Иван Шишлянников
Антиэнтропия
В жутко громком и запредельно близком
Верно верю, телепатия есть; временами вирален и смех,
Писатель тоже пронзает людей, касаясь буквами их сердец.
Порой думаю, что душою слеп, есть ли в культуре какой дефект?
Интересен духовный рентген; пусть иллюзии тают, как снег.
–
Не так сложен данный эффект, нам нужна лишь помощь друзей,
Выручил виртуозно слепец, мы загрузились в рисованья процесс.
Повязку плавно на очи надел, вручая слепцу перст,
А рисовать ровно начали вместе, обсуждая очертания церкви.
–
Изображали высокий собор, над бумагой витала ладонь,
Мне казалось, вижу душой, грани Мира обращались в ноль.
Будто падал в глубокий колодец, растворяясь в движениях ровных,
Не видел их, но шептали сотни, с Миром общаемся нотами.
–
На рисунке проявлялся собор, затмевая собою всю скорбь,
Пролетал сквозь чуму и корь, слыхал Шекспира, видал Мадонну.
Мне Мир показался огромным, хоть его и не видел толком,
Бог не зря известный художник, краски служат нам телепортом.
–
Собор проявлялся на свете, сам будто растворился в детстве,
Мыслил слишком простецки, с искусством уже не ослепнешь.
Падал в бездну, по стенкам блики, со мной падали вместе книги,
В этом теперь растворился: в жутко громком и запредельно близком.
Мы стоим на Занзибаре
Они стояли там, на Занзибаре, краснелись, щёки целовали,
Вокруг плыли лишь старо-хибары, там не слышен хруст мяса.
И почему же все пляшут? Смотрю, оставлена пашня,
От них несёт чем-то квашеным, но нет гнили, нет и усталости.
–
Им лопасти Кукурузника рубят капусту, ей набивают пузо,
После идут и танцуют, что же в их головах-дуплах?
Я антрополог или трутень? Не очень понятен этос их улиц,
А вы то чего надулись? Мы тут ради бабла и науки.
–
Казалось, что наложил на себя руки, проглотив все таблетки подруги,
Потом зырю – коробки и стулья, будто на помойке очнулся.
А это Занзибар – какая же глупость! Может сюда отправляются души?
Дублин бы или Шотландии ласку, а очнулся в этой сточной канаве…
–
С тех пор исследую местных пьяниц, которые хмеля не знают,
Но что же они тогда потребляют? Их всегда наполняет радость.
Говорить невозможно – расколото сознание, от них не получишь признания,
Они гогочут, как наркоманы, в их глазах "созвездье Дурмана".
–
Но пришло время – Занзибар отдаляется, вижу лоск капельницы,
И теперь остаётся маяться, это что – какие-то галлюцинации?
За таблетки уж не буду браться, вспоминая те дикие танцы,
Во снах мы так и стоим на Занзибаре, улыбаясь тем, кто знает.
Город Бога
Потерялись в мегаполисе, чувствуя, как накрывает меланхолия,
Алкоголики и ипохондрики, быть может, ни черта и не поняли.
В громоотвод теперь бьёт молния, мы силы исполнились,
Но кровь течёт и в дни тёплые, будто бы ранка лопнула.
–
Они закроют дверь и отключат свет, чтоб в темноте искать искры надежд,
Город Бога – место, где находят хлеб, там все близки, будто растёкся клей.
Кого-то в затхлом помещении объял бред, кто-то нахватался газет,
Со стороны кажется, ждут бед, их чёрствость сияет, как плешь.
–
Это мегаполис, это город Бога, религия лишь дряхлый провод,
Они сдадутся, дай только повод, ведь никто не знает, что можно с Любовью.
Огромный палисадник, где всё затхлое, какая нужна тут магия?
Нужда распирает гангстеров, опять кто-то преставится.
–
По их венам сангрия, их покидают знания, но нет здесь наставника,
Город скрипит, разлагается, мёртвые даже в садиках.
И нет, сие не апокалипсис, ибо в этом нет ни Бога, ни Дьявола,
Ведь тут каждый бандит отъявленный, фауна вся изъязвлена.
–
Небо окрасится в красное, призывая на помощь ядовитый дождь,
Я в порядке, не дрогнет моя жёсткая бровь, резво изменяю событий ход.
И город Бога болью не лопнет, ведь заполнит улицы нежность,
Любовь обрела своё место, а значит, впору тебе предложить Надежду.
