно уже! Ничего страшного, зато выспятся. А школа не убежит.
Тете Нине никто никогда не возражал. Даже моя мама.
Именно в мастерской тети Нининого театра перед отъездом в Тегеран моей маме шили вечерние платья. После того, как тетя Нина, бывавшая на гастролях за рубежом, заявила своим фирменным голосом:
– Ирина, ты едешь за границу! И должна выглядеть там на все сто! Шикарно – это как минимум.
В классе Катька тоже проявила себя заводилой, но с творческим уклоном. Детские проказы, свойственные нашему возрасту, ее интересовали мало. Она уже тогда зачитывалась Дюма и восхищалась интригами при французском дворе.
Кроме меня, Катя выбрала еще двоих девчонок из класса, которые не прыгали в классики во дворе и в резиночку в школьном туалете (в коридорах это было запрещено), а не по годам увлекались игрой в отношения, про которые вычитали во взрослых книгах.
Мы вчетвером стали мушкетерами: Катька Д’Артаньяном, Женька Атосом, Ирка Арамисом, а я – Портосом. На роль Портоса я согласилась с радостью: я вообще гордилась тем, что Катька приняла меня в свою компанию. «Трех мушкетеров» на тот момент я не читала, но по фильму знала, что Портос не просто толстяк. Он веселый, благородный, храбрый и отличный друг.
Конечно, под Катькиным влиянием я пыталась тоже почитать Дюма: собрание его сочинений стояло в рядочек у нас в гостиной среди прочих нарядных новеньких книг, полученных в обмен на сданную макулатуру. Но придворные экивоки утомили меня странице к десятой. Зато вместо них я с удовольствием проглотила «Американскую трагедию» с той же полки. Когда об этом узнала моя мама, то пришла в ужас:
– Но это же для взрослых! – воскликнула она.
– Но я же тоже скоро буду взрослой, – резонно возразила ей я. – Вот, готовлюсь заранее…
На самом деле, самое глубокое впечатление на меня произвели не «запретные» отношения между героем и его женщинами, а блистательная жизнь американского светского общества. И еще то, что между взлетом и падением – всего один неосторожный шаг.
С того момента я перечитывала этот последний роман Драйзера примерно каждые три года. И каждый раз узнавала что-то новое. Папа меня понимал, он тоже любил «Американскую трагедию». А мама ворчала, что это во мне его «дурные туркменские гены», а она в моем возрасте, как любой нормальный ребенок, зачитывалась «Детством Темы» и «Дикой собакой Динго».
В нашем 1 «Б» учились близняшки Оля и Лена, тоже артистические дети. Их мама танцевала в ансамбле «Березка», а дедушка играл в каком-то народном ансамбле. Близняшки были очень активными и тоже любили устраивать самодеятельность. Но не камерную, на дому, как Катька, а общественно-полезную, в актовом зале.
Оля и Лена были очень активными: близко к сердцу принимали все дела класса, рвались к общественной работе и имели подходящие для этого громкие голоса.
Там, где были близняшки, всегда было много шума и эпицентр чего-нибудь общественно-значимого.
К концерту 7 ноября наш класс готовил песню «Тачанка-ростовчанка». Пение сопровождалась инсценировкой, и нас поделили на медсестер, которые поедут в тачанке, и кавалеристов, которые поскачут на лошадях. Я почему-то попала в кавалеристы.
Репетировали мы без реквизита, но ко дню концерта в актовом зале школы медсестрам велели принести белые халаты и повязки на голову, а кавалеристам – лошадей. Разумеется, не настоящих, а на палках, такие продавались в Детском мире.
– Но лучше сделать лошадь своими руками, – добавила наша первая учительница Нина Александровна.
Про лошадь мои родители узнали вечером накануне концерта. Я должна была сообщить им об этом намного раньше, но забыла. И вспомнила, только когда Нина Александровна записала время концерта каждому из нас в дневник, чтобы родители тоже пришли.
Меня коротко отругали за наплевательское отношение к общественно-важным мероприятиям и уложили спать. Несколько раз я просыпалась от шума. Мои родители чем-то шебуршали на кухне, и то переругивались, то ржали как лошади.
Утром стало понятно, что они мастерили мне коня.
Он уже ждал всадника у входной двери.
Папа не мог даже смотреть на моего скакуна, у него сразу начиналась истерика.
