Жан Лопез
Жуков. Портрет на фоне эпохи

Глава 6
Большой террор. 1937-1938

11 июня 1937 года «Правда» опубликовала подписанную ее главным редактором Львом Мехлисом передовую статью, которая заставила читателей остолбенеть, а командный состав Красной армии похолодеть от ужаса. Основные ее положения были повторены в 22:45 в экстренном выпуске новостей, переданных всеми советскими радиостанциями. Советские люди прочитали и услышали, что восемь высших военачальников РККА были арестованы по обвинению в заговоре и шпионаже в пользу иностранного государства. Все обвиняемые признали себя виновными. Все закрытым судом военного трибунала были приговорены к смертной казни. Среди судей, в числе прочих, были маршалы Буденный и Блюхер, начальник Генерального штаба Шапошников и Иван Белов, в будущем командующий Белорусским военным округом. Обвиняемыми были: заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский, командующий Киевским военным округом Иона Якир, командующий Белорусским военным округом Иероним Уборевич, начальник Академии имени Фрунзе Август Корк, председатель Центрального совета Осоавиахима Роберт Эйдеман, а также комкоры^[185] Фельдман, Примаков и Путна. Всех восьмерых расстреляли через несколько часов после оглашения приговора. В течение следующей недели было арестовано 980 командиров высокого ранга. Большинство из них, после пыток, представало перед судом Военной коллегии Верховного суда СССР. Судебная процедура занимала всего несколько минут. 95 % осужденных было казнено.

Затем чистке подверглись штаб за штабом, один род войск за другим, одно военное училище за другим, принося каждую неделю новые жертвы. Чтобы дать представление о размахе репрессий, приведем выдержку из датированного 22 ноября 1937 года рапорта члена Военного совета Белорусского военного округа Мезиса наркому обороны Ворошилову, в котором дан «отчет о проделанной работе» в округе, где тогда служил Жуков: «По Белорусскому округу мы уволили 1300 человек. Из числа уволенных арестовано 400 человек только по июль месяц. […] Троцкистов и правых – 59 человек, за связь с контрреволюцией – 149 человек, шпионов – 75 человек, за сокрытие службы у белых – 40 человек…»^[186] Ворошилов остался недоволен таким результатом и сказал, что в округе «чистка кадров проводится еще слабо».

Чистка армии сверху донизу будет продолжаться вплоть до германского нападения 22 июня 1941 года, и даже некоторое время после него. Только в 1937 году – надо признать, худшем,  – были казнены 3 маршала из 5, 14 командармов из 16, 8 адмиралов из 9, 60 комкоров из 67, 136 комдивов из 199, 99 армейских, корпусных и дивизионных комиссаров из 108, 11 из 11 заместителей наркома обороны, 98 членов Главного военного совета из 108^[187]. В гораздо меньшей степени чистка затронула низший командный состав до ротных командиров включительно. За период чистки из армии было уволено 43 000 командиров разных уровней, или около 40 % офицерского корпуса (107 000 чел.)^[188], находившегося на военной службе на 1 января 1937 года. Более 20 000 были арестованы, многие посажены в тюрьмы и лагеря, другие просто изгнаны из армии. В последующие годы 10 000 из них вернули в строй. Около 10 000 командиров были расстреляны.

Мы не будем подробно рассматривать самую большую волну сталинского террора, получившую название ежовщина, по фамилии наркома внутренних дел Николая Ивановича Ежова, главного ее исполнителя. Ее размах – а она вышла далеко за рамки командного состава РККА,  – ее политическое значение, роль Сталина и репрессивного аппарата изложены во многих работах, к которым могут обратиться желающие^[189]. Как бы то ни было, редко какое явление оставило столько вопросов современникам и историкам.

