Ирвин Шоу
Растревоженный эфир. Люси Краун

– Каждый год на Рождество я посылаю в Красный Крест пятьдесят долларов, – ответил Арчер. – И не знаю, что с ними делается.

– Меня направили на базу бомбардировщиков «В‐17» в Англии. Я раздавала пончики и писала письма родителям погибших. Я считала себя патриоткой, и мне очень шла форма. Я флиртовала с летчиками на танцах, но никого не подпускала к себе и в постель ложилась одна. Один парень, пилот бомбардировщика, говорил мне, что, потанцевав со мной, он ехал в город к своей английской девице и, лежа на ней, закрывал глаза, представляя себе, что под ним – я. Тогда я сказала ему, что не готова обратить его грезы в реальность. Дело было зимой сорок четвертого года, и он летал над Бременом и Франкфуртом. А потом я встретила командира эскадрильи возрастом постарше того пилота – ему было лет двадцать шесть – и рассталась с девственностью.

Арчер вновь заерзал в кресле. Он полагал, что, рассказывая все это, Френсис стоит слишком близко от него.

– Родился он в Калифорнии. – Френсис смотрела поверх головы Арчера. – Один из тех больших, загорелых, светловолосых парней, каких там выращивают сотнями. Спокойный, веселый, надежный. В эскадрилье его очень любили… как и я. – Она замолчала, в недоумении посмотрела на Арчера, словно никак не могла вспомнить, кто он такой и что делает в ее комнате. Резко повернулась, шагнула к дивану и села, зажав руки между коленями. Юбка туго обтянула бедра. – Если становишься женщиной в двадцать три года, для тебя это большое событие. Возможно, поэтому для тебя более значимым становится все то, что связано с твоим первым мужчиной…

«Двадцать три года, – думал Арчер, – в сорок четвертом. Следовательно, сейчас ей двадцать девять. Я и представить себе не мог, что ей столько лет».

– Но дело, наверное, не в этом. – Френсис словно спорила с собой. – Он был очень смелым, очень заботливым. Заботился о подчиненных, и гибель каждого становилась для него личной трагедией, заботился обо мне. Останься он в живых, мы бы поженились и жили бы сейчас в Санта-Барбаре. – Она пожала плечами. – Я собираюсь сказать что-то странное. Я собираюсь произнести необычное слово. Он был святым. Ты будешь смеяться?

– Нет, – покачал головой Арчер. – Смеяться я не буду.

– Я говорю это совсем не потому, что он умер. Я это чувствовала, когда встречалась с ним по вечерам. После рейдов и когда мы ездили в Лондон, если ему давали краткосрочный отпуск. Лондон… – Она замолчала, глаза ее затуманились, словно Френсис вновь увидела разбитые улицы, разрушенные дома, вспомнила, как выходила из ресторана в кромешную тьму, держась за руку своего любимого. – Он истово верил в Бога, – продолжала она ровным, бесстрастным голосом. – Его отец был священником, и он сам собирался какое-то время… Вот он и думал о том, на что другие парни не обращали ни малейшего внимания. Им-то хотелось лишь вернуться домой живыми, познакомиться с красивой девчонкой, получить новое звание и не сойти с ума, когда вокруг рвутся снаряды. Может, я к ним несправедлива. Хэнк… был такой обстоятельный. Войну воспринимал очень серьезно, задавал себе много вопросов.

«Хэнк, – подумал Арчер. – Ничего себе имя для святого. Святой Хэнк».

