Жанна Голубицкая
Тегеран-82. Начало
– Good! («Хорошо!» – англ), – торговец выставил вверх большой палец, а потом почему-то сложил ладони домиком и положил на них голову, будто спит.
– Наверное, говорит, что устал и ему не до моего платья, – поделилась я с мамой своим предположением.
– От тебя устанешь! – согласилась мама.
Папа был уже дома.
– Ну как успехи? – осведомился он.
Я торжествующе извлекла нашу покупку.
– Класс, да?
Папа подозрительно замолчал.
Потом взял мое платье в руки, повертел его и изучил этикетку.
Мама почуяла неладное:
– Недорого же! – сказала она на всякий случай.
– Недорого, – согласился папа, – но это ночная рубашка.
Повисла пауза. Мне стало понятно, почему кассирша в «Куроше» пожелала мне спокойной ночи, а торговец шкурами изобразил, что ложится спать.
Даже мама не знала, что сказать. Обычно это она упрекала нас с папой в безответственном и невнимательном отношении к покупкам. А в обратной ситуации она не знала, что делать.
– Но как?! – наконец выпалила я обиженно.
– А вот так, – сказал папа, в этот раз он даже не хихикал. – Я же говорил тебе, как важно знать иностранные языки!
– Фарси я не обязана знать! – буркнула я.
– Фарси не обязана, – согласился папа. – Но вот здесь что написано? Читай!
На этикетке было написано «Night-gown». Я прочитала.
– И что это? – спросил папа.
– Не знаю, – призналась я.
– И очень плохо! – резюмировал папа. – Вот так недостаточный словарный запас приводит к тому, что идешь на праздник в ночной рубашке.
Тут я не выдержала и заревела. И за меня вступилась мама:
– Вот умеешь ты довести, – заявила она папе с упреком, – и больших, и маленьких. Откуда ей знать такие слова? Это у тебя словарный запас такой – ночнушка, комбинашка… А ребенку это ни к чему! Не плачь, дочь, что-нибудь придумаем! – обратилась она ко мне.
Обычно нападала на меня мама, а защищал папа. В этот раз получилось наоборот, что по-своему было тоже приятно.
– Можно еще в надувном «Куроше» посмотреть, – примирительно сказал папа. – Там и выбор больше. Сейчас визит отработаем, и через пару дней смогу отвезти в рабочее время.
«Надувным» мы называли магазин сети «Курош», расположенный в крытом павильоне, похожем на воздушный шар в форме параллелепипеда. Когда я впервые увидела это гигантское белое сооружение с хайвея Чамран, то решила, что в Тегеран прилетели инопланетяне.
Магазин-НЛО находился в северном предгорье и выезжать туда лучше было засветло. И я стала ждать, когда посольство покинет делегация, которой занимался мой папа, и он сможет отвезти меня туда, где выбор нарядов намного больше.
На следующий день пришла почта, и я получила письмо от подружки Оли.
Оля писала, что в Москве вовсю идет подготовка к Олимпиаде-80. Наша школа тоже принимает участие: на труде девочкам задали шить олимпийского мишку, а мальчикам – выпиливать его из дерева. Еще объявили общешкольный конкурс на лучшее сочинение о важности спорта в деле строительства коммунизма. А физрук сказал, что к началу олимпийских игр, каждый должен сдать нормы ГТО и установить личный рекорд, а иначе он поставит двойку в третьей четверти. Оля не понимала, зачем ей нормы и рекорды, если уже объявлено, что всех школьников на время Олимпиады из Москвы необходимо выслать.
Подружка извинялась, что не смогла добыть для меня открытку с олимпийским мишкой, они очень быстро раскупались. Значки и открытки с олимпийской символикой почти в такой же цене и дефиците, как вкладыши от Wrigley’s. В утешение Оля переслала мне свою выкройку, по которой шила мишку на труде. Чтобы смастерив символ Олимпиады своими руками, я могла и вдали от родины примкнуть ко всеобщему спортивному ликованию.