Верили ли советские люди официальной версии о шпионаже военачальников в пользу врагов СССР? Эрнст Кёстринг, военный атташе Германии, как раз в тот момент, когда были опубликованы сообщения о процессе и приговоре, совершал поездку на автомобиле из Тбилиси в Москву. Он отметил всеобщее равнодушие, несмотря на проходившие по стране многочисленные митинги, организованные властями. Что же касается обвинений в шпионаже, написал он своему начальству, «основная масса людей этому не верит»^[190]. Спустя тридцать лет Жуков будет уверять, что усомнился в справедливости обвинений, выдвигавшихся против арестованных военных, в июле 1937 года, когда был арестован бывший командир его дивизии и корпуса Данило Сердич. «Кто этому мог поверить из тех, кто хорошо знал Д. Сердича?»^[191] Он пишет о сомнениях и неуверенности, потому что Сталин, внимательно наблюдавший за процессом, постарался внести путаницу в умы. Он не случайно скомпрометировал таких видных военачальников, как Буденный, Блюхер, Шапошников и Белов, «гордость нашей славной рабочекрестьянской армии», как написал в передовице «Правды» Мехлис, назначив их членами суда над Тухачевским и его группой. Блюхер, друг Тухачевского, лично возглавлял расстрельную команду. Обвиняемые признались, равные им по чинам коллеги их осудили: этого было достаточно для поддержания сомнений, а Сталину, возможно, именно это и требовалось.

Если допустить, что у Жукова действительно имелись сомнения, исключено, чтобы он высказывал их публично: в этом случае его самого немедленно бы арестовали. В Слуцке комбриг Жуков был далек от информированных московских кругов, в которых знали правду, как о том рассказывает писатель и журналист Илья Эренбург: «Помню страшный день у Мейерхольда. Мы сидели и мирно разглядывали монографии Ренуара, когда к Всеволоду Эмильевичу пришел один из его друзей, комкор И.П. Белов. Он был очень возбужден, не обращая внимания на то, что, кроме Мейерхольдов, в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных. Белов был членом Военной коллегии Верховного Суда. „Они вот так сидели – напротив нас, Уборевич смотрел мне в глаза…“ Помню еще фразу Белова: „А завтра меня посадят на их место…“^[192]» Белов был смелым человеком. На заседании Военного совета 21–22 ноября 1937 года он подвергнет критике чистки, указывая на то, что они вредят боеготовности армии и что арестовывают невиновных. 7 января 1938 года он будет арестован и приговорен к смерти после суда, продолжавшегося десять минут.

Донесения подполковника Филипа Р. Феймонвилла, американского атташе в Москве, являются примером проницательности. Через двадцать четыре часа после суда над Тухачевским, опираясь только на статью в «Правде» и на собственный здравый смысл, он составил и отправил в Вашингтон свой аналитический доклад с выводом о том, что суд был постановкой, а все обвинения сфабрикованы госбезопасностью и имеют политическую подоплеку. Но Феймонвилл не советский гражданин, годами живший в атмосфере шпиономании. Страх перед заговорщиками и вредителями всех мастей, столь характерный для сталинской системы, находит почти комическое выражение в воспоминаниях Эры Жуковой относительно болезни ее отца осенью 1936 года, то есть до процесса над Тухачевским.

«В гарнизоне было два заболевания этим тяжелейшим недугом [бруцеллезом]… в связи с чем считали, что их обоих, возможно, заразили намеренно»^[193].

Если в июле 1937 года Жуков действительно сомневался в обоснованности обвинений против группы Тухачевского, то это дело должно было казаться ему еще более непонятным. Действительно, почему Сталин, не жалевший сил и средств для создания современной армии, вдруг решил уничтожить лучших ее командиров, наиболее компетентных организаторов этой армии и самых талантливых инженеров, которым не было еще и 45 лет? Зачем дезорганизовывать и обескровливать вооруженные силы, значение которых возрастало по мере усиления военных приготовлений в Германии, в Италии, в Центральной Европе, на Дальнем Востоке, где Япония напала на Китай? Зачем он истребил почти всех тех, кто приобрел опыт реальной войны в Испании и на Дальнем Востоке? Зачем расстрелял одного из самых блестящих мыслителей XX века Михаила Тухачевского и его последователей, командиров и теоретиков, лучше, чем кто бы то ни было другой, владевших оперативным искусством? На заседании политбюро в 1938 году Сталин признает перед своими окаменевшими от изумления соратниками выдающиеся военные таланты Тухачевского и его решающий вклад в развитие теории, технологий и организации!^[194]