На палке от швабры гордо возвышалась лошадиная голова, любовно приклеенная к ней моими родителями, а до того вырезанная ими из картона. Раскрасили они ее тоже сами – моими акварельными красками. Слева моя лошадь была серо-буро-коричневой с зеленым глазом, а справа – черной с лиловым. Глаза у нее были на разном уровне, поэтому разница в цвете не так бросалась в глаза. Уши моей лошади вырезать забыли, зато усы у нее были как у Буденного, а грива как у Аллы Пугачевой – из старого бабушкиного парика.
– Ну как? – тихо спросила моя мама с неожиданной для нее робостью.
Я посмотрела на своего косого скакуна. А потом на мамины синие круги под глазами, появившиеся от того, что она всю ночь его мастерила. И мне вдруг стало жалко всех троих – и лошадь, и маму, и даже папу, несмотря на то, что он не мог сдержать смеха при виде моего коня. Но ведь он тоже корпел над ним ночь напролет, пока я мирно спала. А теперь они с мамой оба пойдут на работу, а потом на мой концерт, так и не сомкнув глаз. А что они не успели в Детский мир, так это я сама виновата.
– Отличная лошадь! – твердо заявила я и погладила ее по бабушкиному парику.
Родители облегченно вздохнули, папа взял лошадь подмышку и пошел провожать меня в школу.
Когда я вошла в класс со своим скакуном, там повисла пауза Станиславского. Потом в гробовой тишине один мальчик заплакал. Учительница испугалась, пока не поняла, что он рыдает от смеха. Через минуту рыдали все.
– Дети, нехорошо смеяться, не у всех родители могут позволить себе покупку готовой лошади, – пыталась угомонить класс Нина Александровна, указывая на кавалькаду красивых и стройных резных деревянных лошадок у двери. Родители остальных кавалеристов предпочли не напрягаться и отоварились в магазине игрушек.
Но даже она не могла сдержать улыбки, уж больно смешной была моя лошадь.
Я вспомнила папины слова про «особенную» и поняла, что снова ею стала. И в этом даже что-то есть. В конце концов, другой такой лошади ручной авторской работы ни у кого нет. Слова «эксклюзив» я тогда еще не знала, но в полной мере ощутила его значение и даже возгордилась своим конем. Особенно, когда одноклассники стали наперебой просить разрешения потрогать мою лошадь за парик. На большой перемене поглазеть на моего чудо-коня сбежалась вся школа.
Я так и не призналась, что лошадь, сделавшую меня знаменитой, смастерила не я, а мои родители. Общешкольная слава мне понравилась.
В этот роковой момент надо мной и взяла шефство близняшка Лена из ансамбля «Березка». Она решила, что человеку, соорудившему такую горе-лошадь, просто необходима помощь опытных товарищей. Лена вызвалась подтянуть меня по рукоделию, а заодно и по домоводству, да и вообще подтянуть. Обе сестры были отменными рукодельницами: в свои семь лет они умели шить, вышивать, вязать, готовить, убирать и командовать. На уроках труда наша пожилая Нина Александровна могла спокойно дремать, их вели Лена и Оля.
Я никогда не умела отказываться от навязанных услуг. Оля с Леной мне нравились, но хотела я не мастерить поделки для школьной ярмарки, а играть в мушкетеров с Катькиной компанией.
Вскоре Нина Александровна сказала, что нас будут торжественно принимать в октябрята. Для этого мы должны разбиться на звездочки по пять человек, по количеству ее лучей.
– Кто хочет стать командиром звездочки? – спросила учительница.
– Я! – одновременно сказали Оля и Лена.
Все остальные выжидательно молчали: мы еще не знали, что такое звездочка, и чем может обернуться командование в ней.
– Хорошо, – сказала Нина Александровна. – Оля и Лена станут командирами первых двух звездочек. Теперь набирайте в свои звездочки ребят и раздавайте им октябрятские поручения.
С этими словами учительница выдала Оле и Лене по пять круглых значков с наименованиями должностей. Обе сразу гордо нацепили на себя значки с большой красной звездой и надписью «командир». А остальные значки внимательно изучили и сложили перед собой кучкой.
– Я первая набираю людей! – звонко объявила новоиспеченный командир Лена. – В моей звездочке будешь ты, ты, ты и ты…
И Лена ткнула в четверых, кто поступит к ней в подчинение безо всякого своего на то согласия. Второй из них была я.
