Ирина Одоевцева
Елисейские Поля

5

Лиза почувствовала что-то холодное на шее и с криком открыла глаза:

– Что? Что такое?

Было уже совсем светло. Солнце светило в окно. Николай в пижаме стоял возле постели, держа блестящие ножницы в руке.

– Что? – снова спросила Лиза.

– Что? Посмотри на себя в зеркало.

Лиза села на постели, протирая глаза кулаками, и вдруг увидела свои длинные светлые волосы на подушке. Они лежали как-то особенно, сами по себе. Они казались живыми, блестящими змеями, свернувшимися кольцом на солнце. Лиза смотрела на них, еще не понимая, потом подняла руку, потрогала свой затылок.

– Коля, – крикнула она, – как ты мог? Коля, что ты сделал? – Слезы потекли по ее щекам.

Он обнял ее:

– Ну, Лизочка, перестань. Так гораздо красивее. Ведь это смешно – длинные волосы.

Она прижалась к его плечу, продолжая плакать:

– Я так гордилась, так любила их. Как ты мог?

– Тебе все равно пришлось бы обстричь. Ты все не хотела, а теперь уже сделано. Скоро будешь взрослой…

– Я никогда не буду взрослой, – сказала она.

Он рассмеялся:

– Не будешь взрослой? Как так?

Но она уткнулась в подушку и громко всхлипывала:

– Зачем? Как ты мог? Зачем ты это сделал?..

Через три дня Лиза писала в Париж: «Милый, милый Андрей, со мной случилось большое несчастье. Коля обрезал мне волосы. Я плакала, хотя мне очень идет. Но мне так жаль. С волосами я была Изольдой. Так меня зовет Кромуэль, английский мальчик, с которым мы познакомились. Это книжка про Изольду, я тебе привезу, ты сам прочтешь. Кромуэль богатый. Мы каждый день кутим и очень веселимся, но мне грустно без тебя. Когда я купаюсь и соленая вода попадает мне в рот, я всегда вспоминаю, как мы целовались. Я лежу на песке, закрыв глаза, и думаю, что ты – рядом. И так уверена, что протягиваю тебе руку. Тебя нет, и я плачу. Здесь недавно потонула девочка…»

6

Мать Кромуэля только что вернулась домой.

«Уже три часа. Он давно уже спит», – подумала она, тихо открывая дверь в спальню сына.

Но комната была пуста, и кровать не тронута.

«Где же он так поздно?»

Она зажгла свет, села в кресло и взяла журнал.

Она не беспокоилась, мысль о том, что что-нибудь дурное могло случиться с ее сыном, даже не пришла ей в голову.

Она рассеянно перелистывала журнал. Она не читала, она думала. Она думала о своей жизни, о своем муже, убитом на войне. Он был такой большой, белозубый, веселый. Она улыбнулась своим воспоминаниям совсем так же, как улыбалась когда-то мужу. Кром становится удивительно похож на отца. И она с тем же удовольствием, с каким вспоминала сейчас мужа, стала думать о сыне.

Дверь бесшумно открылась, и вошел Кромуэль.

– Как вы поздно, Кром. – Она, улыбаясь, отложила журнал. – Хорошо веселились?

Он покраснел:

– Отлично, спасибо.

– Я хотела только дождаться вас, чтобы сказать вам спокойной ночи. Спите спокойно, Кром. Я рада, что вам весело тут.

Она встала и поцеловала сына.

– У меня к вам просьба, мама. – Он еще гуще покраснел. – Здесь очень хорошо, но чертовски дорого. – Он сделал ударение на «чертовски». – И мне…

– Разве так уж чертовски? – рассмеялась она. – Вам нужны деньги? Пятьсот франков хватит? – Она еще раз поцеловала его и пошла к двери, но на пороге остановилась. – Вы не играете ли в баккара, Кром?

– Нет.

– Пожалуйста, не играйте. Так я вам завтра утром дам деньги.

Он сделал шаг к ней:

– У меня еще просьба. Я хотел бы поехать в Париж в этот вторник, один.

Она покачала головой:

– Нет, милый Кром, вы ведь знаете, что мы едем в Париж через две недели, первого октября. И раньше вы не поедете. Вы уж как-нибудь устройтесь.

И она, кивнув на прощанье, вышла из комнаты.

7

Было двенадцать часов. Горячее розовое солнце высоко стояло на блестящем небе. Белые волны вздымались и падали. Купающиеся прыгали, держась за веревку. Из казино заглушенно и взволнованно доносилась музыка.