В те дни и ночи Жукова, как и его товарищей, занимали совсем другие, более практические вопросы. Что думать и как отзываться на людях о коллеге, с которым еще вчера ты здоровался, а сегодня его арестовали? Или о другом, исчезнувшем на рассвете, которого армейская газета лишь на прошлой неделе ставила в пример? Против каких категорий людей направлена чистка? А я, я вхожу в одну из них? Могу ли я стать объектом доноса? С кем надо прервать общение? Какую линию поведения выбрать в отношении политорганов армии? Такие тревожные вопросы задавал себе каждый офицер. Климат в армии стал невыносимым. Часть командиров вовлеклась в вакханалию доносительства^[195]. Забыты все прошлые дружбы и привязанности. Не осталось никакого корпоративного духа, армия, как государственный институт, утратила инстинкт самосохранения. Большинство командиров замкнулись в себе, минимизировали контакты с окружающими и ждали, когда уляжется буря. В неотцензурированном варианте своих «Воспоминаний» Жуков написал: «В стране создалась жуткая обстановка. Никто никому не доверял, люди стали бояться друг друга, избегали встреч и каких-либо разговоров, а если нужно было – старались говорить в присутствии третьих лиц – свидетелей. Развернулась небывалая клеветническая эпидемия. Клеветали зачастую на кристально честных людей, а иногда на своих близких друзей. И все это делалось из-за страха не быть заподозренным в нелояльности. И эта жуткая обстановка продолжала накаляться. […] Каждый честный советский человек, ложась спать, не мог твердо надеяться на то, что его не заберут этой ночью по какому-нибудь клеветническому доносу»^[196].

Днем и ночью по лезвию бритвы

В тот момент, когда советские люди узнали о казни Тухачевского, Жуков находился в Слуцке, где командовал 4-й донской казачьей дивизией. Согласно воспоминаниям дочери Жукова Эры и его двоюродного брата Михаила Пилихина, который осенью 1936 года гостил у Георгия, он едва оправился после восьмимесячной болезни. Во время сентябрьских маневров 1936 года, в страшную жару, Жуков и один из его офицеров выпили кувшин молока. Скоро у них обнаружился бруцеллез, который у Жукова протекал очень тяжело. Как вспоминал Пилихин, сначала его двоюродного брата отправили в минский госпиталь, а потом в Центральный военный госпиталь в Москву, потому что его состояние вызывало тревогу. По воспоминаниям Михаила, Александра и Эра останавливались у него в квартире, когда приезжали в Москву навестить Георгия.

Уже после развода с мужем Александра будет утверждать, будто он пролежал в госпитале дольше, чем было необходимо, потому что хотел переждать там бурю чисток^[197]. Мы уже видели, как Жуков занимал выжидательную позицию в 1914 и 1917 годах, но поверить словам бывшей жены маршала в данном случае не можем. Некто Никифор Гурьевич Конюхов, бригадный комиссар, бывший сослуживец Жукова по Белорусскому военному округу, рассказал, что в Слуцке действительно произошел несчастный случай, в котором пострадал Жуков. Это свидетельство, взятое из неизданных мемуаров^[198], написанных в начале 1960-х годов и неизвестных историкам, позволяет утверждать, что в действительности Жуков вернулся на свой пост в мае 1937 года, как раз накануне чистки армии. За время болезни он похудел на двадцать килограммов, и здоровье его еще не восстановилось. Вот рассказ Конюхова: «В мае 1937 года по нашему Белорусскому военному округу проходила окружная партийная конференция. Надо сказать, конференция была весьма бурной по вопросам боевой и политической подготовки. Некоторые командиры-единоначальники [то есть кто командовал своей частью без комиссара] противопоставляли боевую (строевую, тактическую, стрелковую) подготовку политической. На конференции стали известны такие факты. Командир 4-й кавдивизии Г.К. Жуков издал приказ о том, что всякая работа политотдела дивизии и партбюро полков планируется штабами. А Конев Иван Степанович на совещании начсостава 2-й стрелковой дивизии [командир 2-й стрелковой дивизии] сказал: „…Если настанет час испытаний, то с чем будем воевать – с винтовкой или с марксизмом?“ Это было полным голосом сказано, что стрелковая, тактическая подготовка – главное, ведущее и уравнять боевую подготовку с политической нельзя. На партийной конференции эти выступления были подвергнуты резкой критике и связаны с именем командующего войсками И.П. Уборевича, который, видимо, готовился сказать свое мнение по этому вопросу в заключительном слове, но сказать ему не пришлось. На третий день партийной конференции, утром, член Военного совета А.И. Мезис объявил, что сегодня ночью арестован командующий войсками И.П. Уборевич. Это сообщение партийной конференцией было принято как удар обухом по голове. Как-то так получилось, что резкая критика как бы послужила причиной или материалом его ареста».