Любовь не сгорает дотла
Животные мёрзли в песках, зрел, как город уходит в даль,
Очертания зданий покидали пляж, каждый домик погрязнет в волнах.
Человеку досталось сполна, ведь он ангелов нещадно пинал,
Теперь же скрючилась его спина, скорпионы не пожалеют жал.
–
Жаль, конечно, что конечна пробежка, ни к чему уже спешка,
Лучше тратить силы на нежность, лавируя меж памяти бренной.
А Свобода набрала веса, так думаю, что не справится сердце,
Пожар снова возьмётся за дело, разбрасывая денежный пепел.
–
В старом доме не видно порога, жильцы понатащили коробок,
Не хожу теперь походкой бодрой, тут какой-то лабиринт чудовищ.
Культура в полдень сгорела на площади, порадовав людское сборище,
Ей надоело выходить на поприще, слушая замечания пошлые.
–
Сам тоже пропал в старом домике, смотря на тучи из копоти,
Город пал, будто был фарфоровый, завещание не будет одобрено.
Справедливость уже похоронена, умерла от ранения колотого,
Просто так ударяют в колокол, надеясь, что огонь задобрится.
–
Мы сидели и тихо ели, за их памятью не видно двери,
Слышен звук пожарной сирены, огонь хочет отнять нашу Вечность.
Пью чай, а они горят, они зря поверили в хлам,
А на мне несгораемый плащ, ведь Любовь не сгорает дотла.
Ангел-почтальон
Служу верно, но обычный почтальон, потупите свой холодный взор,
Мне бы счастья нащупать узор, но концы рубятся топором.
Огласил клиент приговор, он хочет, чтоб далеко я пошёл,
И так каждый в меня плюёт, не понимая, что я тоже плоть.
–
Не судите меня, братки, от хваткого голода лижу конверты и марки,
И сравниваю их с грибами, что галлюцинации вызывают.
Пусть это всё не реально, меня пустыня уже сломала,
Брожу в комковатой грязи, смотря, как народ умирает.
–
Днём налижусь этих марок, а ночами смотрю на пары,
Вижу, как они ругаются, голубкам не дано разговаривать.
Город переворачивается, часами долгими торчу в прачечной,
Но отжимаю всё своими руками, ярко-красным пульсирует платье.
–
Подарил его одной даме, она давно так не улыбалась,
А потом след её потерялся, исчезли стрелки и с циферблата.
Под марками тускнеет город, он лопается, как сухая кожа,
От боли разбиваю стёкла, надеясь, что манекены дрогнут.
–
Ясным вечером доигрался, мне плохо стало от марок,
Понял, что отключаюсь, как же тогда испугался.
Мне казалось, что сделал выстрел, Бог зрел на меня с некой искрой,
"Не падай так больше низко, а то ангел не доставит посылку".
Пускай всё обратится пылью
Беги-беги, свинка, рано или поздно ножом доберусь до грудинки,
Ты пепел, а не отличник, посмотри на своё скорбное личико.
Ублюдка не спасёт наличка, тебя слёзы пропитают до нитки,
Дано знать про тебя – ты личинка, от твоих действий воняет гнилью.
–
Беги-беги, тварь, однажды станцую на глазных белках,
И никому не жаль дурака, телом молод, а в душе старикан.
Важен ты? Давай-ка, покажь; что создала твоя рука?
Это всё тупая брехня, свинка зря резво целит в века.
–
Беги-беги, жалкий баклан, об твою бошку разобью вот стакан,
Чтоб ты начал всё понимать – ты бездарность и червивая грязь.
Поэт? Творец? Мне плевать! О тебе люду не дано узнать,
Будешь в мусоре подыхать, не надеясь любовь обнять.
–
Беги-беги, жалкая нечисть, пара строчек и пачка рецензий,
Так и остался невидимкой мерзкой, память быстро о тебе померкнет.
Столько талантов на белом свете, а ты лишь мясо для стейка,
Сдохнет свинка в мокрой постели, свинке счастье уже и не светит.
–
Стою-стою, злобная рухлядь, никогда не опущу руки,
Меня не парят твои слухи, мне известно, что я тебя круче.
Борьба с Тьмой – моя стихия, не особо заботит гордыня,
Пусть хоть всё обратится пылью, мы продолжим наш бой, энтропия.