Олино письмо было от января, поэтому в нем подробно описывался «Голубой огонек» в новогоднюю ночь 1980-го. Оля писала, что наша с ней любимая Алла Пугачева появилась на экране в шикарном платье «летучая мышь» с розой в вырезе и спела песню «Улетай, туча!». Некоторые девчонки успели прямо с телевизора переписать слова в свои песенники и теперь хвастаются перед остальными.
В конце письма Оля спрашивала, как сейчас за границей танцуют?
Чтобы не отстать от мировой моды, старательная Оля почти в каждом письме уточняла у меня, что «за бугром» носят и как танцуют. А мне неохота было терять лицо и объяснять, что я в такой загранице, где не танцуют, а стреляют, поэтому я упоенно сочиняла «супермодные тегеранские» направления стиля в танцах и гардеробе. А наши танцующие после веселящей газировки медсестры в обновках с базара Бозорг были мне в том неизменным подспорьем.
Прошло два дня. Папа все еще был занят с посольской делегацией. «Своего» Грядкина с того момента, как он назвал меня «изящной и быстроногой», я не видела. А он не видел мою новую французскую прическу. Но поскольку теперь я знала, что от меня ему не уйти, то лелеять свое чувство в одиночестве было даже приятнее. Все-таки, несмотря на вдруг осознанное глубокое чувство, дядю Валю я продолжала стесняться.
Беспокоило меня другое: до концерта к 8 марта оставалось всего ничего, а дядя Валя и тетя Таня одновременно заболели и отменили репетиции, будто сговорились. И ладно еще умирающий лебедь, я теперь не сильно о нем переживала. Но спектакль про шахбану!
Я представила себе, что в этом случае, красиво заломив руки, сказала бы моя театральная подружка Катька: «Сцены не отработаны, у шахини нет платья, это катастрофа!»
От нечего делать я послонялась по квартире, примерила мамины платья от портнихи Вахтанговского, повертелась перед зеркалом…
Мишку шить было неохота, при виде выкроек мне сразу мерещился звонкий голос командира Лены. Да и не любила я долго ковыряться. Куда больше мне нравились быстрые и эффектные решения.
Когда родители пришли с работы, я встречала их в шикарном, белом в пол платье «летучая мышь», с бордовым бутоном у откровенного выреза. Если бы Оля успела переписать слова, я бы спела им «Улетай, туча!». Но они и без того замерли столбом.
– Алла Пугачева, – догадалась мама. Прозвучало это почему-то обреченно.
– Ух ты, откуда такая роскошь? – удивился папа.
Но мама уже показывала ему глазами на валяющиеся на кровати ножницы.
Папа вдруг вспомнил, что забыл закрыть машину, и быстро ретировался. Я догадалась, что он убежал смеяться. Мама считала, что хихикать надо мной непедагогично, куда полезнее ставить в пример других детей. Вот и сейчас она сказала:
– Не думаю, что твой друг Сережа совершил бы такое!
– Конечно, – фыркнула я. – Он же не шахиня! И вообще не женщина.
Продолжать дискуссию мама не стала. Вероятно, потому что простыни выдавались на больничном складе без ограничения и от дырки в центре одной из них мамино хозяйство не пострадало.
Да и мою модельерскую находку трудно было не оценить! Если ровно в середине простыни вырезать отверстие и просунуть в него голову, получается та самая «летучая мышь»! Остается сделать по одному стежку справа и слева на талии, чтобы обозначить конец рукавов и начало юбки – и модный фасон готов! Просто и элегантно, это вам не олимпийского мишку шить по выкройке! Самое смешное, что висящие в магазинах платья примерно так и шились, только не из простыни. И революционная идея была не совсем моей авторской. Выбирая платье в «Куроше», я внимательно рассмотрела, как устроены многочисленные «летучие мыши», размышляя, можно ли заказать такое тете Рае из прачечной? Или «да тут шитья пойдет аршин», как пел Высоцкий и выражался мой папа, когда хотел сказать, что поступок кажется ему нерациональным.
Мама только спросила, где же я взяла такой элегантный бутон цвета бордо, прикрепленный к щедро вырезанному в простыне декольте?!
