Иван Владимирович Тюленев
Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945

Глава 3
«За веру, царя и Отечество»

Вот уже второй день, как группа в сто человек новобранцев, среди которых находился и я, тянется на крестьянских подводах по столбовой дороге к месту назначения. Большинство из нас едут в 5-й драгунский и часть в 5-й уланский полки. Два унтер-офицера и два рядовых кавалериста сопровождают нас. Мы все смотрим на солдатскую форму; нам, назначенным в Каргопольский полк, больше нравится форма драгун, а тем, кто едет в уланский, несомненно, больше нравится их форма. Некоторые новобранцы пытаются спросить у сопровождающих, какова служба в коннице, но солдаты наотрез отказываются говорить, строго предупреждают, что о службе не говорят, а ее строго выполняют, приедете в эскадроны, увидите и почувствуете, что такое царская служба.

Ребята не расстаются с гармошкой; песни и пляски не умолкают, и не столько для веселья, сколько для того, чтобы забыть, что мы едем на службу. Сопровождающие нас солдаты этому не препятствуют.

Жители сел, через которые мы движемся, провожают нас с поникшими головами, а некоторые плачут. Они понимают, что прослужить в солдатах четырехгодичный срок – это не поле перейти, это дело нелегкое.

К вечеру второго дня мы достигли Симбирска. Всю нашу группу отвели в манеж уланского полка, который стоял в Симбирске. В манеже были устроены нары для прибывших новобранцев, здесь был карантин и для нас, назначенных в драгунский полк, – ночлег. Отсюда мы должны были следовать дальше в Казань по железной дороге. Вечером в манеж была приведена лошадь английской породы, а через некоторое время пришел подпрапорщик и приехал офицер. Манеж огласился громкой командой «Смирно!», и мы как сумасшедшие повскакивали с нар. Офицер не обратил на нас внимания. Наездник долго гонял лошадь на корде, заставляя ее брать барьеры.

Утром на следующий день мы, новобранцы, были свидетелями обучения кавалеристов-улан вольтижировке. Методика обучения была варварская. Обучались солдаты второго года службы, до нашего прихода в полк они считались молодыми солдатами.

Обучающий вахмистр стоял с бичом в кругу манежа. Бич свистел над головой солдата, выполняющего приемы верховой гимнастики. Горе было тому солдату, который четко не выполнял номер, – бич со всей силой опускался на его спину, конь стремглав бросался в сторону, а солдат, как мячик, падал на опилки, устилавшие манеж. И так же быстро вскакивал как ни в чем не бывало.

Мороз проходил по телу при виде такой солдатской муштры.

В дороге я познакомился с двумя товарищами. Один из них был татарин Зайнулин, другой – русский Павлов. Когда ехали в поезде в Казань, мы говорили между собой.

– Разве так можно обучать, это не учеба, а издевательство. И зачем я избрал службу в коннице, зачем я мечтал стать джигитом! – говорил Зайнулин.

– А что, ты сам выбрал для себя службу в коннице? – спрашивал я Зайнулина.

– Нет, меня, конечно, назначили в конницу, но я ведь мог отказаться и пойти в другой род войск.

Павлов говорил нам прямо и откровенно:

– Мне не перенести этой службы.

– Все это, товарищи, праздные разговоры. Все мы будем служить, да еще как, какие еще будем прекрасные солдаты. Стерпится – слюбится, от этого никуда не уйдешь. А что трудновато служить – это факт. Я вот, когда первый раз прибыл работать на Каспий и когда мы вышли в море, боялся по палубе пройти, а потом свыкся, полюбил море и стал по вантам, по реям судна при самом сильном ветре, как кошка, лазить.

– А ты разве моряк? – спросил Зайнулин.

– Моряк не моряк, а пять с лишним лет проплавал на Каспийском море. Эх, ребята, вы не знаете, какое чудное море. Вот где можно отдохнуть душой, и никто-то тебя не потревожит.

– Ну, расскажи что-либо о морской жизни. А почему же ты не пошел служить во флот?