– Наверное, у него было время задавать вопросы, возвращаясь из рейда. Бомбы сброшены, кто-то остался в живых, а кто-то погиб на твоих глазах от зенитных снарядов или пулеметных очередей истребителей, ты сидишь в кислородной маске, самолет ведет второй пилот, а на полу корчатся раненые, ожидая, когда подействует укол морфия. Он спрашивал себя: а ради чего все происходит? Нужно ли это? Каков будет результат? Каким станет мир после войны? Не начнется ли новая война? В Восьмой воздушной армии он был инородным телом. Хэнк действительно начал думать, что сражается за мир, равенство, справедливость. Я лишь повторяю его слова. – Френсис усмехнулась. – Сын священника, да еще и калифорниец… Странные там вырастают люди. И раздумья привели Хэнка к выводу, что его идеалы совпадают с идеалами коммунистов. В колледже среди его приятелей были два коммуниста, они требовали равноправия для мексиканцев, китайцев, евреев и негров и повышения зарплаты для сборщиков абрикосов. А потом, чтобы доказать, что слова у них не расходятся с делом, они уплыли в Испанию, где их и убили. И Хэнк понял, что правота была на их стороне. Они предупреждали всех, но их никто не слушал, а обернулось все так, как они и предсказывали. Поэтому помимо всего прочего он чувствовал, что они были умнее остальных, раз сумели заглянуть в будущее.

– Ты говоришь о сорок четвертом годе, – мягко напомнил Арчер. – Ты думаешь, он и теперь высказывал бы те же мысли?

Френсис пожала плечами.

– Я знаю лишь то, что он мне сказал. А сказал он, что на следующий день после демобилизации пойдет в ближайшее отделение партии и подаст заявление о вступлении в ее ряды. Назвать тебе его фамилию, чтобы ты смог откуда-нибудь его выставить?

– Френсис, дорогая, не перекладывай на меня вину за происходящее, – попросил Арчер. – Пожалуйста.

– Его звали Вейнесс. Майор Хэнк Вейнесс, – продолжала Френсис. – Может, тебе удастся выбросить его с военного кладбища в Меце? За поведение, недостойное мертвого пилота. – Глаза Френсис подозрительно заблестели, но она не заплакала. Потому что не играла. Голос оставался ровным, начисто лишенным жизни. – Он был единственным цельным человеком, которого мне довелось встретить, и никто не может упрекнуть меня в том, что я чуралась мужчин. Искала такого, как он, но увы. А знаешь, почему он был цельным? Потому что в его сердце жила любовь. Любовь ко всем. К пилотам и техникам его эскадрильи, к молоденькой девушке из Красного Креста, к людям, которых ему приходилось убивать… Двадцать один вылет – и прости-прощай. Рассказать, что сделали пилоты его эскадрильи в день, когда немцы сбили его самолет? Хотя… зачем? Ты такой же, как все. Тактичности в тебе чуть больше. Возможно, и сопротивляться ты будешь дольше других, но в конце концов лавина снесет и тебя. Тебе просто будет труднее, если ты узнаешь о том, что человека, который верил в коммунизм, любили все, кто его знал. Я же постараюсь облегчить тебе жизнь. – В голосе Френсис послышался вызов. – Я скажу тебе, что я была похотливой маленькой девочкой, влюбилась в красавца майора и мои политические взгляды сформировались в его постели. Так или иначе, сняв форму, я пошла в ближайшее отделение партии и сказала, что хочу вступить в ее ряды. Виновна по всем пунктам. Вот ты и узнал, что хотел. А теперь я прошу тебя уйти, Клемент. С минуты на минуту я ожидаю другого гостя и не хочу, чтобы вы встретились…

Она встала. Руки висели как плети, лицо осунулось. Поднялся и Арчер.

– Спасибо тебе. Я очень благодарен тебе за откровенность.

– Пустяки. – Френсис беззаботно махнула рукой. – Я всем все рассказываю. Этим и знаменита. – Она двинулась к двери.

– Я буду держать тебя в курсе. – Арчер последовал за ней, по пути подхватив пальто и шляпу.

– Конечно. – Френсис открыла дверь. – Не забывай меня.

В спальне зазвонил телефон.

– Извини, надо ответить. Прощай. – От слов Френсис веяло холодом, словно ей больше не хотелось иметь с Арчером никаких дел и она не могла дождаться его ухода.

Арчер мог бы еще раз поблагодарить ее, сказать, что очень тронут ее исповедью и хотел бы остаться ее другом. Но Френсис нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, и ему пришлось ограничиться лишь коротким: «До свидания, Френсис. Удачи тебе в новой пьесе».