Я до сих пор не знаю, зачем добрая Нина Александровна избрала такой недемократичный способ деления на звездочки. Вообще-то я хотела оказаться в одной звездочке со своими подружками Катькой, Женей и Иркой. А Лена набрала под свое начало тех, с кем дружила она. А меня прихватила, видимо, из жалости – чтобы не бросать в беде человека, не умеющего нормально смастерить лошадь.
Не успела я прийти в себя от столь неожиданного поворота в моей судьбе, как Лена объявила, что я назначаюсь цветоводом-озеленителем. Выдала мне круглый значок с изображением кактуса и велела сейчас же прикрепить его к фартуку.
Отныне моей обязанностью стало поливать все цветы в классе. Не могу сказать, что это было сложно. Но я очень расстроилась. Дело было не в цветах и не в личности активистки Лены, а в чем-то ином. В семь лет я не знала, как сформулировать свое возмущение тем, что меня не спросили, с кем я хочу быть и что делать.
После того как Лена и Оля избрали себе подчиненных тоталитарным методом, прочие разбились на звездочки по остаточному признаку. Катька, как я и предполагала, возглавила звездочку, куда вошли Женя и Ира. А вместо меня и на еще одно вакантное место они взяли двух парней и были крайне довольны.
С тех пор каждое утро, просыпаясь, я первым делом вспоминала, что я не в той звездочке, и у меня портилось настроение. И ладно бы это деление было чисто условным и сводилось к поливке цветов под начальством Лены, но ведь нет! Звездочками мы делали много чего – готовили на труде, дежурили на уборке класса, готовили выступления на школьных мероприятиях и поделки для учителей на праздники…
Вся моя школьная жизнь оказалась накрепко связана со звездочкой и ее громогласным командиром Леной. Я не умела противостоять насилию над своей октябрятской личностью, поэтому избрала путь тихого саботажа. Например, когда Лена издала указ, что дни рождения мы теперь тоже должны праздновать звездочками, я быстренько прикинулась больной. Мне хотелось пригласить на свой день рождения не звездочку во главе с командиром, а Катьку, Женьку, Ирку и соседку по подъезду Олю. И разыгрывать с ними сценки из адюльтера французской королевы с английским королем, а не печь пирог из банановых корок, чему в качестве подарка собиралась обучить меня командир Лена прямо в день рождения.
Наш отъезд в Тегеран разом прекратил все мои мытарства по кружкам и по общественной линии. И мое тщеславие дремало на тегеранском солнышке – вплоть до того самого умирающего лебедя.
* * *
На откровенность тети Тани по поводу моего блестящего балетного будущего – а вернее, его невозможности – я не обиделась, но к умирающему лебедю заметно охладела. Я уже тогда не любила заниматься чем-либо просто так, мне всегда требовался стимул в виде высокой цели. А иначе весь задор пропадал.
Папа, видно, это понимал и щадил мои фантазии. Но мама все время опускала на землю.
Как-то в посольском клубе показали фильм про Петрова и Васечкина, и мне очень понравилась девочка в главной роли, она была примерно моего возраста. На следующий день я поставила родителей в известность:
– Пожалуй, я буду сниматься в кино.
– Отличная идея! – отозвался папа.
– Уроки лучше делай! – отреагировала мама.
Сказали они это почти хором.
Я ничего не ответила, но про себя решила, что моя мама не хочет видеть меня звездой. Ни на экране, ни на катке, ни на сцене. Потому что единственная звезда в нашей семье – это она.
Спектакль к 8-му марта, а точнее сценку, готовил с нами дядя Валя Грядкин. Постановка была из жизни шахской семьи, а сюжет предложен мною. Я нашла его в сборнике сатирических персидских новелл 50-х годов, а сам сборник – в бездонном книжном шкафу нашей квартиры.
Новеллы были короткими, смешными и очень мне нравились. Я прочитала все.
Выбранная мною новелла иронизировала над тем, как шах Мохаммед Реза во всем слушался свою жену. Говорилось, что эта черта в целом свойственна иранским мужчинам. Их жены только на людях покорны, дабы не позорить своих мужей перед посторонними, но в каждом иранском доме подлинная хозяйка – женщина.
Мне, разумеется, досталась роль шахини, потому что все остальные действующие лица и исполнители были мужского пола.
По задумке дядя Вали, во время представления мы с Серегой, который изображал шаха-подкаблучника, должны были восседать на троне, а трон – стоять на бильярдном столе. Чтобы зрителям было хорошо видно шахскую чету, которая дышит им в пупок.