Лиза лежала рядом с Кромуэлем на горячем песке.

– Кром, дайте руку. Вам не грустно?

– Грустно? – удивился он.

– Но ведь я уезжаю.

– Да. Но через две недели я буду в Париже.

Она вздохнула и задумалась.

– В две недели может столько случиться. Может быть, через две недели ни Парижа, ни Биаррица не будет. И дороги в Париж не будет. И нас.

Он рассмеялся:

– Ну куда же все денется?

– Исчезнет, рассыплется, улетит. А если все и останется, то ведь так, как сейчас, никогда не будет. Может быть, даже лучше будет, но не так, как сейчас. – Она покачала головой. – Нет, и лучше не будет, а хуже. Ведь всегда чем дальше, тем хуже. Разве вы не замечали?

Он ничего не ответил.

Она повернулась на бок и придвинулась к нему, поджимая голые ноги. От ветра ее короткие светлые волосы поднимались вокруг лица, как сияние.

– Ах, Кром, – вздохнула она, – я не хочу уезжать от вас.

Она встала, кутаясь в мохнатый халат, и подошла к самой воде.

– Знаете, я хотела бы уплыть далеко-далеко, выбиться из сил, утонуть. Как, помните, та девочка.

Она смотрела в море.

– Изольда, – тихо позвал он, подходя к ней сзади. – Вы плачете, Изольда?

Она ничего не ответила.

– Я так люблю вас, – сказал он, задыхаясь от волнения. – Не плачьте, Изольда.

Она повернула к нему веселое, улыбающееся лицо:

– Пожалуйста, не раскисайте. Все это вздор. – Она сбросила халат на песок. – Ну, кто скорее доплывет до скалы? Раз, два, три. – И, взмахнув руками, смеясь вбежала в море, разбрасывая брызги вокруг себя.

8

Лиза уезжала в тот же вечер. Кромуэль принес ей на вокзал розы. Одэт – большую плитку шоколада. Лиза прижимала к себе цветы и улыбалась рассеянно, совсем как Наталия Владимировна. Но Наталия Владимировна только казалась рассеянной, ее руки в белых перчатках слегка дрожали, и уголки губ дергались.

– Послушай, – говорила она тихо стоявшей рядом Солнцевой. – Где же он? Уже поздно.

– Он сейчас придет. Ведь он обещал ехать с тобой. Не волнуйся. Заметят.

Наталия Владимировна поправила шляпу и снова рассеянно улыбалась провожающим.

– Да, всегда грустно уезжать, – говорила она, как на сцене. – Здесь было так хорошо, – она замолчала на минуту, – и я боюсь железнодорожных катастроф.

Лицо ее вдруг стало испуганным. Длинные ресницы замигали, будто она готова заплакать. И сейчас же все стали успокаивать и уговаривать ее.

Она стояла у окна, не слушая, обрывая лепестки цветов.

– Теперь уже он не успеет. Скажи ему, Таня… Лиза, Лиза, садись скорей, – перебила она себя, – сейчас поезд тронется.

– Прощайте, Кром. – Лиза протянула Кромуэлю руку.

– Нет-нет, не прощайте, до свидания. – Он поцеловал ее руку. – Ведь только десять дней.

Поезд тронулся. Лиза стояла на площадке рядом с Николаем и, смеясь, махала платком. Наталия Владимировна отвернулась от окна. По щеке ее текла слеза. Лиза испуганно вскрикнула:

– Наташа!

Она уже давно не видела, как плакала мать. Наталия Владимировна нетерпеливо дернула плечом:

– Отстань, – и вошла в купе.

Лиза растерянно посмотрела на брата:

– Отчего она плачет?

– Борис не поехал с ней. Место в ее купе заказано. Кролик нарочно с утренним поездом отправлен. – Николай равнодушно высунулся в окно. – Старалась, а он надул. Ей и обидно. – Он рассмеялся. – Ну, идем к себе во второй класс. Достаточно отъехали. Не увидят ее поклонники, как мы с тобой перелезем из спального вагона. Идем.

Но дверь на площадку снова отворилась.

– Лиза, – позвала Наталия Владимировна. – Останься со мной. Ты ляжешь наверху. Место свободно. Я доплачу, ничего. Мне не хочется оставаться одной. А ты, Коля, иди. Спокойной ночи.

Лиза вошла в купе, прижимая к груди цветы. Наталия Владимировна уже сняла шляпу и пальто. Лицо ее было бледно и расстроено.