А потом она захлопнула за ним дверь. Пальто и шляпу он надевал на лестничной площадке, поэтому до него донеслись ее торопливые шаги и сержантский голос: «Матеруэлл слушает… о, привет. Да, я уже одна». Арчер застегнул последнюю пуговицу и двинулся к лестнице, когда услышал: «Как сегодня корь?» Он остановился, уже начав спускаться по темным ступеням, и понял, что ему ужасно хочется услышать продолжение разговора. Но на таком расстоянии слов он разобрать не мог. Тут его охватил стыд, и, вместо того чтобы вернуться к двери, Арчер поспешил вниз. Пианист за дверью играл все тот же Второй концерт.

Выйдя на улицу, Арчер сощурился от яркого солнечного света. «Нет, – думал он, – это нелепо, сегодня корью в Нью-Йорке болеют десять тысяч детей. Но даже если Вик звонит ей из Детройта, что с того?» Для такого звонка может быть сотня причин, самых невинных. И причины эти абсолютно его не касаются. «Забудь об этом, – приказал он себе, – забудь. Дурные мысли лезут тебе в голову только потому, что этот получасовой разговор потряс тебя до глубины души. Забудь». Но он знал, что при следующей встрече с Виком и Френсис взглянет на них по-новому, попытается найти то, чего раньше наверняка бы и не искал. Арчер начал осознавать, что угодил в трясину, которая все сильнее засасывала его. Чужая душа – потемки, человеческие мотивы – тайна за семью печатями. Кто знает, что ты найдешь, копнув чуть глубже. И тогда у тебя не останется ни минуты свободного времени, а подозревать ты будешь всех и вся. Детектив, вселившийся в тебя, будет трудиться двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

Арчер с любопытством вглядывался в прохожих, гадая, кого они допрашивали этим утром и кто будет допрашивать их этим вечером. Ему вот казалось, что он попал в лабиринт, откуда нет выхода. Интересно, а что испытывают они?

Он медленно шел по городу, с благодарностью подставляя лицо бледному, но теплому зимнему солнцу. Что ж, думал он, выдавливая из себя улыбку, с интервью номер один покончено, и что из этого следует? Насчет Френсис Матеруэлл журнал не ошибся, во всяком случае в том, что назвал ее коммунисткой. Впрочем, Арчера это не удивило. Но означало ли сие, что журнал прав и насчет остальных? После того как он выслушал Френсис, не сложилось ли у него ощущение, что она опасна, что ее следует наказать? Нервная, неуравновешенная женщина, встающая в театральную позу, ваяющая из своих политических взглядов романтический монумент мужчине, которого она любила и который погиб на войне. Вываливающая на собеседника пахнущие нафталином лозунги и глубоко личные откровения, замешенные на вульгарности завсегдатая ночных клубов. Новый зверь в политическом зоопарке: элегантная коммунистка в кашемировом свитере, с руками, которые трясутся от выпитого накануне шампанского. Не вышедшая замуж вдова погибшего героя, готовая стать мученицей, взойти на Голгофу, но не находящая ее, потому что она слишком богата, слишком талантлива, слишком красива. Таких на роль жертвы не выбирают. Голос из могилы убедил ее, что она находится в авангарде тех, кто борется за всеобщее равенство, что бы это ни значило. Она лжет по телефону надоедливому кавалеру, абсолютно убежденная в том, что только ей открыта истина. Потерянная женщина, ищущая в чужих постелях мужчину, который давно уже лежит в сырой земле, и заполняющая образовавшуюся в сердце пустоту идеями, которые он когда-то высказывал. Актриса, у которой дрожат руки, когда она закуривает, которую выбирают на роль со сценой безумия в конце спектакля, уверенная в том, что она и ее друзья образуют островок здравого смысла и добродетели в этом безумном и злобном мире. Господи, думал Арчер, помоги этим друзьям, если она вдруг подумает, что они ее предали.