На концерте меня планировалось нарядить в белую чадру из простыни, а Сереге склеить из ватмана корону и украсить ее елочным «дождичком». Еще у нашего самодержца был скипетр из швабры, обклеенной цветной бумагой. Хотя по сути это было неправильно: шах носил парадную офицерскую форму безо всякой швабры, а династическую корону хранил в национальном музее. А шахиня кучу сил положила на отмену чадры для женщин.
Но просто у меня не было достойного шахини платья. А Сережка хотел корону и скипетр, как в фильме-сказке про царя Берендея. А дядя Валя хотел адаптировать новеллу к 8 марта.
По сюжету шахский визирь, его играл Макс, докладывает шахской чете, что берейтор шахини (тренер по верховой езде) уличен в государственной измене. А этот молодой и красивый берейтор, роль которого доверили Лешке, шахине приходится любовником. И ей надо во что бы то ни стало его спасти. К тому же, шахиня знает, что визирь в курсе ее романа с берейтором.
Хитрая шахиня привлекает повара в исполнении мелкого Сашки. Ему единственному светил настоящий костюм: повар из нашего пищеблока обещал дать нам настоящий колпак и халат своего поваренка. Повар-Сашка за ужином подмешивает в шахский плов снотворное, а пока шах спит, прекрасный берейтор успевает бежать из Персии.
Подкаблучничество шаха заключалось в том, что, проснувшись, он верит нежному нашептыванию шахини, что настоящий государственный изменник – сам визирь и казнить надо его. Спросонья шах распоряжается казнить визиря, после чего шахиня на целый день завлекает самодержца в свой будуар, чтобы он не передумал. Когда шах, наконец, выходит из спальни, дело в шляпе: визирь казнен, а молодой берейтор уже скачет назад в Персию, чтобы продолжить амуры со своей спасительницей.
Но дядя Валя сказал, что казнь – это плохо, все же 8-е марта, женский день…
И предложил переиначить сценарий. Пусть поваренок Сашка по приказу шахини поднесет ему к ужину зелье, после которого шах-Серега решительно стукнет по полу своим скипетром-шваброй и объявит: «В честь Женского дня велю простить изменника!» А шахиня в моем лице на радостях расцелуется с берейтором-Лешкой прямо под носом у шаха.
Режиссер дядя Валя уверял, что так будет гораздо оптимистичнее. Мы, как актеры, с ним согласились, благо при новой интерпретации свою роль никто из нас не потерял.
Репетировали мы в нашем «праздничном» зале последнего этажа, всякий раз взгромождаясь на бильярдный стол, устланный по такому случаю газетами.
В очередной раз наблюдая, как я карабкаюсь на стол следом за мальчишками, дядя Валя сказал:
– Ну ты же шахиня! На концерте, пожалуйста, не карабкайся вместе со всеми, а стой и жди, пока я тебе помогу. Вот так…
Тут дядя Валя взял меня за талию и одним ловким движением поставил на стол, как куклу.
– Я могу сама! – заартачилась я, подозревая, что Грядкин считает, что мне тяжело забираться на стол. – Я даже лучше, чем мальчишки могу! Я без рук могу! Вот смотрите!
С этими словами я разогналась от входной двери и с разбегу взгромоздилась в самый центр стола – правда, в положении лежа и попутно опрокинув шахский трон. Стул, изображавший трон, с грохотом свалился на пол, мальчишки зашлись хохотом от такого фортеля шахини – и тут в дверях появился мой папа. Обычно он поднимался за мной, когда мама звала ужинать.
– Говорили, сцена из шахской жизни, а у вас тут погром какой-то! – удивился папа.
– Твоя дочь – настоящая ахалтекинка! – ответил ему Грядкин, вытирая слезы смеха.
Что такое ахалтекинка я не знала, а спросить при Грядкине постеснялась. Немного успокаивало, что сказал это дядя Валя скорее восхищенно, чем осуждающе.
За ужином я как бы между делом спросила:
– Пап, а что такое ахалтекинка?
– Это древнейшая порода туркменских лошадей, – ответил папа.
– Древняя лошадь? – обиделась я. – Старая кляча, что ли? Почему меня так назвал дядя Валя?
– Вечно этот Грядкин намекает на твои туркменские корни! – вставила мама, обращаясь к папе. – Вот и до ребенка добрался!
– Ахалтекинка, – повысил голос папа, – самая красивая, грациозная и быстроногая лошадь в мире! Ахалтекинская порода – самая древняя и ценная на земле, а родина ее в Туркмении. А своими корнями я горжусь.