Их вопросы задевали меня за живое, и мне становилось не по себе.

– В другой раз расскажу, а сейчас давайте споем.

И в вагоне раздавалась не то удалая, не то жалобная песня – «Последний нонешний денечек…».

До Казани оставались две остановки, и нас об этом предупредили сопровождающие. Приказали всем быть готовыми. Песня в вагоне смолкла. Люди стали подгонять ремни, лямки, чтобы удобнее было нести сундуки с вещами. Добрые матери, сестры, а для некоторых жены не пожалели для своих сыновей, братьев и мужей ничего, только бы они были одеты и обуты.

Каждый новобранец вез все то, что мог получить от родных и от общества села, направлявшего рекрута в солдаты. Он вез с собой белье, обувь, если не на четыре года, то по меньшей мере года на два.

– Ты что, Зайнулин, шашку и коня не взял из дома? – смеялись мы, когда товарищ примерял свою большую ношу.

– Да, братва, действительно, я только коня и шашку не взял, остальное все здесь в багаже, хватит на всю службу.

Поезд остановился на станции Казань. Все новобранцы по команде «Выходи строиться» быстро, но в беспорядке покидали вагоны. Каждый из нас боялся отстать от своего товарища, с которым он сдружился за длительную дорогу. В темноте и второпях, теряя товарищей и окриками отыскивая их, мы долго толпились на воинской платформе. И, несмотря на все усилия старшего сопровождающего построить нас в две шеренги для встречи дежурного офицера полка, мы продолжали топтаться. В таком положении застал нас дежурный офицер. Его сильный строгий голос, замечание по нашему адресу «что за б… здесь творится» внесли в нашу группу еще большее замешательство.

Наконец мы, все двести человек, построились в одну шеренгу, по очереди стали складывать на подводы свои вещи, а сами справа по три зашагали в драгунские казармы, которые находились далеко за городом у озера Кабан. Новые казармы 5-го драгунского полка, только что, год тому назад, выстроенные, произвели на меня большое впечатление. Они мне показались в сравнении с нашими домишками крестьян или землянками рыбаков дворцами.

Расположились мы в помещении столовой, где прожили пять дней, выдерживая карантин. За это время нас распределили по эскадронам и ежедневно гоняли на строевые занятия. Я попал с Зайнулиным в 1-й эскадрон, которым командовал Якимов, лучший наездник не только в полку, но во всей легкой кавалерии.

За пять дней пребывания в карантине большинство из нас узнали офицеров своего эскадрона, их особенности. Большинство офицеров 5-го драгунского полка были, как и во всех кавалерийских частях старой царской армии, высокомерные представители высокой дворянской знати. Они мало занимались с солдатами, только присутствовали на занятиях. Воспитанием, если можно так выразиться, солдата занимались унтер-офицерский состав, сверхсрочные вахмистры и подпрапорщики. Воспитание и обучение солдата сводилось, главным образом, к технике использования своего оружия и к муштре, что, несомненно, вырабатывало у нас ловкость и большую физическую выносливость. Четырехлетний срок службы делал солдата виртуозом своего дела.

Большое внимание уделялось знанию истории своей части. Еще будучи в карантине, мы все уже знали, что наш 5-й драгунский Каргопольский полк сформирован из эскадрона кирасирского полка, отличившегося в 1812 году, и что на него был наложен арест – снят один погон на один год – за то, что взбунтовался в турецкую кампанию.

Имелась и своя полковая песня. Возвращаясь в казармы с полевых учений, драгуны лихо распевали:

 
Когда войска Наполеона
Пришли из западных сторон,
Был авангард Багратиона
Судьбой на гибель обречен.
Бой закипел и продолжался
Все горячей и горячей.
Людскою кровью напитался,
Краснел шенграбенский ручей.
Так свято ж помните об этом
На предстоящем нам пути.
И будет пусть у вас заветом
Всегда пять против тридцати!
 