«Она же неприкасаемая! – подумал Арчер. – К ней нельзя подходить ни тем ни другим. Нападать на нее или защищать ее одинаково чревато. Можно совершенно запутаться. И все-таки на этот раз мне повезло, – с облегчением решил Арчер. – Благодаря удачному стечению обстоятельств вопрос о Френсис Матеруэлл снят с повестки дня. Она уходит по своей воле, так что одной проблемой для меня становится меньше. По существу, о ней можно забыть, зная, что этот паршивый журнальчик не сможет причинить ей вреда. Жаль, что с другими такой счастливой концовки не будет. Если же говорить о принципиальности… – Арчер пожал плечами. – Потом, это потом. Сейчас надо спасать терпящих бедствие, уводить корабль в более спокойные воды».

Итак… кто следующий? Арчер остановился посреди улицы. Покорны? Эррес? Атлас? Уэллер? Конечно, ему следовало пойти к Покорны, потому что в отношении него приговор уже привели в исполнение. Но разговор с Покорны потребовал бы слишком больших затрат нервной энергии, а Арчер еще не пришел в себя после общения с Френсис Матеруэлл. Атлас, решил он, в этой пятерке самый крепкий орешек. Ему на все наплевать. Вот уж кто ни о чем не будет просить.

Арчер зашел в телефонную будку, набрал номер Атласа.

– Привет, Стенли, – поздоровался он, услышав голос Атласа. – Это Клемент Арчер.

– Да?

– Мне надо повидаться с тобой, Стенли. Сегодня. Как можно скорее.

– Понятно. – Последовала долгая пауза, словно Атлас размышлял, соглашаться ему на встречу или нет. – А что случилось?

– Это не телефонный разговор.

– Ты узнал, какая лошадь выиграет седьмой забег в Хайалиа^[32], и решил сказать мне, Клем? – спросил Атлас.

– Мне надо с тобой повидаться. Немедленно. – Арчер пытался изгнать из голоса нотки раздражения.

– Где…

– Ну… – Арчер замялся. Он не мог говорить с Атласом на эту тему в агентстве О’Нила и не знал, куда можно зайти с негром на ланч, не вызвав косых взглядов, а то и скандала. – Как насчет бара «Луи»? – Негров он там никогда не видел, но его в этом баре знали, и Арчер полагал, что их куда-нибудь посадят.

– Масса Клем, – Атлас заговорил с южным акцентом, – может, вы забыли, какого я цвета?

– Не болтай ерунды, Стен, – с напускной уверенностью ответил Арчер.

– В последний раз, когда я посетил бар «Луи», предназначенный для леди и джентльменов, масса Клем, они разбили стакан, из которого я пил, после того как я поставил его на стойку. Я не могу ввергать этих прекрасных белых людей в дополнительные расходы.

«Беда в том, – думал Арчер, потея в маленькой телефонной будке, – что он получает удовольствие, говоря мне все это».

– Хорошо, Стен, не буду с тобой спорить. Приезжай ко мне.

– Ты же живешь в Нижнем Манхэттене. Не хочется ехать так далеко ради короткого разговора.

– Стенли, – Арчер возвысил голос, – если тебе не слишком трудно, избавь меня от твоего виргинского выговора. Мне надо повидаться с тобой. Ради твоего же блага. По важному делу. А теперь говори, где мы можем встретиться.

– Что ж, – Атлас по-прежнему говорил с сильным южным акцентом, – у меня есть здесь неплохая гостиная, в самом сердце Гарлема. Я сгоню куриц с дивана, поросенка вытащу из-под телевизора, так что к твоему приходу мы наведем чистоту.

– Давай адрес.

Атлас торжествующе хохотнул, а потом продиктовал Арчеру адрес – ясно и отчетливо, хорошо поставленным голосом выпускника Гарвардского университета.

Глава 9

– Значит, – говорил Атлас, – они записали меня в красные и хотят, чтобы я сошел с дистанции, так?

– В общем-то да, – ответил Арчер.