Ну, раз самая красивая и быстроногая, так и быть, прощу Грядкину «древнюю туркменскую лошадь», – подумала я и успокоилась.
Всю ночь мне снились изящные длинноногие лошадки и дядя Валя.
А утром я проснулась и поняла, что влюбилась в Грядкина.
Интересно, он и впрямь считает меня красивой?
Как только родители ушли на работу, я встала перед трюмо и задумчиво накрасилась маминой косметикой.
В гриме я понравилась сама себе намного больше и тут же решила, что, пожалуй, так и быть, позволю Грядкину на концерте подсадить себя на стол на глазах у всей честной публики.
А еще мне просто необходимо красивое платье! Все же играю я не кого-нибудь, а саму шахбану Фарах! А она очень красивая (см. сноску-6 внизу). И наверняка не карабкается на бильярдный стол самостоятельно.
Я помнила Фарах-ханум: она приходила к нам в класс со своей дочкой Лейлой, пока все еще были в наличии – и персидская монархия, и школа при советском посольстве. Шахиня озаботилась внедрением в Иране всеобщего среднего образования и интересовалась зарубежным опытом, посещая школы-восьмилетки при иностранных посольствах в Тегеране.
Наш класс она выбрала, потому что ее младшая дочка Лейла была нашего возраста, 1970-го года рождения.
Нас предупредили за неделю, что нас посетит шахиня вместе с настоящей принцессой, нашей ровесницей. Нам велели не опозориться перед венценосными особами и вести себя так, как нас проинструктируют.
Потом к нам пришел посольский дядя и сказал, что мы должны быть любезными, улыбаться и отвечать на все вопросы, которые нам будут задавать. Но отвечать следует только по-русски, даже если кто-то из нас вдруг может по-английски. Нам пришлют самого лучшего переводчика посольства, чтобы шахиня с дочкой не узнали, какое у нас жуткое английское произношение.
Я знала, как выглядит Лейла Пехлеви (см. сноску-7 внизу). Папа показал мне ее на шахском семейном фото в дореволюционном журнале. Снимок был как раз с празднования дня рождения Лейлы. Так я узнала, что она родилась в тот же год, что и я, только в марте.
Я еще удивлялась: всего на 7 месяцев старше меня – и настоящая принцесса!
Мама еще тогда заявила, что я и так бездельничаю как принцесса. А лучше бы я побольше занималась по советским учебникам и мечтала бы стать не принцессой-бездельницей, а образованным человеком.
Но мне все равно было интересно, как живут настоящие принцы и принцессы и их родители – короли с королевами.
На снимке шахской семьи мне больше всех понравился один из братьев Лейлы, с открытой такой улыбкой, он был гораздо симпатичнее мальчишек из нашего класса. Из подписи под фото я узнала, что зовут его Али-Реза и ему 12 с половиной, прямо как нашему Артуру (см. сноску-8 внизу). С тех пор я всегда высматривала в англоязычных журналах, которые папа приносил из посольства, нет ли там чего новенького про Али-Резу? Если мне попадались его фото, я их вырезала и складывала в деревянную хохломскую шкатулку, которую мне прислала на день рождения бабушка.
Первые красавицы нашего класса, дочки советников посла, тут же предположили, что принцесса – страшная зазнайка, и договорились нарочно не отвечать на ее вопросы.
– Небось еще в короне припрется! – фыркала Юля, дочь советника посла по вопросам культуры. – Мы с мамой видели в журнале фото ее старшей сестры Фарахназ. На снимке она еще пешком под стол ходит, а на ней уже такая коронища, больше, чем она сама! Мама сказала, что потянет на бюджет маленькой африканской страны! (см. сноску-9 внизу).
– Расспрашивать нас ей положено по протоколу, – со знанием дела вещала Леночка, дочка советника посла по дипломатическому протоколу. – А если мы будем молчать, для нее это провал, дипломатическое фиаско! Кто за бойкот этой дурацкой персидской принцессе?
Честно говоря, я не очень страдала, когда посольская школа закрылась. В нашей московской английской – по крайней мере, после поступления в нее – никто ежедневно не вспоминал, кто у кого папа. В посольской школе изо дня в день папы незримо были с нами. Все дети были вежливы и безупречно воспитаны, но отношение к отпрыскам, к примеру, атташе посла и коменданта посольства неуловимо отличалось. Хоть мы и были совсем мелкими, но разницу эту чувствовали, и она влияла на наше отношение друг к другу и к окружающему миру.