В своих «Воспоминаниях» Георгий Константинович ни словом не обмолвился об этой партконференции, в результате которой был арестован столь уважаемый им Уборевич и которая могла иметь для него очень важные последствия. Свидетельство Конюхова вроде бы показывает, что Жукова и Конева – покорителей Берлина в 1945 году – использовали как пешек в «большой игре», направленной на устранение Уборевича. Однако их позиция, предлагаемая ими альтернатива – либо боевая, либо политическая подготовка – была как нельзя более несвоевременна в тот самый момент, когда Сталин решил поставить командный состав Красной армии под свой непосредственный контроль: 16 мая 1937 года правительство объявило о восстановлении в армии института комиссаров. Тем самым Сталин выразил свое недоверие к военным и к их стремлению к профессионализации.

Июнь и июль 1937 года были для Жукова мучительными. По мере того как шли дни, отмеченные все новыми арестами и расстрелами, начинали вырисовываться главные цели чистки. Первой, самой очевидной и для иностранной прессы, и для офицерского корпуса, были принадлежащие или принадлежавшие к окружению Тухачевского по службе, все те, кто был с ним рядом во время Гражданской войны и в период его борьбы за механизацию армии. А также их семьи. Жена маршала, два его брата и мужья двух сестер были расстреляны, четыре сестры, невестки и мать с его одиннадцатилетней дочерью отправлены в ссылку^[199]. А разве Жуков не работал рядом с маршалом в течение двух месяцев в 1930 году в Москве? Разве нельзя заподозрить его в принадлежности к группировке Тухачевского? Разве не служил он под началом Уборевича, которого уничтожили вместе со многими его действительными и бывшими сослуживцами? В январе 1938 года, на партсобрании Белорусского военного округа Жукова обвинили в том, что он организовал в честь Уборевича обед по завершении маневров 1936 года. Эра, которой тогда было 6 лет, написала, что очень хорошо запомнила тот обед, устроенный в родительском доме. Присутствовали все начальники с женами. Георгий Константинович и Уборевич вдвоем сидели во главе стола. Александра и другие жены командиров очень нервничали и много наготовили, чтобы проявить уважение к своему гостю и его штабу. Через год почти все сидевшие в тот день за столом Жукова были уничтожены.

Страх Жукова оказаться скомпрометированным связями с Уборевичем стал бы еще сильнее, если бы он узнал, что 9 июня 1937 года окружной интендант Белорусского военного округа А.И. Жильцов отправил Ворошилову письмо, в котором в мельчайших деталях рассказывал о маневрах 1932 года, на которых присутствовали немецкие наблюдатели. Он заявляет, что был «поражен» фамильярностью, царившей между представителями германского Генерального штаба и Уборевичем. И добавляет, что Малиновский^[200], из штаба округа, был как будто специально прикреплен к этим немецким офицерам. Наконец, он обвиняет в «близости к Уборевичу» девять командиров, среди которых Сердич, Ковтюх, Иссерсон и… Жуков. Нам неизвестно, оказало ли это письмо, найденное в архиве российским историком Олегом Сувенировым, какое-то воздействие на дальнейшие события. Однако из названных в нем четырнадцати человек шестеро будут арестованы, четверо расстреляны, судьба еще одного неизвестна. Не пострадают только трое, в том числе Малиновский и Жуков. Об этих маневрах мы знаем из немецких источников. Группа из восьми офицеров, в которую входил и подполковник Манштейн – будущий главный противник Жукова,  – действительно присутствовала на проходивших в Грузии маневрах, темой которой была отработка навыков ведения боевых действий в высокогорной местности. Они были первыми иностранцами, наблюдавшими высадку парашютного десанта. Затем их пригласили в гости руководители Грузии и Армении. Малиновский действительно присутствовал на заключительном банкете в Москве, распорядителем которого был Егоров (а не Уборевич), но фамильярно с гостями себя вел не он, а полупьяный Буденный^[201].