Он не стал ходить вокруг да около и сразу объяснил Атласу причину своего визита. Тот сидел в большом кожаном кресле, изредка покачивая ногой, слушал, не произнося ни слова. Иногда Арчеру казалось, что он видел тень улыбки, пролетавшей по лицу комика, но в остальном Атлас ничем не выдавал своих эмоций. Разговор шел в уютной гостиной, обставленной добротной мебелью. На маленьком фортепьяно стояли фотографии известных темнокожих артистов и спортсменов с дарственными надписями. Окна выходили на небольшой парк, и Арчер видел маленькие островки грязного снега, сереющие на черно-коричневой земле. Атлас встретил его в серых фланелевых брюках и темно-синей шерстяной рубашке с отложным воротником. Его ярко-желтые носки сверкали, стоило ему шевельнуть ногой.

– Что же мне теперь делать? – спросил Атлас, в его глазах мелькнула хитринка. – Я должен выйти на площадь и объявить во всеуслышание, что я нехороший черный старикашка, что я признаюсь во всем, что отныне становлюсь добропорядочным ниггером и, если меня не выгонят, обязуюсь каждый вечер перед сном петь «Звездное знамя»^[33]?

– Ты можешь делать все, что хочешь, – ответил Арчер.

– И ты проделал столь долгий путь, чтобы сказать мне об этом? – В голосе Атласа слышались нотки удивления. Новости Арчера нисколько его не взволновали. В холодном зимнем свете шрамы на темной коже щеки едва просматривались.

– Я приехал потому, что хочу помочь, – ответил Арчер. – Может, у тебя есть убедительные доказательства того, что все эти обвинения – чушь. У нас есть две недели, чтобы…

– Две недели. – Атлас покивал. – Сколько я ра- ботаю в программе, Клем?

– Ты знаешь не хуже меня. Три года.

– Четвертый год. А теперь я получаю две недели на то, чтобы оправдаться. Ты очень великодушен, Клем.

– Послушай, Стенли, – разговор с Атласом всегда давался Арчеру с трудом. Обращаясь к нему, он словно заранее ставил себя в невыгодное положение, – не я все это затеял. Будь моя воля, этот вопрос никогда бы не поднимался.

– Ты хочешь сказать, что не будешь возражать, если мы, красные, захватим власть в государстве, зарежем мистера Хатта и изнасилуем всех белых женщин? – Атлас изобразил изумление. – Для меня это сюрприз, Клем. Большой сюрприз.

«А ведь до чего было бы приятно, – подумал Арчер, – разбить сейчас нос этому хладнокровному улыбающемуся человеку».

– Послушай, Стенли, – ему пришлось приложить немало усилий, чтобы голос остался спокойным, – я в этой истории тоже не посторонний.

– Они прислали черную метку и тебе? – Улыбка Атласа стала шире. – Да уж, у этих парней и муха не пролетит.

– Нет. – Арчер уже начал смиряться с мыслью, что здесь понимания он не добьется. – Мне они ничего не присылали. Против меня обвинения не выдвинуты.

– Думаю, ждать осталось недолго, – успокоил его Атлас. – Скоро пригласят и тебя, можешь не волноваться.

– Я пытаюсь спасти программу! – с жаром воскликнул Арчер, желая пробить броню насмешек, которой отгородился Атлас. – Я пытаюсь спасти как можно больше артистов. Я хочу понять, какую позицию должен занять во всей этой истории.

– Теперь до меня дошло, – кивнул Атлас. – Ты так долго ехал в подземке не для того, чтобы помочь мне. Ты приехал сюда, чтобы помочь себе.

– Хорошо, – смирился Арчер. – Будем считать, что ты прав.

– А теперь, – Атлас чмокнул губами и задумчиво уставился в потолок, – давай прикинем, как и чем мы сможем помочь белым? Тебя устроит, если я позвоню мистеру Хатту и скажу, что я – истинно красный и каждое утро получаю инструкции непосредственно из Кремля? Или лучше признаться в том, что я глупый ниггер, с большим трудом научившийся читать и писать, разбирая по слогам «Прокламацию об освобождении»^[34], которая висела в сортире нашего дома, а заезжие красные евреи из Нижнего Манхэттена совсем задурили мне голову и толкнули на кривую дорожку, о существовании которой без их помощи я бы и не узнал? Я, конечно, могу подняться на задние лапы, закатить глаза и завопить: «Пусть Иисус прямо на этом месте поразит меня громом, если я лгу! Я невиновен, как новорожденный барашек, и я ненавижу коммунистов, потому что они сбивают нас, бедных черномазых, с пути истинного, ввергают в грех и искушения». Ты только скажи, какой вариант тебя больше устроит, и я все сделаю в лучшем виде. – Атлас улыбался. – Ведь мое призвание – ублажать белых.