«Совсем уж она не такая красивая, – неожиданно подумала Лиза. – Я лучше».

– Ложись скорей. И не болтай. У меня голова болит. – Наталия Владимировна поцеловала дочь. – Полезай наверх, птичка.

Лиза разделась и легла на холодные простыни. Как бы только не слететь отсюда вниз. Вот тогда настоящей птичкой будешь. Она придвинулась к стене, положила рядом с собой розы. Молодец этот Борис, что не поехал. Теперь бы она тряслась во втором классе, клевала бы носом, и Николай непременно бы еще толкал ее. А здесь так удобно. Она с удовольствием вытянулась.

– Ну спи, я тушу. И не шурши, пожалуйста.

Стало почти темно. Только под потолком горел маленький синий фонарик.

Лиза уткнулась лицом в цветы, потом вспомнила о плитке шоколада, засунутой под подушку, достала ее, осторожно разорвала обертку.

«С орехами, самый любимый».

Розы пахли душно и нежно. От сладости шоколада защекотало в горле.

Вагон легко качало. Лиза прислушалась к стуку колес. «Вы куда? Вы куда?» – серьезно и внушительно спрашивали колеса, и рычаги, спеша и перебивая друг друга, отвечали тонкими голосами: «Едем, едем – не доедем; едем, едем – не доедем».

Лиза вздохнула. Вот она едет. И Кромуэль все дальше и дальше с каждой минутой. Она поцеловала цветы. «Кромуэль, – вздохнула она, – Кром».

Снизу донеслось тихое всхлипывание, заглушенное стуком колес.

Это Наташа плачет. Лиза осторожно свесила голову, посмотрела на мать. Наталия Владимировна лежала, повернувшись к стене. Лица ее не было видно. Только ее белые плечи чуть-чуть вздрагивали.

Лиза снова легла и прижалась щекой к подушке. Цветы все так же душно пахли, и шоколад был такой же вкусный, но Лизины плечи стали чуть-чуть вздрагивать, совсем как плечи Наталии Владимировны.

«Бедная Наташа… – Но жалость к матери сейчас же заменилась жалостью к Крому. – Он теперь уже дома. Ему грустно. Он думает обо мне. Бедный Кром, – вздохнула она, кладя новый кусок шоколада в рот. – Милый, милый Кром. Всегда чем дальше, тем хуже, – вспомнила она свои слова. – Да, правда, чем дальше, тем хуже».

И вдруг сердце ее сжалось от предчувствия чего-то неизбежного, ужасного, ноги похолодели, и стало трудно дышать.

Но колеса стучали все ровнее и ровнее, и веки тяжело опускались на сонные глаза.

9

Лиза проснулась от сильного толчка. Вагон качало и подбрасывало. Паровоз пронзительно и гулко свистел. Лиза приподнялась и огляделась. Где она? И сонно улыбнулась. Она в поезде. Она едет в Париж, к Андрею. Она подтянула теплые колени, подсунула руку под голову. Что-то защекотало ей щеку. Ах да, это цветы. Она оттолкнула их, и они с тихим шелестом упали вниз.

«Ну и пусть. Скоро Париж. А в Париже ее ждет Андрей». Она лежала, улыбаясь. Влажная подушка неприятно прилипала к щеке. Лиза ощупала ее. Отчего подушка мокрая? Неужели она, Лиза, плакала? Неужели это ей только что было грустно и страшно? О чем ей грустить, чего ей бояться? Ведь она едет в Париж и Андрей ждет ее.

Наталия Владимировна тронула ее за плечо:

– Вставай, Лизочка. Подъезжаем.

Лиза села на край дивана, свесив голые ноги вниз.

– Вот мы и доехали без крушения.

Веки Наталии Владимировны припухли.

– Ты плохо спала, Наташа?

– Да, у меня мигрень.

Когда любовник обманывает – это называется мигрень. Надо будет сказать Коле. Лиза поболтала ногами в воздухе.

– А я чудно, чудно спала. И я так рада, что мы вернулись в Париж. Ты тоже рада?

Наталия Владимировна пудрилась перед зеркалом.

– Одевайся скорей, Лиза.

Лиза смотрела в окно. Скоро ли? Скоро ли? Вот стена с огромными черными буквами: Paris.

Лиза забила в ладоши:

– Мама, Париж.

Наталия Владимировна недовольно обернулась:

– Сколько раз говорила тебе, чтобы не называть меня мамой. Возьми зонтики и свои цветы.