Допрос в вагоне

Думал ли Жуков о судьбе Сердича, командира его корпуса, вызванного по служебному делу в Минск и там арестованного, когда через несколько недель его самого вызвали телефонным звонком… в Минск? Ему объяснили, что его приглашают для обсуждения его кандидатуры на предмет возможности его назначения на должность командира 3-го кавалерийского корпуса. Прибыв в штабной вагон командующего Белорусским военным округом, он рассчитывал найти там комкора Мулина, временно исполняющего обязанности командующего округом,  – через два месяца и он будет арестован. Но Жукова встречал недавно назначенный комиссар округа Голиков, будущий Маршал Советского Союза и один из самых заклятых врагов Жукова на протяжении всей его службы в армии. Маленького роста, с наголо обритой крупной головой, Филипп Иванович Голиков принадлежал к довольно распространенному типу командиров Красной армии: большевик с большим партийным стажем, он получал назначения попеременно то на комиссарские, то на командирские должности. Он заочно окончил Академию имени Фрунзе и в 1934 году возглавил политотдел Наркомата обороны, а в 1937 году стал одним из главных чистильщиков армии. И вот этот могущественный и опасный человек начал расспрашивать Жукова о его биографии и личной жизни. «Задав мне ряд вопросов биографического порядка, Ф.И. Голиков спросил, нет ли у меня кого-либо арестованных из числа родственников или друзей. Я ответил, что не знаю, так как не поддерживаю связи со своими многочисленными родственниками. Что касается близких родственников – матери и сестры, то они живут в настоящее время в деревне Стрелковка и работают в колхозе».

В этот момент допроса Георгий Константинович шел по лезвию бритвы, потому что в его семье была тайна. Он никогда об этом не рассказывал, но сегодня, благодаря свидетельству его дочери Эры, мы знаем, что Александр Зуйков, брат Александры и, следовательно, шурин Жукова, был белогвардейским офицером, воевал против красных и был ими расстрелян, предположительно в 1921 году. В той обстановке, которая сложилась в 1937 году, за утаивание этого факта Жукова запросто могли поставить к стенке. У нас есть тому десятки примеров. Достаточно привести только один. 22 июля 1937 года Сталин получил письмо от дивизионного комиссара Г.Н. Маркова, который признался в том, что неправильно указывал в документах дату своего рождения и год вступления в партию, а также скрыл свое уголовное прошлое. По приказу Сталина он за свой обман был расстрелян в январе 1938 года, несмотря на то что указ от 21 июня обещал прощение всем, кто явится с повинной^[202]. К счастью, похоже, ни Голиков, ни НКВД не были в курсе истории жуковского шурина. Итак, первая часть экзамена была выдержана успешно. Вторая обещала стать намного сложнее, но, если верить воспоминаниям Георгия Константиновича, он справился и с этим испытанием, не поступившись своими принципами и достоинством:

«Из знакомых и друзей – много арестованных.

– Кто именно?  – спросил Голиков.

Я ответил:

– Хорошо знал арестованного Уборевича, комкора Сердича, комкора Вайнера, комкора Ковтюха, комкора Кутякова, комкора Косогова, комдива Верховского, комкора Грибова, комкора Рокоссовского.

– А с кем из них вы дружили?  – спросил Голиков.