– Думаю, ты воспринимаешь все это недостаточно серьезно, – ответил Арчер, ненавидя своего собеседника. – Тебя же выгонят из всех радиопрограмм, в которых ты сейчас занят. И новой работы тебе не найти. С тобой будет покончено. Ты не заработаешь ни цента. Поэтому, ради бога, перестань шутить!

– Деньги – не главный интерес в моей жизни, – с усмешкой ответил Атлас, – так что могу позволить себе шутку-другую. Я давно уже работаю, не покупаю спортивных автомобилей, не осыпаю подарками женщин, и моя жена знает, что в год ей позволено покупать только одну шубу из горностая. Поэтому у меня есть загашник. Большой, толстый загашник. Аккурат для таких вот случаев. Мне принадлежат два дома на Ленокс-авеню, половина очень доходного бара, государственные облигации и акции, которые украсили бы инвестиционный портфель любого банка. Короче, я имею неплохой ежегодный доход, Клем, и мне уже нет необходимости зарабатывать на жизнь. Отсюда вывод – я не должен ни перед кем оправдываться. Ни перед спонсором, ни перед белыми издателями журналов, ни перед тобой. Если меня будут доставать, я всегда могу упаковать чемоданы и вместе с женой отправиться во Францию. Буду тратить тамошние франки. Во время войны меня посылала туда УВИ, и мне там понравилось. Я даже начал учить язык. Cherie, – Атлас с улыбкой перешел на французский, – je cherche du cognac, s’il vous plait^[35]. И пусть они говорят обо мне все, что им заблагорассудится. Я буду читать газеты лягушатников.

– Если ты просто убежишь, не ответив на обвинения, – заметил Арчер, – людям не останется ничего другого, как поверить всему тому, что скажут о тебе, Стенли. Когда-нибудь ты захочешь вернуться и вновь начать работать. Репутация – основа жизни артиста. Он более уязвим, чем другие люди. Ему приходится быть более осторожным…

– И ты в это веришь? – донеслось из кресла.

– Я не хочу в это верить, – ответил Арчер, – но заставляют.

– Я уже слышал эти слова от своих друзей. Только говорили они не об артистах. Они цветные, и они убеждали меня, что цветным положено вести себя более осторожно, чем кому бы то ни было. Может, в какой-то степени и ты с этим согласен, Клем?

– Нет, – ответил Арчер, гадая, правдивый ли это ответ. – Не согласен.

– Это хорошо. Не нравятся мне люди, которые думают, что цветные должны вести себя как ангелы только потому, что нас кое-где не любят. Во-первых, это невозможно. Невозможно для актеров и невозможно для черных. А если б нам это и удалось, то ситуация изменилась бы к худшему. Люди не любят тех, кто ведет себя лучше остальных. Мы бы стали такими святыми, что нас развесили бы по всем столбам. К тому же как гражданин, имеющий право голоса, я не могу с этим согласиться. Это антиамериканская идея. – Он холодно улыбнулся, уверенный в себе, играя с Арчером, как кошка с мышкой. – В Соединенных Штатах Америки, как сказано в конституции, все рождаются свободными и равными. Там ничего не говорится о черных, об актерах с радио или о ком-то еще. Все, и точка. Сие означает, что мы наравне со всеми имеем право шуметь, сквернословить, драться. И, естественно, нарываться на неприятности. Я вот не замечаю, что в тюрьмах действует система квот. Люди, которые управляют тюрьмами, – убежденные сторонники конституции. Грешник, говорят они, ты нарушил закон, а потому у нас найдется для тебя местечко, и нам без разницы, кто ты.

– Стенли, – нетерпеливо бросил Арчер, – мы можем говорить так весь день и ни к чему не прийти.