Эта роза была моя гордость.
Дело было так. Решив взять себя в руки и все-таки пошить олимпийского мишку по Олиной выкройке, я отправилась в прачечную к Раечке. У нее там стояла швейная машинка и валялась куча обрезков всяких модных тканей, оставшихся от выполненных заказов. Я хотела попросить у тети Раи какого-нибудь плюша для мишки, но наткнулась на выброшенный ею восхитительный кусочек темно-красного маклона (популярный в то время синтетический материал, имитирующий шелк). В этот момент меня и озарило. Про олимпийского мишку я тут же забыла и помчалась домой осуществлять свой нехитрый план.
Бутон из маклона я получила самым простым способом: скомкала тряпочку с одного края, у основания закрепила одним стежком и булавкой пришпилила к вырезу. Бутон получился ярким и пышным, даже слегка вызывающе. Последнее заметила мама.
Мой вечерний туалет торжественно, на отдельных плечиках, повесили в большой платяной шкаф в спальне родителей. Оба даже похвалили мою находчивость, но, как мне показалось, обошлись без должных восторгов:
– Голь на выдумки хитра, – сказал папа. А заметив, что мама открыла рот, чтобы обрушиться на него с упреками, поспешно добавил: – Это не я, это Грибоедов! Его любимая русская пословица.
И хотя никто из родителей не сказал, что мое чудесное платье не годится для банкета по случаю 8-го марта, у папы неожиданно быстро нашлось время свозить меня в «надувной Курош».
Это была самая дальняя точка для «магазиннинга» (мой папа изобрел это емкое словечко задолго до появления слова «шопинг»).
Ближним «магазиннингом», помимо «Куроша» на Моссадык, считался базар Бозорг (большой – перс, главный торговый развал Тегерана) к югу от центра и базар Кучик (от «кучик» – маленький – перс) недалеко от нас. Еще был базар на мейдан-е-Таджриш (площадь Тджриш), его мы каждый раз проезжали по дороге на дачу в Зарганде.
Но в то время у моей мамы еще была аллергия на слово базар»: она считала, что там продают одежду как минимум с клопами, а как максимум с лишаем.
– И стирай ее – не стирай, чем-нибудь да заразишься! – округляла глаза мама. – Запомни: то, что надеваешь на тело, надо покупать только в приличном магазине!
Правда, спустя всего несколько месяцев, она, как миленькая, ходила и на Кучу, и на Бузорг, а на Таджриш ее возил папа.
Надувной «Курош» находился в престижном районе Шемиран на севере города. Дорога туда была очень красивой, и я приготовилась наслаждаться.
* * *
В свои девять лет Тегеран я неплохо знала, благодаря тому, что папа частенько выгуливал нас с мамой на «жопо». Блестящий, со встроенной кассетной магнитолой для меня он был все равно, что космическая ракета с танцплощадкой. В Тегеране тех лет французские модели были в моде, особенно белоснежные, как у нас.
Больше всего я любила дальние поездки, по современным скоростным автострадам, наши называли их «шахскими». Говорили, что изгнанный монарх построил их по совету и с помощью своих друзей-американцев. Он очень хотел быть им равным и не жалел никаких денег на то, чтобы сделать Тегеран современным мегаполисом. А его отец, кадровый офицер Реза-шах, находился больше под французским влиянием. Вот и вышло, что Тегеран с севера похож на парижские предместья, а с юга – на нью-йоркские. Это утверждали наши «дипы», уже повидавшие мир.
Это сейчас офисные сооружения из стекла и бетона серые высотные жилые коробки с выведенными наружу лестничными пролетами считаются «безликими», а тогда они были писком моды, как пластик и синтетика.
Знакомые «тегеранские» жилые дома позже я встречала на окраинах манхэттенского Бродвея, в кварталах Лондона, Барселоны и Рио, отстроенных в индустриальные 70-е. Наверное, дело в открытых лестницах, но родную «тегеранскую застройку» я встречаю в мегаполисах, где нет суровых зим. Или только там узнаю ее «в лицо», для меня она навсегда осталась «южной», характерной для тех мест, где много солнца.