Каждый из нас, солдат, должен был кроме истории своего полка знать все полки конницы, а их было пятьдесят четыре. Знать внешних и внутренних врагов, знать и чтить царя и всю его семью. Кстати сказать, последний изучаемый нами вопрос на каждом словесном занятии превращался в «вечер юмора». Взводный унтер-офицер Прокофьев, который занимался с нами по этому вопросу, очень любил спрашивать тех солдат, которые плохо разбирались в титулах царских особ:

– Ну-ка вот вы, Зайнулин или Мухамеджанов, скажите, как именовать царя?

Зайнулин хорошо знал этот прямой вопрос и на ломаном русском языке четко отвечал. Вслед за этим вопросом Прокофьев обязательно задавал Мухамеджанову второй вопрос: «Как титуловать наследника?» или «Кто такой цесаревич?». Здесь Мухамеджанов терялся, а терялся потому, что путал цесаревича с княжнами. После долгих усилий он спрашивал своего учителя, а кто цесаревич – «девчонка» или «мальчишка». Вот здесь-то после этого вопроса поднимался неудержимый смех. Смеялись все, смеялся и сам взводный и не замечал того, что этим занятием мы издевались над семьей самодержца.

…Кавалерийская служба – очень тяжелая служба. Чуть свет вставай и иди на уборку коней. Потом не успеваешь почиститься и выпить стакан чаю – стройся на осмотр, через час выходишь на езду или вольтижировку. После двадцатиминутного перерыва на обед – занятия с шашкой, пикой, «пеше по конному» (маневры и бои кавалерии, когда одни солдаты сидят верхом на других), а затем опять вечерняя уборка коней до темноты. Так ежедневно потянулась моя солдатская жизнь.

Я обладал крепким здоровьем, поэтому служба в коннице для меня не была «тяжестью». Я хорошо владел конем, вольтижировкой, был неплохим гимнастом и рубакой. С первых дней службы был намечен в учебную команду. И после Пасхи, когда мы приняли присягу, я ушел в учебную I команду полка, с которой делал поход на маневры дивизии из Казани в Симбирск на Волгу, в село под названием Часовня.

Трехсоткилометровый поход вдоль левого берега величественной Волги от Казани до Симбирска, переправа через Каму закаляли солдат. На этом пути мы проходили много селений. Народ всюду был приветлив, встречал и угощал солдат чем Бог послал. В то же время я не раз слышал от крестьян осторожный, с тревогой в голосе вопрос: «А что, братец, как бы война не наступила?» Я, как и каждый, особенно молодой, солдат, будучи далек от политики, не знал, что отвечать на неожиданный вопрос. И только потом, уже разобравшись с мыслями по этому вопросу, я перебирал все признаки надвигавшейся Первой мировой войны.

Таким признаком грозных туч войны у нас в полку была задержка демобилизации солдат 1910 года призыва. Вот, подумал я, где кроется причина их задержки. И когда мы на стоянке в одном большом селе на Каме пошли со старым солдатом Смолиным погулять, я спросил его, почему задержан десятый их год. Он, видимо, кое-что знал и по секрету сказал мне, что не исключена война с турками, и приказал мне молчать и об этом ни с кем не разговаривать.

Село Часовня раскинулось на левом берегу Волги, там в 1914 году был построен огромный патронный завод. Село расположено напротив города Симбирска. Величественный железнодорожный мост через Волгу виден из домов во всей его красе. Село такое большое, что в нем размещались пять кавалерийских полков и конно-артиллерийский дивизион, которые составляли из себя 5-ю кавалерийскую дивизию. Этой дивизией командовал генерал Мориц. Я не видел в лицо своего командира дивизии, но я видел и знаю, как этот генерал Мориц бежал с поля боя в 1914 году под Ново-Мястом…

Прошло недели три, как все кавалерийские полки дивизии разместились в селе, и каждый полк выходил на занятия на огромный плац, где мы повзводно и поэскадронно скакали на галопе развернутым строем.