– Я просто рассматриваю разные варианты, – пророкотал Атлас. – Такое у меня сегодня настроение. Но, полагаю, тебя интересует одно – коммунист я или нет.

– Я не принуждаю тебя к ответу. Если хочешь, скажи.

– Во-первых, давай рассмотрим причины, по которым у цветного может возникнуть желание податься в коммунисты. – Атлас положил ногу на ногу, сверкнув желтым носком. – Это позволит нам ухватить суть проблемы, на тот случай, если нам придется отвечать на связанные с ней вопросы.

«Я ничего от него не добьюсь, – подумал Арчер. – Он зациклен на цвете своей кожи. Ни о чем другом думать не может».

– На текущий момент, – продолжал Атлас, – красные приходят к тебе и говорят: «Ты ничем не хуже других, мы не замечаем цвета твоей кожи. Грядет Революция, и ты станешь таким же, как все». Они счастливы, и ты счастлив. Они нищие, и ты тоже.

– Так скорее всего и будет, – кивнул Арчер. – Тебе разрешат разделить со всеми общую нищету.

– Совершенно верно. Я ни на секунду не сомневаюсь в вашей правоте, мистер Арчер. Но это очень привлекательная доктрина. Мы все в беде, но зато это общая беда. Многим это нравится. К тому же коммунисты действуют, доказывают, что не просто сотрясают воздух. Поднимают шум, требуя, чтобы черным разрешили жить в белых районах, создают комитеты, представители которых встречаются с мэром, посылают красивых белых девиц, так доходчиво все объясняющих, приглашают нас в так называемые ячейки, чтобы потом копы разбивали в пикетах и наши головы. Они предлагают кандидата в городской совет, а потом выясняется, что он цветной, да еще член национального комитета партии. Они настроены серьезно, не так ли?

– Да, – кивнул Арчер. – Серьезно.

– И у них привлекательные идеи. Ты должен это признать.

– Есть множество других организаций, в состав которых входят негры. Они тоже выступают за равноправие.

– Да, да, но организации эти больно вежливые. Они собирают подписи под петициями, произносят красивые речи… но никогда не идут на прямой конфликт. А вот коммунистам надо отдать должное, Клем… Они готовы к конфликтам, просто их провоцируют.

– Согласен, – мрачно ответил Арчер. – И знают, как это делается.

– Вот, к примеру, я. Дела у меня идут неплохо. – Атлас чуть улыбнулся. – Во всяком случае, шли неплохо. Денежки капают, люди смеются над моими шутками, дом у меня – грех жаловаться. – Он оглядел гостиную. – Летом я могу выглянуть в окно и увидеть дерево… Свободное предпринимательство. У меня больше денег, чем у тебя и Вика Эрреса, вместе взятых…

– Меня это не удивляет, – пожал плечами Арчер.

Атлас покачал головой.

– Вы, белые, слишком сорите долларовыми купюрами. Однако Эррес живет на Парк-авеню, до студии при желании он может дойти пешком. Ты живешь в Виллидже, очень престижном районе. Можешь ты себе представить, что я зайду в агентство, которое сдает квартиры в доме Вика Эрреса, и скажу: я, мол, работаю неподалеку, мне этот дом очень подходит, не подберете ли вы мне квартирку с окнами на юг. Стоимость аренды – не вопрос, потому что деньги у меня есть. – Атлас бросил на Арчера насмешливый взгляд. – Можешь ты представить себе их реакцию? А в твоем квартале, Клем, – полюбопытствовал Атлас, – много у тебя соседей-цветных?

– Ответ ты прекрасно знаешь, Стенли, – бросил Арчер, – и я не собираюсь убеждать тебя в обратном.

– А красные, между прочим, знают, как все это изменить.

– То есть ты пытаешься сказать мне, что ты коммунист?