Жемчужина архитектуры индустриального бума 70-х – тегеранский «Хилтон» «на курьих ножках». До революции там гуляли богатые свадьбы, сразу после он стоял брошенный и полуразвалившийся, а позже превратился в иранский отель «Эстекляль».
Когда мамы с нами не было, папа сажал меня вперед.
Обычно он слушал в машине своих любимых Гугуш и Ажду Пеккан, но стоило ему пустить меня вперед, как бессменным диджеем становилась я. На этот случай я держала в бардачке свой репертуар. В марте 80-го я каждый раз втыкала в кассетник «Чингисхан», я тогда только его переписала у Сереги и никак не могла наслушаться. Врубала на полную мощность, открывала до упора окно и высовывалась в него чуть ли не по пояс, подставляя голову горячему ветру. Тегеранские автолюбители приветливо мне махали. Мама, конечно, так делать не разрешала, но папа мне не мешал. Он понимал, в чем дело.
В марте в разгар дня было уже очень жарко, а меня все еще немного укачивало.
В Москве у нас не было машины, а у меня, соответственно, привычки часто в ней ездить. Едва приехав в Тегеран, мы сразу столкнулись с тем, что любые перемещения, за исключением самых ближних, возможны только на колесах. Никакого метро в городе тогда и в помине не было, да и вообще общественным транспортом пользоваться не рекомендовалось. На определенных должностях в посольстве выдавались служебные машины, остальные в случае особой надобности могли воспользоваться помощью посольских водителей.
Первое время меня страшно укачивало, но я это тщательно скрывала, вывешивая голову за окно. Уж очень боялась, что меня престанут брать на автопрогулки!
Едва получив «жопо» по приезду, папа решил обкатать его, а заодно изучить город и показать нам с мамой в горы. В предгорье Тегерана было два модных местечка для прогулок – Дарбанд и Дараке. Это нам подсказали бывалые люди в посольстве. Мы, понятное дело, не бывали ни там, ни там, но для посещения выбрали почему-то Дараке. Вооружились картой и поехали.
В городе был как раз знаменитый тегеранский «шулюх» – затор. Надо сказать, что «фирменный» дорожный хаос на дорогах Тегерана не похож ни на один другой дорожный хаос в мире. В нем есть общие для всей Юго-Восточной Азии элементы броуновского автодвижения, но, по мне, тегеранскому шулюху присуще нечто вроде дорожного тааруфа (тааруф – иранский этикет).
Тегеранский «автотааруф» весьма смахивает на свод правил вежливости истинного иранца, предписывающий предлагать ближнему подарок (угощение, дорогу, etc), пока тот не откажется трижды. Если внимательно присмотреться, куча-мала на тегеранских дорогах происходит не от того, что все норовят пролезть вперёд, как у нас, а потому что каждый пытается уступить дорогу другому! И пока тот трижды откажется (а он это сделает, потому что дорогу принято уступать), сзади соберётся целая колонна таких же вежливых автолюбителей. Однако обмен реверансами «только после вас» вовсе не отменял смекалку, позволяющую автолюбителям лихо просачиваться в каждую образовавшуюся между автомобилями щель. Это тоже делал каждый уважающий себя тегеранский автолюбитель, даже если он был женщиной. Зато в тегеранских шулюхах никогда не было агрессии: горожане воспринимали заторы как, к примеру, массовое гулянье в городском парке. То есть, как повод пообщаться.
Круговая вежливость порождала движение в рваном ритме «тырк-парк», а во время каждой вынужденной остановки босоногие мальчишки начинали усердно возить тряпками по лобовому стеклу, а уличные торговцы норовили сунуть что-нибудь в окно. Это сейчас мы к этому привыкли. Но когда мы впервые ехали из «Мехрабада» (Мехрабад – в 80-е международный аэропорт Тегерана, ныне обслуживает местные авиалинии, а международное сообщение перебазировалось в новый современный аэропорт имени имама Хомейни) и нам в окно засунули дефицит, мы обомлели и очень хотели его схватить. Каждый – свой.