Сходились в атаке с саблями наголо. Драгуны против улан. Гусары против донских казаков или против астраханцев. Две конные батареи придавались то одному, то другому полку. Но видимо, в то время артиллерию недооценивали. Выигрыш боя приписывался тому, кто хорошо покажет «шок», а не тому, кто сочетает маневр с огнем артиллерии, кто искусно организует бой. Отсюда было стремление офицеров всех рангов воспитывать и готовить подразделения, части для большего парадного шума и меньше для смысла – для войны. Такое воспитание вошло в привычку. Это понимали солдаты. Вред такой односторонней муштры вскрыла потом война. На войне тактика претерпевала изменения, но было поздно.

Ежедневные линейные учения поощрялись командиром дивизии. Он выезжал со «свитой» и штаб-трубачами на смотр конных полков, лихо проходивших перед ним во взводной колонне. Мы слышали приветствия скачущего трубача, объявляющего нам благодарность от имени генерала Морица.

После полковых учений начинались дивизионные учения, где участвовали все полки дивизии и конно-артиллерийский дивизион.

Несмотря на неправильную во многом подготовку солдат, мы учились. И благодаря прекрасному людскому солдатскому составу и выносливым донским коням, представляли большую силу. Уверен, что ни одна армия мира не имела такой могучей конницы, как русская армия. Мы, солдаты, это понимали и гордились этим.

В тот самый июльский день 1914 года, когда свершилось роковое решение – объявление Первой мировой войны, я нес службу дневального. Когда эскадрон ушел на занятия, я прибрался в сарае, где мы располагались, постелил на нарах, чисто подмел пол и присел около выхода. Из расположения видна была Волга, и я стал любоваться красавицей рекой. В это время по ней плыли плоты и беляны, а по длинному железнодорожному мосту змеей пробегал поезд. Не знаю, долго ли продолжал бы я сидеть и любоваться этой чудесной картиной, если бы меня в таком положении не застал дежурный по эскадрону унтер-офицер Алтухов. Он, проверяя наряд, незаметно подошел ко мне, ударил меня хлыстом и начал распекать за безделье. Но в это самое время за селом грянуло мощное неоднократное «ура!». Перекатами оно прокатилось по всему огромному плацу и донеслось до нас.

Алтухов перестал меня ругать и начал прислушиваться, бормоча себе под нос:

– Что за чертовщина, что б это значило; неужели сошлись в атаку, не может быть, рано, да и крики «ура!» не похожи на боевое «ура!».

Я доложил, что в 4-м взводе все в порядке, но Алтухов меня уже не слушал.

– Господин дежурный, видимо, наши – драгуны и уланы – атакуют вторую бригаду – гусар и казаков, – после минутной паузы сказал я.

– Когда ничего не понимаешь в этом, то молчи, – ответил мне унтер. – Возможно, генерал Мориц объезжает полки, но он так рано не выезжает. Пойду в канцелярию эскадрона, узнаю, что это означает. – Алтухов ушел.

Я остался на своем посту и, несмотря на то что в сарае все было прибрано, вновь стал поправлять постели и наводить порядок. Крики «ура!» все продолжались. Эскадроны всех полков возвращались с учения. Вернее, учение не состоялось. Продвигаясь по улице, драгуны и уланы продолжали кричать «ура!». Наш эскадрон, как головной, шел впереди. Офицеры эскадрона быстро разъехались по своим квартирам, а солдаты, расседлав коней, бежали к сараю.

– В чем дело? – спросил я товарищей.

– Ты разве еще ничего не знаешь?! Война объявлена, нас поздравили с походом. Сегодня же будем грузиться в вагоны и едем на зимние квартиры.

Начались сборы. Солдаты чувствовали себя неопределенно. Кто напевал песенки, кто ходил грустный. Все в душе вспоминали результаты Русско-японской войны, но определенных мыслей о новой разразившейся войне никто не смел высказывать вслух, что вполне понятно.