– Дружил с Рокоссовским и Данилой Сердичем… с комкором Косоговым и комдивом Верховским при совместной работе в Инспекции кавалерии. Я считал этих людей большими патриотами нашей Родины и честнейшими коммунистами,  – ответил я.

– А вы сейчас о них такого же мнения?  – глядя на меня в упор, спросил Голиков.

– Да, и сейчас.

Ф.И. Голиков резко встал с кресла и, покраснев до ушей, грубо сказал:

– А не опасно ли будущему комкору восхвалять врагов народа?

Я ответил, что я не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла какая-то ошибка. Я почувствовал, что Ф.И. Голиков сразу настроился на недоброжелательный тон, видимо, он остался не удовлетворенным моими ответами»^[203].

Этот допрос определенно имел место. Это была обычная процедура при назначении на должность. Происходила вышеописанная сцена между 29 мая 1937 года – датой ареста Уборевича – и 22 июня того же года («Прошло не менее месяца после встречи и разговора… вскоре все же был получен приказ наркома обороны о назначении меня командиром 3-го конного корпуса»,  – как пишет сам Жуков). Известно, что Ежов как раз в то время по собственной инициативе готовил «кавалерийское дело», в котором роль главного обвиняемого должен был играть Буденный. Поэтому он стремился собрать показания бывших сослуживцев Буденного, таких как Грибов, Верховский и Косогов, которые должны были вскрыть существование в инспекции кавалерии «военно-фашистского заговора», возглавляемого Буденным^[204]. Однако Сталин, прочитав представленные ему материалы, лишь написал на полях: «Не посылать больше Буденному секретных материалов»^[205]. Старый усач-кавалерист сохранил жизнь, за что отплатил хозяину целым ворохом доносов на других. В данном контексте представляется весьма возможным то, что Ежов поручил Голикову прозондировать Жукова на предмет сбора компромата на Буденного. Однако мемуарист путает имена, произнесенные в ходе этого допроса: Сердич, арестованный 15 июля 1937 года, Ковтюх – 10 августа, Вайнер – 15-го, Рокоссовский – 17-го, Грибов – 28 января 1938 года, не могли фигурировать как «враги народа» в разговоре, происходившем в вагоне Мулина. К тому времени арестованы были только Верховский и Косогов. Можно предположить, что Жуков добавил фамилию Рокоссовского, потому что хотел в старости протянуть ему руку после двадцати лет ссоры, показав, что не входил в число тех, по чьей вине он пострадал. Зимой 1941/42 года судьба сведет вместе Жукова, Рокоссовского и Голикова во время Битвы за Москву. Жуков будет командовать Западным фронтом, Рокоссовский – 16-й армией, а Голиков – 10-й армией. Последний окажется не способен овладеть Сухиничами – небольшим городком в Калужской области, приобретшим стратегическое значение. Жуков в грубой форме отстранит его от командования армией и заменит Рокоссовским. Та же ситуация повторится в марте 1943 года на Воронежском фронте: тогда Жуков заменит Голикова Ватутиным. За это Голиков отомстит Жукову в 1946 году, когда энергично выступит против него на Высшем военном совете, на котором Жуков будет снят с должности.

Но вернемся в 1937 год и к допросу Жукова Голиковым. Против него выдвигалось также обвинение, касавшееся его характера. Некто Юнг, комиссар 4-й дивизии, а затем 3-го кавалерийского корпуса, донес, что Жуков грубо ведет себя с подчиненными и политработниками. В Красной армии, где даже генералы легко «подносили в морду», грубость не считалась серьезным недостатком. Однако случай Жукова, похоже, выходил за обычные рамки, раз о нем заговорил комиссар. У нас имеется множество свидетельств, в том числе и Рокоссовского, который во время Битвы за Москву неоднократно был вынужден просить Жукова сменить тон, заявляя, что в противном случае он будет вынужден положить трубку^[206].