Мама потянула шаловливые ручонки к японскому фену – шутка ли, в Москве таких крохотных никто не видел! Я даже не знаю, как она вообще догадалась, что это фен!
– Не трогай, дорогая, – вежливо посоветовал папа. – У нас все равно пока нет туманов. К тому же, на ходу ты не сможешь проверить качество товара.
Это маму убедило.
Меня по малолетству фен почти не интересовал, но когда мальчик моего возраста сунул в моё окно жвачки – те самые, которые с вкладышами из комиксов! – я забыла обо всем! Отсутствие у нас туманов, а у товара качества, объяснять мне было сложно и долго, поэтому папа просто взял и закрыл окно с моей стороны. А еще и заблокировал, в иностранных машинах уже тогда был «чайлд-лок».
А уж когда мои ровесники выскочили прямо нам под колёса с ведрами, тряпками и какими-то цветными бутылочками и принялись тереть наши и без того чистые стекла, я и вовсе растерялась! Конечно, мы тоже усердно протирали окна под начальством командира Лены. Но в своем классе и во время дежурства. Может, эти прилежные дети, ратующие за чистоту чужих автомобилей – Тимур и его команда?
Когда мы впервые отправились искать Дараке, первые пять минут я испытывала восторг, прямо как на американских горках! Но скоро мутный комок неумолимо стал подниматься к моему горлу откуда-то из области утренней овсянки.
В Москве я ненавидела геркулес и увиливала от его принятия, как могла. Но в Тегеране овсянка английской фирмы «Доктор Квакер» в красивой банке с румяным жизнерадостным дядечкой на этикетке стала моим любимым лакомством. Мама варила ее на вкусном голландском молоке, которое продавалось не в картонных треугольниках, как в Москве, а в красивых пластиковых мини-канистрочках с ручкой. На вкус оно было сладковатым и пила я его с удовольствием, почти как пепси. Хотя в Москве от молока меня мутило, и мама говорила, что у меня какая-то там непереносимость того, из чего оно состоит. Очевидно, в Тегеране молоко состояло из чего-то другого.
В готовый «квакер» клали кубик датского сливочного масла и, в отличие от ненавистного геркулеса, я ела его даже без сахара. Иногда мама добавляла в овсянку мёд. Мёд производился в Иране и расфасовывался в симпатичные толстые стеклянные кружки, похожие на пивные. Доев мёд, мы пили из них чай. Кстати, на родине на мёд у меня тоже была аллергия, но в Тегеране и она куда-то делась. Даже Ирина-ханум не была готова классифицировать уникальный случай исчезновения у меня всех негативных пищевых реакций и ограничилась туманным заявлением, что «диагноз покажут отдаленные исследования». Как истинная дочь медицинской семьи, она не могла допустить и мысли, что кто-то взял и выздоровел. Мама выросла с фирменным эскулапским убеждением, что здоровых людей не бывает, есть недообследованные.
В общем, «квакер» я любила, но в наш первый автовыезд его утренняя порция нагло и некстати о себе напоминала. Я не могла признаться в этом, опасаясь, что мама немедленно прекратит автопрогулку и окажет мне первую помощь.
Тегеранские дети от мала до велика ездили на заднем сиденье, сидя на нем на коленях или вообще стоя и дергая за волосы под платком свою маму, которая вела машину. Мне пришлась по душе их находка. Правда, моя мама не была за рулем, зато она сидела на переднем пассажирском сиденье и волосы у неё были достаточно длинными, чтобы залезть ей сзади под косынку и плести из них косички.
Этим я и была занята, пока «квакер» окончательно не вышел из берегов. Тогда я приняла единственное верное решение, чтобы машину не остановили – легла плашмя на заднее сиденье. Как раз уместилась во весь рост. Сиденья «жопо» из темно-зеленой кожи раскалились на солнце, я лежала, как на сковородке, но терпела. Главное было сдержаться и не пожаловаться.