Я вспомнил слезы матерей, слезы остающихся сирот, которые породила война в 1905 году. Мне вспомнились также робкие вопросы крестьян во время нашего похода. Хотелось пойти в город, на заводы Смирнова, где работали мои односельчане, поделиться с ними мыслями. Хотелось повидать близких, но это, конечно, осталось только моим желанием… Закончив дежурство, я не мог даже прилечь отдохнуть, как полагалось, меня привлекли к упаковке казенного имущества. Все солдаты эскадрона бегали вокруг, как муравьи в муравейнике, собирая казенные и свои вещички для погрузки в эшелоны. Вечером вся боевая часть эскадрона была погружена, и поезд с бешеной быстротой помчал нас в Казань.

В душных конских вагонах, загруженных до отказа конями и фуражом, ехали и мы, солдаты. Поезд останавливался лишь на отдельных станциях, где требовалось делать водопой коням и раздавать пищу людям. На станциях – большое скопление мобилизованных мужиков, слезы и стоны провожающих. А на ходу видно было, как по полевым дорогам гнали лошадей, отобранных у крестьян по мобилизации.

Собравшись после водопоя в вагонах, солдаты все обсуждали положение, вызванное войной, которая касалась всех. В одной семье забирали братьев, в другой коня, упряжь, скот. Об этом и шел разговор.

– А что, господин взводный, – обращался с вопросом Зайнулин к унтер-офицеру Прокофьеву, – могут взять у нас лошадь, если она у нас одна?

– Если лошадь ваша хорошая, пойдет под верх или для артиллерии, то, конечно, ее возьмут, то есть мобилизуют, – ответил Прокофьев.

Я видел, как у Зайнулина после этого ответа навернулись на глаза слезы. Как он мне потом рассказал, что чуть не заплакал, потому что не на чем будет убирать хлеб, а семья большая – если не будет хлебушка, будет голодать.

Мы с Гусевым говорили о том, что у нас заберут в армию братьев.

– Мой брат десятого года срока службы, – говорил я, – он, видимо, попадет в первую очередь.

Брат Гусева был 1908 года срока службы. Мы решили, что 1908–1910 годы призыва возьмут одновременно. Затем разговор всех солдат невольно вновь переходил к ходу объявленной войны.

– А что? Поди, на границе уже идут бои, да, видимо, какие еще. Вот если бы наш полк стоял там, где он раньше стоял, – около города Ченстохова, мы бы теперь уже били немцев, – сказал взводный.

– А может, немец лупил бы нас, – ответил ему Гусев.

Спор разгорался, большинство считало, что мы всыплем немцам и им не одолеть нас. Это положение отстаивал и взводный.

– Это верно, что мы – Россия – сильный народ, – говорили драгуны, – но почему же мы в 1904–1905 годах япошке проиграли войну?

Все солдаты обратили взоры на взводного, но он молчал. Когда же солдаты еще больше стали интересоваться этим вопросом, то он неуверенно начал объяснять:

– Прежде всего, на Дальний Восток очень далеко было подавать пополнение, да говорили, что там генерал Стессель предателем оказался. Да еще говорили, как будто бы снарядов на Дальнем недоставало, а пехота с морским флотом действовали вразброд.

– А что, разве это не может повториться и в эту войну? Чего доброго, а этого надо ожидать. Чем лучше наш помощник командира полка подполковник Шмидт? Немец, он и есть немец, – высказался Каманин, солдат с Волги.

В это время поезд замедлил ход и остановился. Все переглянулись и, как бы напугавшись своего разговора, одновременно, как по команде, замолчали.

– Братцы, нужно осторожно с такими разговорами, – сказал взводный и, отворив дверь вагона, вышел.

Солдаты облегченно вздохнули.

– А что, братва, если наш взводный возьмет да и расскажет командиру эскадрона о наших разговорах?

– Может быть, раньше и донес бы он, но теперь у него кишка слаба это сделать, – сказал Каманин. – Вы думаете, он не знает, куда мы едем, ведь не на маневры, а на войну. А на войне солдат – главная сила. В первом бою свои же ухлопают.