Гораздо более серьезным был упрек Голикова в грубости с политработниками и недооценке их роли и значения. Жуков ответил, что критикует только тех, кто выполняет свои обязанности халатно, как демагог. Раздраженный Голиков выпустил последнюю стрелу: «Есть сведения, что не без вашего ведома ваша жена крестила в церкви дочь Эллу. Верно ли это?» – «Это очень неумная выдумка!» – взрывается Георгий Константинович. В этом пункте Жукову просто невозможно не поверить. Ведь в 1937 году быть коммунистом и крестить ребенка в церкви было так же немыслимо, как в 1939 году заказать кошерную пищу в берлинском ресторане.

На этом месте разговор, который мог приобрести для Жукова очень опасный оборот, был прерван приходом Мулина. Комкор сообщил, что военный совет округа предлагает его кандидатуру на должность командира 3-го кавалерийского корпуса. Опять же по рассказу Жукова, Голиков протянул Мулину донесение комиссара Юнга, в котором некоторые места были подчеркнуты красным карандашом. Мулин будто бы, прочитав поданные ему страницы, заявил: «Надо пригласить Юнга и поговорить с ним. Я думаю, что здесь много наносного. Езжайте в дивизию и работайте. Я свое мнение сообщу в Москву. Думаю, что вам скоро придется принять 3-й корпус». Голиков выслушал Мулина, не сказав ни слова.

Выходя из штабного вагона Мулина, Жуков, должно быть, задавался вопросом, насколько велики его шансы выжить. 22 июля 1937 года он был назначен на должность командира 3-го кавалерийского корпуса. Успокоило ли его это назначение? А как оно могло его успокоить? Через несколько недель после этого он узнал об арестах Ковтюха, Вайнера, Рокоссовского, потом его заместителя, Александра Горбатова, вместе с которым он будет воевать в Великую Отечественную войну.

Судьба Горбатова является ярким примером причудливой извилистости жизненного пути некоторых военных во время Большого террора. В сентябре 1937 года он был исключен из партии. В марте 1938 года восстановлен, затем назначен заместителем Жукова, командовавшего тогда 6-м кавалерийским корпусом. Новый поворот судьбы: арест в октябре 1938 года. Даже под пытками он отказался подписать ложные признания и оклеветать других людей. Приговоренный к двадцати годам лагерей (неточность авторов. Сам Горбатов пишет в мемуарах: «Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах» – Горбатов А.В. Годы и войны. М.: Воениздат, 1989. С. 128. – Пер.), он был освобожден 5 марта 1941 года. В начале войны был заместителем командира корпуса, входившего в состав 19-й армии, которой позднее командовал Рокоссовский. Он дослужится до звания генерал-полковника, станет Героем Советского Союза, а войну закончит в должности коменданта Большого Берлина.

В своих мемуарах и Рокоссовский, и Василевский, и Жуков очень тепло отзываются об Александре Горбатове. Не было ли это выражением их восхищения стойкостью одного из немногих офицеров, ни на кого не писавшего доносов? В своих собственных воспоминаниях – «Годы и войны»^[207] – Горбатов описал страшную атмосферу, создавшуюся в армии в период Большого террора, когда многие доносили друг на друга, когда старшие командиры унижались, даря лошадей особистам – то есть сотрудникам особых отделов НКВД в армии. Много места отведено фантасмагорическим разговорам, услышанным им в тюремных камерах. Заключенные убеждали его, что лучше подписать признание и доносить, доносить без остановки, потому что чем больше людей будет арестовано, тем скорее руководители страны поймут, что Ежов – платный агент врагов Советского Союза. После вынесения приговора Горбатова отправили в Магадан – самое страшное место ГУЛАГа, откуда он писал письма Сталину, не получив ответа ни на одно. Затем его этапировали в Москву, пересмотрели дело и освободили, ничего не объяснив. На следующий день он был вызван к Тимошенко, занимавшему тогда пост наркома обороны. Тот принял его сердечно и сообщил, что распорядился выплатить ему содержание по занимаемой должности за все тридцать месяцев «отсутствия». Потом, с фальшивым видом, который восхитил бы Кафку, объявил вернувшемуся из Магадана вчерашнему заключенному, что тот получит путевку в «шикарный» санаторий, чтобы восстановить силы после «продолжительной и опасной командировки».