Машины вокруг нас «тыркались» и «пыркались», совершая короткие броски в рваном ритме. Папа ещё не привык к «жопо» и к местному движению и реагировал резким торможением на всех, кто пытался пролезть в узкую щель между нами и другими авто. А поскольку это были почти все, то мы тыркались и пыркались больше всех. Потом мы свернули в какую-то маленькую улочку и убежали от «шулюха», зато заплутали в переулках, папа никак не мог из них выбраться.
Когда, наконец, мы вырвались на какую-то широкую и свободную дорогу, убегающую вверх к заснеженным вершинам, папа притормозил у обочины и раскрыл карту Тегерана. Накануне вечером он усердно корпел над ней и даже помечал что-то карандашом.
– Это Чамран-роуд (хайвей Chamran, назван в честь физика доктора Чамрана), – объявил нам папа.
– Но какой путаный город! – сделала мама замечание Тегерану.
– Это потому что прямых улиц очень мало, – пояснил папа. – Шах хотел выпрямить улицы, но народ воспротивился. Шииты ждут пришествия святого имама Махди. Когда он придет, все кривые улочки выпрямятся сами.
– А когда он придет? – полюбопытствовала я.
Папа пожал плечами, а мама заявила уверенно:
– Никаких святых имамов не бывает! Это выдумка для темных людей!
– А как же тогда имам Хомейни? – удивилась я. – Он тоже выдумка?
У мамы, видимо, не было ответа, и поэтому она накинулась на папу:
– Раз привёз нас в страну дикарей, мог хотя бы провести с ребёнком разъяснительную работу! Почему всегда все самое сложное ложится на мои плечи?!
– Имамы бывают, но никто точно не знает, когда они придут, – выкрутился папа.
В тот раз мы, хоть и ехали в Дараке, но приехали почему-то в Дарбанд. И с тех пор только туда и ездили. В тот раз я и увидела впервые канатку, поднимающую к горе Точаль.
Оставив «жопо» на парковке перед средоточием ресторанов, мы пошли вверх по оборудованной пешеходной тропе, теперь такие называют «экологическими».
Вверху было намного прохладнее. С гор, звонко журча, сбегали прозрачные арыки. Кругом росли какие-то неестественно синие цветы и пронзительно кричали птицы. Горы возвышались над нами сурово и безмолвно, а воздух был густой и упоительно-вкусный.
Все это было совсем не похоже на все то, что я видела раньше. И я почувствовала нечто, еще мною не испытанное. Что-то вроде признания ничтожества наших сует перед величием природы.
Мы полюбовались панорамным видом на город со смотровой площадки, потом поднялись ещё выше и обнаружили живописный уединенный водопад.
Мама потребовала, чтобы папа достал наш «Зенит» и сделал фото на память. Это было наше первое и последнее тегеранское фото «Зенитом». Вскоре папа обменял его в какой-то лавке на Бозорге на новенькую мыльницу «Canon», по степени волшебности она тогда приравнивалась к скатерти-самобранке и ковру-самолету. Зато в Тегеране, говорят, по сей день можно приобрести советские фотораритеты.
Еще выше водопада мы обнаружили нижнюю станцию канатки, ведущей к вершине Точаля. Тогда мама и изрекла сакраментальную фразу, которая застряла у меня в голове, образовав то, что папа называл «идефикс».
– В этой стране не может быть ничего исправного! – твёрдо заявила мама. – Они наверняка не ремонтировали эту штуку с тех пор, как шахская семья перестала кататься на лыжах! А может, ещё и нарочно подпилили! Запомни – никогда! Я запрещаю!
Свою грозную тираду она изрекла ещё до того, как я успела захотеть прокатиться.
Мы с папой, не сговариваясь, поняли, что сейчас лучше не связываться.
Только папа рассчитывал, что я забуду про канатку, но у меня, видимо, вместо пищевой появилась аллергия на слово «нельзя». А уж тем более, на жуткое словосочетание «нельзя никогда». Я находила в нем некую безысходную обреченность, и мне неосознанно хотелось скорее это исправить. И, как я уже упоминала, я не успокоилась, пока несколько месяцев спустя папа не посадил меня на эту «неисправную» канатку, заодно хитро доказав, что наша мама всегда права.