Горнист проиграл сбор, и снова поезд двигался без остановки до станции Казань.

Сборы на зимних квартирах в Казани у нас были недолгие. Получив первосрочное обмундирование и снаряжение, мы снова ускоренным темпом двигались на фронт по направлению к Варшаве. Два раза из эшелона, в котором двигался и наш 1-й эскадрон, отцепляли по два вагона с солдатами и направляли их вперед для усмирения мобилизованных на станциях Минск и Белосток. Те, кто был выделен для этой цели, потом рассказывали, что они наблюдали на окраинах города и больше всего около станции – разбитые магазины, винные погреба и «казенки».

Чем ближе мы приближались к местам боевых действий, тем больше думы солдат были заняты тем, на какой фронт пойдет наш полк. На запад или на юг? Интересовало солдат и то, что за край Польша. Во время походного движения мы по пути встречали крестьян, батраков и рабочих. Точно узнали, как живут польские крестьяне, беднота и рабочие.

– Да, ребята, – говорил нам на привале солдат Исаев, – оказывается, земля в польском крае такая же, как и на матушке-Руси, а насчет порядков здесь еще хуже, чем на Волге; такой же забитый мужик, как и у нас.

За Белостоком неожиданно для нас эшелоны 5-го полка остановились и начали разгружаться. Пытливый солдатский ум не мог определить причину неожиданной выгрузки. Много было разговоров на эту тему. Одни говорили, что дальше двигаться по «железке» нельзя, наверное, враг сейчас наступает на Варшаву. Другие говорили, что у врага-де имеются дирижабли и могут разбомбить эшелоны. Истинная же причина преждевременной разгрузки эшелонов 5-й кавалерийской дивизии была вызвана неподготовленностью к войне царского правительства. Враг сорвал наше сосредоточение и мобилизацию в прифронтовой полосе, а железная дорога не справлялась с переброской войск, боеприпасов и продовольствия для фронта.

Этого, конечно, не могли тогда знать солдаты. Несмотря на все невзгоды, солдаты были настроены глубоко патриотично, готовились к встрече с врагом, чувствуя за своими плечами богатырскую силу Руси.

Походным порядком двигались мы до Варшавы. В это время события на фронте складывались не в нашу пользу. Передовые немецко-австрийские войска в некоторых местах сбивали наши прикрывающие части, теснили их к Ивангороду и Варшаве.

Мобилизация проходила с большими «шероховатостями». Призываемые солдаты старых возрастов громили «казенки» с водкой и шли на войну с неохотой, а рабочие на ряде заводов устраивали забастовки, выражая свой протест.

Вскрылась неподготовленность царского правительства к войне. Не хватало пушек, пулеметов, винтовок и боеприпасов. На пять солдат была одна винтовка. На всю нашу дивизию – одна пулеметная команда и одна конная батарея. Во время боя эти средства отсылались в тыл. Боялись, как бы не потерять их, да и снарядов не было, нечем стрелять.

Настроение солдат в связи с этим было очень плохое, к тому же солдаты страшно были недовольны наличием в войсках офицеров и генералов с немецкими фамилиями – Ренненкампфов, Фридриксов, Шмидтов и т. д. Бросалась резко в глаза и бездарность отдельных офицеров. Все это, вместе взятое, отражалось на боевом состоянии солдат. «Предадут», «верить им нельзя, они ведут нас на убой». Как ни странно, но большинство офицеров не замечали этого, а может быть, не придавали этому большого значения. Офицерство было настроено оптимистично. В беседах с солдатами у них сквозило зазнайство и «шапкозакидательство». Наряду с этим продолжало процветать казнокрадство. Солдат обворовывали все кому не лень. Даже фуражир из солдат и тот воровал без меры. В Февральскую революцию 1917 года солдаты первым делом припомнили это своим офицерам, особенно хозяйственникам. Так называемый «крупяной» вопрос стал тогда одним из самых острых во взаимоотношениях солдат с офицерами. Солдаты потребовали отчета – куда девались крупы и весь солдатский приварок, который они много дней не получали. Я помню, мы в полковом комитете только и занимались этим вопросом, подсчитывали, сколько было недоедено тогда-то и тогда-то крупы солдатами и сколько это стоит в денежном выражении.