На бойкот чужеземной принцессе согласились все, но, увидев Лейлу, смягчилась даже наследница престола советника посла по протоколу. Она была выше всех в нашем классе, даже мальчишек, и стеснялась этого, хотя и пыталась бравировать. А «дурацкая персидская принцесса» оказалась еще длиннее ее! И еще намного проще и дружелюбнее.
Она пришла без короны, в обычных американских джинсах, какие все мы покупали в тегеранских магазинах, и вела себя так, будто не знала, что она принцесса.
Лейла – тогда ей было 8, как и всем нам – запомнилась мне худенькой, долговязой и подвижной. Принцессы нашего класса нашли ее не слишком красивой и потому даже не достойной бойкота с их стороны.
Лейла сообщила нам, что она, ее старшая сестра Фарахназ и брат Али-Реза занимались балетом с русской преподавательницей по имени Инга. Это настоящий балетмейстер, она и ее муж работали по контракту в тегеранской Императорской опере. Мадам Инга приезжала прямо к ним домой несколько раз в неделю и у них были большие успехи! Но теперь мадам Инга уехала домой, о чем Лейла очень жалеет. Принцесса заявила, что занимается балетом с четырех лет и бросать не собирается, поэтому надеется, что найдет ей новую преподавательницу. Но она балетмейстера именно из Советского Союза! Мадам Инга говорила, что у Лейлы способности, а русская балетная школа – самая лучшая школа!
В то время я еще понятия не имела, что мы переедем в бимарестан-е-шурави, а там будет тетя Таня, которая займется со мной балетом. Но именно глядя на маленькую принцессу, свою ровесницу, я решила, что тоже люблю балет и заочно возгордилась русской балетной школой.
Затем Лейла вручила каждому из нас подарок от шахской семьи – по большой яркой коробке с изображением японской женщины в цветастом кимоно. Объяснила, что это японские наборы для «суми-э» – рисования тушью на рисовой бумаге, ее любимые. И тут же бросилась показывать, как ими пользоваться.
Наборы были настоящим чудом: огромная палитра красок, включая самые диковинные цвета вроде «smoked rose» (пепельная роза – англ), мольберт с подставкой, 12 кисточек разной толщины, рулоны с восхитительно шуршащей рисовой бумагой и трафареты для раскрашивания. И все такое красивое, глянцевое, ароматное, что хотелось немедленно начать рисовать, что и сделала Лейла. Но мы сдерживались, как и положено счастливым советским детям, которых ничем не удивишь.
Пока Лейла увлеченно водила кисточкой, шахиня объясняла нашим учителям через дядю-«самого-лучшего-переводчика», что суми-э – это древняя японская техника рисования, она очень полезна для детей младшего школьного возраста. Развивает мелкую моторику и усидчивость, стабилизирует нервную систему, способствует развитию вкуса, чувства цвета и гармонии. Это звучало так убедительно, что с того момента все наши родители ко всем праздникам вместо нарисованных своими руками открыток, как это было принято раньше, стали получать картинки в технике суми-э.
Еще бы: до этого учительница, чтобы уберечь, как тогда говорили, «свое педагогическое реноме в условиях загранкомандировки», вынуждена была отдельно возиться с каждым из нас, проверяя наши самодельные поздравительные открытки родителям. Потому что если мы вдруг нарисуем папе-атташе какую-нибудь бяку-закаляку-кусачую и подпишем под ней «ПАЗДРАВЛЯЮ!», а папа окажется не в духе, на этом командировка учительницы может закончиться. А тут трафареты готовые, раскрашивай не хочу. И даже есть уже готовые подписи – «For My Dear Mummy» и «For My Dear Daddy» («Для моей дорогой мамочки» и «Для моего дорогого папочки» – англ.).
Сама шахбану показалась мне невероятной красоты. На ней было красивое платье (наши учительницы потом шептались, что от «Valentino»), добрая улыбка и красивая пышная прическа. Незадолго до этого она добилась отмены платков для женщин на государственном уровне и сама служила наглядным доказательством достигнутых свобод. Голова ее была не покрыта. Кстати, именно этим шахиня спровоцировала самую острую волну недовольства народа. В целом ее любили, она много помогала больным и бедным, сама ездила по больницам, не боялась посещать деревни, охваченные чумой, холерой и проказой.