– Я ничего не пытаюсь тебе сказать, Клем, – покачал головой Атлас. – Я лишь рисую общую картину. Однако в образ коммуниста я не вписываюсь. Как я тебе и говорил, я капиталист. Два жилых дома и половина бара. Плюс государственные облигации и акции в банковском сейфе. Тебе бы как-нибудь взглянуть на мою налоговую декларацию, Клем, и ты сразу поймешь, как трудно мне быть коммунистом. Разумеется, возможен и такой вариант. Но вероятность больно мала. И потом, зачастую я не в восторге от того, что они делают. Чистота их намерений не доказана на девяносто девять и сорок четыре сотых процента. Они преследуют какие-то свои цели и, возможно, останутся в плюсе, когда мы разделим на всех общую беду. Они прикидываются, что очень уж заинтересованы в благополучии цветных. Как-то не верится. Мы, что называется, случайный доход на их инвестиции. И придет время, когда мы будем смотреть друг на друга и гадать, мы используем их или они нас. Не так-то легко сказать, что может подумать человек, глядя на все это со стороны.

– Стенли, это не просто проблема негров, и ты это знаешь. Многие их действия и идеи никак не связаны с Гарлемом.

– Иностранная политика? – беззаботно отмахнулся Атлас. – Профсоюзы? Задумываться над этим у меня времени нет. Моя иностранная политика состоит в том, что я, возможно, переберусь во Францию и вновь, как и прежде, возьму в руки трубу. Буду проводить дома пару вечеров в неделю, даже заведу ребенка. Увеличивать число цветных детей в этой стране я не собираюсь. Это противоречит моим принципам.

– Послушай, Стенли, – в отчаянии воскликнул Арчер, чувствуя, что напрасно тратит время, – а что ты собираешься делать?! Ты намерен бороться? Будешь защищать себя?

– А как мне это сделать? – Арчеру показалось, что этот вопрос Атлас задает на полном серьезе.

– Прежде всего подать в суд на издателей журнала. Может, тебе стоит объединиться с другими артистами, которых также обвинили в принадлежности к коммунистам, и подать коллективный иск.

Атлас заулыбался.

– Что с тобой, Клем? У тебя есть друзья среди адвокатов, которых ты хочешь обогатить? Когда я маленьким мальчиком сидел на колене матери, она наказала мне: «Сынок, есть только одно правило, которому ты должен следовать в этой жизни. Ты можешь пить самогон, нюхать кокаин и спать с женой пастора, но никогда не подавай в суд на белого человека». А ведь она из южной глубинки. Нынче же дела обстоят так, что половина присяжных признает тебя за красного, если станет известно, что ты голосовал за Теодора Рузвельта^[36].

– А за кого ты голосовал? – спросил Арчер. – В каких состоишь организациях? Может, как раз сейчас тебе самому обратиться в прессу и бороться с этими обвинениями? Есть ли у них на тебя компромат? Что они могут доказать?

Атлас все улыбался.

– Не слишком ли ты любопытный, Клем? Пусть они выясняют это сами. От меня помощи они не дождутся. Все это вопросы белых. Вот пусть белые и ищут ответы. Тебе полегчает, если я скажу, что голосовал за республиканцев и состою в Национальной ассоциации промышленников^[37]? Хотя я не гарантирую, что мои слова – истина в последней инстанции. Мне будет хуже, если я признаюсь, что одно время бандиты использовали меня как курьера, или это не имеет никакого значения? Ты думаешь, на моей кристально чистой репутации появится несмываемое пятно, если я скажу газетчикам, что работал в одном ночном клубе, когда впервые приехал из Тампы, и спал с белыми женщинами, получая по десять баксов за палку? В те дни в Гарлеме многие подрабатывали таким способом.

Арчер поднялся, признав свое поражение.

– Хорошо, Стенли, пусть будет по-твоему. Я думал, что мы сможем помочь друг другу, а меня просто водят за нос.

– У меня нет желания кому-либо помогать, – ответил Атлас. – Даже себе.

Он развалился в кресле, вытянув ноги, положив на колени мускулистые руки, а в глазах его стояла ненависть к белому миру.

– Хорошо. Я позвоню, если что-нибудь прояснится.

– Не утруждай себя. – Атлас не поднялся. Не проводил Арчера до двери.

В коридоре, ожидая лифта, Арчер глубоко вдохнул. Пахло затхлостью. Он разозлился на себя за то, что обратил внимание на этот запах.