Но в тот самый первый раз вместо катания мы попили горячего сладкого чаю с ширини в ресторанчике-шале, где в шахское время горнолыжникам подавали глинтвейн.
И тут в звонком прозрачном воздухе ощутимо потянуло прохладой и до нас долетели первые звуки вечернего азана: они поднимались из города, лежащего у нас под ногами, вверх к небесам, будто дым из трубы. И не успели мы расплатиться за чай, как город внизу погрузился во тьму.
Мы заторопились вниз. Пешие тропы подсвечивались, но после революции электричество стали экономить, и лампочки горели через одну. К «жопо» мы добрались уже в кромешной тьме. Я очень замёрзла и мама ворчала, что «никто даже не подсказал взять кофту, а ведь не все тут выросли в диких горах».
Мы скорее забрались в машину, папа включил мотор и печку, и мы поехали.
– Как-то подозрительно темно! – волновалась мама на переднем сиденье. – Это нормально?
– Экономить уличное освещение в революционное время нормально! – отзывался папа.
– Да нет, уличные фонари как раз горят! А у нас перед машиной темно! А у других светло!
– Ирина, тебе кажется! – уверял её папа, но ехал все медленнее. И в конце концов остановился у обочины.
– Что случилось? – настороженно спросила мама.
– Ничего, – ответил папа, ковыряясь где-то возле руля.
С обеих сторон узкой дороги, спускающейся с гор к широкой хиябан-е-Чамран, к нам подступали густые заросли каких-то деревьев, похожих на оливковые. Но впотьмах они казались черными и страшными джунглями. Мне даже стало слегка не по себе.
– Раз так темно и вокруг ни души, я пойду пописаю! – решительно заявила моя мама.
Ничего подобного от нее никто не ожидал! До того дня она утверждала, что ходить «по маленькому» под куст – верх неприличия и говорит о том, что человек воспитывался в лесу среди диарей. Слово «дикари» служило маме для определения всего, что она считала неприличным. А тут нате вам – сама под куст!
– Далеко не отходи! – напомнил ей папа так обыденно, будто мама ходила под куст каждый день. А как только она вышла, шепнул мне:
– Я не знаю, как здесь включаются фары!
Переключатель света в «жопо» оказался не там же, где в советской машине, на которой папа учился водить.
На тот момент я уже прожила с нашей мамой девять лет, всего на два года меньше, чем с ней прожил папа, поэтому мне не надо было объяснять, почему она не должна об этом знать.
– Давай вместе нажимать все кнопочки, которые есть! – великодушно предложила я свою помощь и перелезла на переднее сиденье.
Через минуту, когда мама вернулась, папа заявил, что хочет проверить уровень масла в двигателе и ищет соответствующий датчик. А ему помогаю, высматривая «молодыми глазами» значок, изображающий масло.
Что такое моторное масло и чем нам грозит его низкий уровень, мама не знала и потому успокоилась.
А ещё через минуту вспыхнул свет, да такой яркий, что осветилась вся горная дорога.
Довольный папа нажал на газ, и мы очень быстро добрались домой. То ли обратный путь всегда короче, то ли папа уже приноровился ловко лавировать по кривым коротким улочкам.
На въезде в ворота госпиталя дежурный вахтёр Арсен сказал папе в окно что-то на фарси. Папа схватился за голову, выскочил из «жопо» и стал объяснять что-то, судя по реакции вахтера, очень смешное. Арсен захлебывался от смеха, хлопая себя по коленкам и по лбу.
– Что он тебе сказал? – строго спросила мама, как только папа вернулся за руль.
– Уважаемый, сказал он, выключите, пожалуйста, дальний свет, а то пациенты ослепнут! – ответил папа.
