Иван Александрович Мордвинкин
Буду любить его всегда
Вначале она решила, что отравилась, потом – что ошибается врач и попадаются бракованные тесты, потом – что всё же спит, и всё это ей снится, ибо не болезнь то была, а обыкновенная… беременность.
Мысли и воображения будущего понеслись в её голове потоком – что будет дальше? Как сложится теперь её жизнь и того ли она просила у Бога?
Встать на учёт по беременности оказалось делом нервным. Врачи хором пели Алине похоронную песнь, и порой возмущались неистово, будто она рисковала их жизнями, а не своей. Особенно протестовала гинеколог о снятии ответственности и трясла перед Алиной стопкой бумаг с диагнозами.
Впрочем, возможная смерть и впрямь пугала Алину.
Виталия предстоящее отцовство тоже не вдохновило нисколько, и он названивал и умолял Алину бросить эту запоздалую идею, потом грозился, отрекался. Наконец, сообщил о новой жене.
Это было трудное, страшное по-своему время. Целый мир хором гудел Алине в душу, шепча об испорченном женском здоровье, о возрасте, о потерянной жизни и о мужчине, который теперь не найдется никогда.
И Алина решилась на последний аборт.
Утром она вооружилась правдой, какую видела в безнадёжном будущем предстоящего ребенка, вызвала такси и уехала ко времени, определённому заранее.
И тут случился знак, который впервые «прочитала» она ясно. Яснее, чем день за окошком такси, которое, как назло, покатило по Кировской улице, где стояла синяя церковь с золотыми куполами. Алина не глядела, она вертела головой, притворяясь, что ей интересно смотреть вдаль и церкви той она не видит. Но машина заглохла, водитель, сдерживая мат (возле церкви всё-таки!), головой окунулся под капот, а Алина… молча выбралась из машины, расплатилась и покорно побрела в церковь.
Здесь думала она вздохнуть Богу, Он Сам ведь знает всё. Но, встав напротив иконы «Всецарицы», она осенилась внезапно: как же похож лик Божией Матери на лицо её мамы!
И, как ни бодрилась Алина, но не удержала скупых слёз, а потом и расплакалась неудержимо, разрыдалась и от того будто взорвалась её душа, стеня и мечась внутри Алины.
Алина упала на колени и запричитала невнятно, как когда-то причитал её разболевшийся отец. А потом разревелась и вовсе вольно, свободно, выплескивая всё, что накопилось к сорока, и что так теснило грудь и сжимало ум.
Старушка, протирающая в церкви подсвечники, бросилась было к Алине, но на звуки рыданий из алтаря явился пономарь – седоватый мужчина с аккуратной стриженой бородой, и перебил сердоболицу, подозвал к амвону:
– Ты чего? – прошептал он строго и в церковной тишине громко. – Не мешай Богу!
***
Роды вышли преждевременными и ужасными.
В эти часы Алина мучилась так, как не мучилась за всю жизнь, хотя бы и собрать всю боль воедино и осенить ею бедное тело враз.
Но ещё ужаснее мучило будущее, которое осознавала она в промежутках тишины – безрадостное, пустое и холодное.
Когда безбольные затишья иссякли, и боль непрерывно овладела её плотью, Алина выпадала из действительного, потом приходила в себя и снова кричала во всё горло, чтобы хоть как-то облегчить пришествие смерти, которую ждала с ужасом.
Но смерть пришла тихо, Алина мягко провалилась в её вечную липкую тишину и вышла из реального мира в никуда. На том свете она оказалась сразу, как только очнулась от промежутка междужизния.
Память медленно прояснилась и, помня свежие ещё муки, Алина, не открывая глаз, застонала по привычке.
– Все хорошо, милая, – отозвался голос санитарки. – Родился здоровенький, три девятьсот!
Алина очнулась окончательно и поняла, что не умерла, что вот она – лежит в роддоме, глупая сорокалетняя баба, никому не нужная мать-одиночка. Она открыла глаза и повернула лицо к окну. Но из этого окна виднелись только черные осенние тучи, и одинокая птица парила в небе, как душа, желающая умереть, но страшащаяся смерти.