Вернемся к походу нашего полка на фронт в 1914 году. После отдыха в Варшаве наш эскадрон, а затем и полк был брошен на Гродно, затем под Ново-Място на реке Пилица. Нечего греха таить, сначала было боязно. К тому же больше всего нас запугивали офицеры, которые, разъясняя нам, как нужно быть более бдительными, невольно внушали нам страх перед противником.

Мы ехали с Зайнулиным в парном дозоре. Наши винтовки были наготове, но мы их заложили за спину и двигались с шашками наголо в 500 метрах от ядра взвода, осматривая тщательно складки местности и небольшие перелески. Противник был от нас далеко, больше чем на два перехода, но это мы узнали потом. Представляя, что вот-вот столкнемся с врагом, мы с точностью выполняли каждый параграф Устава полевой службы.

Наши кони были достаточно утомлены, когда нас сменила другая пара, а мы присоединились к взводу. Вскоре далеко в небе мы услышали шум мотора самолета. Было и жутко, и в то же время интересно посмотреть аэроплан. Командир эскадрона скомандовал укрыться в тени строений и деревьев. Солдаты, выполнив команду, все же продолжали рассматривать эту «небесную птицу», увиденную в первый раз. Но эта «птица» в то время была еще несовершенна. Едва ли она заметила нас с высоты двух-трех тысяч метров. Простояв три дня в прифронтовом городке, неся по всем правилам полевую службу, мы свыкались с обстановкой.

Затем целый месяц совершал наш полк поход за походом, но врага мы не встречали. Оказывается, мы кружили на одном месте недалеко от Варшавы.

Снова наш эскадрон движется по пыльным проселочным дорогам. Сотни километров покрыли мы. Каждый солдат был готов к бою и ждал его. Но врага опять не было и в помине. «Что ж это, братцы, такое, что ж это за война?! Если будем так воевать, то и немца не увидим, как он в глубь России пройдет», – смеясь, говорили солдаты. Как потом мы узнали, немецко-австрийские войска прорвали наш фронт и двинулись на Ивангород и город Седлец двумя группами. Наше начальство, видимо не зная, где и каким способом использовать сильную конницу, решило прикрывать ей образовавшиеся прорывы и как бы латало дыры на сильно поношенном дырявом кафтане.

Были и такие случаи, когда наши конные части заходили глубоко в расположение противника, но ударить его с тыла командование не решалось, и конники возвращались обратно. Такие случаи давали повод солдатам с первых дней войны говорить об измене, причем намекая на полковника Шмидта, который командовал полком.

– Так рассуждать нельзя, – говорил взводный, – солдатам за такие вещи не поздоровится. Ведь полковника Шмидта сам царь знает. Вы слышали из газет – на Западном фронте немец Ренненкампф армией командует и, несмотря на то что он немец, в Восточную Пруссию вошел со своей армией.

В разговор вмешался старый солдат Гилев:

– А знаете что, господин взводный, катитесь вы с вашим Ренненкампфом к чертовой бабушке.

– Ну, ну! Вы смотрите поосторожней выражайтесь.

– А что мне поосторожней выражаться, может быть, меня завтра убьют. А ваш Ренненкампф все равно предаст русских, куда бы он ни зашел, потому что он немец. И вы, господин взводный, не очень стойте за немцев, ведь вы живете с нами.

Разговор прервался. Во взвод пришел поручик Бжизицкий и приказал срочно седлать коней.

Когда мы выехали на окраину, поручик Бжизицкий объяснил нам задачу, которая заключалась в том, чтобы наш взвод разведал подступы к реке Пилица у местечка Ново-Място, требовалось вскрыть силы и намерения противника.

Немцы в это время одним своим корпусом двигались по направлению к Варшаве, намереваясь окружить русские войска, находящиеся между Ивангородом и Седлецом.