Оказалось, мы с папой включили не ближний, а дальний свет, а он в «жопо» оказался на редкость мощным. И с этими ослепляющими прожекторами вместо фар спустились благополучно с гор, слепя по дороге водителей на хайвее и пешеходов на маленьких улочках. И никто из тегеранских автолюбителей, так любящих гудеть просто так, от хорошего настроения, ни разу нам даже не бибикнул! Как пояснил папе Арсен, иранцы рассуждают так: мало ли, а вдруг этот человек плохо видит в темноте, грех на него гудеть и еще больше пугать! Вот такой у иранцев «автотааруф».
А с папой у нас с тех пор возникло что-то вроде клуба тайных заговорщиков, которые не должны выдавать Ирине-ханум мелкие оплошности друг друга. Папе ведь тоже от нее доставалось.
* * *
Самый быстрый путь в надувной «Курош» был по Шахиншах-экспрессвей, это скоростное шоссе проходило рядом с нашим госпиталем. Но я попросила папу поехать через Джордан, самую дорогую улицу Тегерана. Я любила рассматривать этот бульвар, сохранивший следы недавней красивой жизни. При шахе на Джордан-стрит были бутики самых дорогих мировых марок, но сейчас почти на всех были опущены жалюзи.
Папа говорил, что некоторые магазины иногда открываются на несколько часов, хозяевам хочется распродать остатки коллекций. Но приезжать надо по предварительной договоренности, чтобы не привлекать внимание пасдаранов к распродажам «харамной» (греховной) одежды. Посольские дамы время от времени организованно выезжали на Джордан в сопровождении кого-нибудь, кто говорил по фарси. Иногда эта роль доставалась моему папе.
– Давай на всякий случай остановимся возле Дарьяни-ага. Вдруг нам повезет, и он на месте, – предложил папа.
Дарьяни-ага держал магазин итальянских вечерних платьев, весьма откровенных даже для страны-производителя. Не удивительно, что исламская революция закрыла его одним из первых. Но Дарьяни-ага, как говорил о нем мой папа, был хитрый лис: он тут же замаскировал свою лавочку под магазин канцтоваров и из-под полы продолжал торговать «харамом».
Нам повезло, дверь у Дарьяни-ага была открыта, и он был нам рад. Хозяин итальянского эксклюзива восседал за прилавком с тетрадками, фломастерами, ластиками и ручками. Покупателей в магазине не было.
Дарьяни-ага тепло поприветствовал моего папу, потрепал меня за щеку, принес поднос с чаем и хурмой («хурма» – финики – перс) и исчез за неприметной дверкой в дальнем углу магазина.
Минут через пять он выволок из чулана огромную коробку и принялся, как фокусник, одно за другим извлекать из нее поистине шахские платья.
У меня разбегались глаза. Я хотела всего – и ничего! Платья были настолько роскошными, будто из другой жизни, что я никак не могла примерить их к себе, даже мысленно. А примерить на себя стеснялась, хотя Дарьяни-ага активно предлагал мне сделать это за ширмой, где было зеркало.
Папа уже выпил три пиалушки чаю, обсудил с Дарьяни-ага перспективы нового президента Банисадра, а я все завороженно выкладывала из коробки новые и новые туалеты из неведомой мне реальности.
Наконец, терпение папы лопнуло. Он посмотрел на часы и заявил, что кроме как наряжать меня, на сегодня у него есть другие планы.
Я честно готова была уехать домой. Все наряды были сногсшибательны, но не про меня. Мы стали прощаться.
Но тут господин Дарьяни вдруг хлопнул себя по лбу, вспомнил Аллаха и вновь метнулся в свой чулан.
Спустя минуту он выплыл оттуда сияющий: в руках у него было платье, в которое я влюбилась с первого взгляда, даже без примерки. Прелестного бирюзового оттенка, из тончайшего натурального шелка, с виду оно было скромным, но от него прямо веяло шармом. Я сразу вспомнила шахбану Фарах, чьи сдержанные наряды неизменно создавали впечатление шика. Это платье обладало тем же эффектом.
Я примерила его за ширмой: из зеркала на меня взглянула маленькая женщина. Подол, конечно, путался у меня в ногах, но это было уже не важно.
Когда я вышла показаться папе, в первую секунду он уставился на меня в недоумении. У меня даже сложилось ощущение, что он меня не узнал.