Ускоренным аллюром наш взвод двинулся на разведку. Начальство все время предупреждало солдат о бдительности, напоминало нам о казаке Кузьме Крючкове, который прославился в то время. Солдаты мало верили офицерам, они верили в свою солдатскую русскую силу. Слов было немного: «Смотри, братва, на случай тяжелого положения не оставляй друг друга в беде».

По дороге мы встретили казачий разъезд, который возвращался из разведки. Донцы рассказали нам, что они около местечка Погребище в двадцати километрах западнее Ново-Място наскочили на неприятельский разъезд, атаковали его, после чего противник в панике рассеялся по лесу. А говорили, что немецкое войско очень сильное. Но сильное оно тогда, когда на их стороне имелся перевес, а один на один против русских у них кишка тонка, говорили казаки.

Вечером мы были уже за рекою Пилицей, где, так же как и наши казаки, столкнулись с немецкой разведкой. Разведчики на велосипедах направлялись к переправам через реку.

Мы устроили засаду и, пропустив дозорных, открыли по ним огонь. Двоих немцев захватили ранеными в плен, остальные скрылись. Мы не преследовали немцев. Несмотря на желание солдат, поручик Бжизицкий такого приказа не отдал. Ночевать мы вернулись на свою сторону Пилицы.

В донесении, которое я отвозил вместе с пленными в полк, офицер описывал героические действия взвода. В нем говорилось, что «славный драгунский взвод разбил велосипедную роту немцев, без потерь со своей стороны. Точно установлено, что до пехотной дивизии противника движется на переправы реки. Солдаты и кони сильно переутомлены. Продолжаю вести разведку…»

Все это мне, как старшему конвоиру и ответственному за доставку донесения, было сказано офицером на словах. Долго солдаты смеялись над враньем, но затем привыкли к этому. Узнали и смысл такого содержания докладов офицеров – за это они получали награды.

То, что разведал наш взвод о противнике, было достоверно. Вскоре весь 5-й драгунский Каргопольский полк занял оборону на реке Пилица. На этом рубеже полк отразил наступление пехоты врага. А затем вся наша дивизия атаковала его. Только нерешительность генерала Морица спасла немецкую дивизию от разгрома.

Всю осень наша 5-я кавалерийская дивизия вместе с другими кавалерийскими дивизиями действовала то под Краковом, то под Сандомиром, ликвидируя прорыв австро-немецких войск.

Солдаты свыклись с боевой обстановкой. Прислушивались к разговорам офицеров и газетным сообщениям, в которых они хотели найти ответ на свой главный вопрос: когда же кончится война? Долго ли она протянется?

Слухи и сведения, доходившие до солдат, были разными. Одни офицеры говорили, что война долго не продлится, немцы должны будут скоро покориться союзникам. На деле же пока союзники – французы и англичане – отступали за реку Марна. На нашем фронте дела шли также не блестяще. Если на юге наши войска осадили и заняли крепость Перемышль, то на западе из Восточной Пруссии армия Ренненкампфа начала бежать. Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич был освобожден и направлен на Кавказ. Сам царь Николай принял на себя верховное командование. Все эти события доходили до солдат. В армии было такое явление – «солдатский вестник». Мы узнавали и о тяжелом положении на фронте, и о новых предстоящих назначениях. Все то, о чем говорили солдаты, потом сбывалось…

Откуда же мог все это знать солдат? Особенно о тех деяниях, которые вершило высшее начальство. Секрет здесь простой – денщики офицеров и генералов были тесно связаны с солдатами, и все, что говорилось и даже что делалось в штабах, доходило до солдатской массы. Поэтому «солдатский вестник» был вполне достоверным источником.

Наступала зима. «Солдатский вестник» начал говорить, что наша дивизия уйдет на реку Бзура и будет занимать там новые действующие позиции. Это сбылось. Все лето пятнадцатого года мы просидели в окопах на левом берегу реки Бзура.