Лиза наклонилась над цветами Кромуэля: не стоит брать, они уже завяли – и, оттолкнув их ногой, вышла в коридор.

Поезд остановился. Лиза первая спрыгнула на перрон. Андрей, где Андрей?

Но Андрея не было. Она напрасно осматривала встречающих. Из второго класса вылез Николай, хмурый и заспанный. Он насмешливо поклонился Лизе:

– Хорошо изволили спать, принцесса?

– Отстань.

Втроем сели в такси. В окна бил косой, редкий дождь и блестели зонтики прохожих. Николай поежился:

– Невесело нас встречает Париж. А ты чего раскисла, Лиза? Кажется, могла выспаться.

– У меня голова болит. И у Наташи тоже. Не трещи.

В Отее, в маленьком розовом доме с садом и большими окнами, уже ждали горничная и Кролик.

– Телеграммы нет? – спросила Наталия Владимировна, входя в прихожую.

– Нет.

Наталия Владимировна, не снимая шляпы, молча прошла к себе. Кролик боязливо топтался в гостиной.

– Что же вы? – крикнула она ему. – Звать вас надо.

Лиза переоделась и помылась. Господи, как все это долго!

– Коля, как ты думаешь, отчего он не пришел?

Николай распаковывал чемодан.

– Кто? Кромуэль?

– Какой ты бестолковый – Андрей.

Николай пожал плечами:

– Проспал, должно быть, твой Андрей.

– Проспал? Не мог он проспать.

– Ну тогда под трамвай попал.

Лиза топнула ногой:

– Молчи, слышишь?

Николай рассмеялся:

– Испугала. Ах ты, кошка злая! Ну-ка, пофыркай еще.

Лиза, не слушая его, быстро надела пальто и перчатки.

– Если «она» спросит, скажи, я пошла к Одэт.

– Хорошо, хорошо. Иди, она не спросит. Не до того ей. Она сейчас с Кроликом воюет, а потом или истерику устроит, или к портнихе поедет.

Лиза выбежала на улицу и, не останавливаясь, бегом добежала до угла.

«А вдруг он разлюбил меня? Или умер? – думала она, взбираясь по лестнице. – А вдруг его нет дома?»

Дверь открыла тетка Андрея:

– Лизочка. Вы уже вернулись?

Лиза чинно присела:

– Да, сегодня утром. Коля просил меня взять у Андрея учебник алгебры.

– Входите, входите. Андрюша болен. У него горло болит. Андрюша, к тебе.

Она толкнула дверь, и Лиза увидела Андрея. Он лежал в кровати, покрытый красным одеялом, растрепанные волосы торчали во все стороны, вокруг шеи был завязан клетчатый носок.

«С левой ноги, должно быть», – мелькнуло в Лизиной голове.

Он повернул к ней осунувшееся лицо и густо покраснел:

– Ты, Лиза? Нельзя, нельзя. Уходи. Я приведу себя в порядок.

Лиза протянула ему руку:

– Здравствуй. Я так рада. Я думала…

Он отстранился:

– Подожди. Я встану.

– Ничего, ничего.

– Ну, вы тут разговаривайте, а мне по делам надо.

И тетка вышла.

Лиза смотрела на Андрея, на его взволнованное лицо, на одеяло, свисающее с кровати, на беспорядок в комнате. И от всего этого, оттого, что он болен и встревожен, оттого, что на нем смятая рубашка и все так бедно кругом, сердце ее сжалось от нежности.

Она положила шляпу на стул.

– Андрей, милый, бедный.

– Вот ты какая стриженая. Правда, очень хорошо.

Она села к нему на постель.

– Мы еще не поздоровались.

– Нет, подожди, выйди на минуту. Я оденусь. А то так мне стыдно.

Она обняла его.

– Похудел. И глаза такие грустные. Скучно тебе без меня было?

– Очень.

– И мне. Ах, Андрей, я так хотела поскорей вернуться. А ты такой грустный. – Она вздохнула и сказала тихо: – Et <alors,> parce qu’il était toujours triste on I’appela Tristan^[6]. Знаешь, это из той книжки, как будто про тебя и про меня. Ты Тристан, а я Изольда.

Андрей сдвинул брови:

– А англичанин?

Лиза покачала годовой:

– Никакого англичанина больше нет. Кончено.

– Правда?

Она кивнула:

– Ей-богу.

Из прихожей раздался голос тетки:

– Я ухожу. Если будут звонить, откройте, Лизочка.

Дверь захлопнулась. Андрей рассмеялся:

– Так мы и откроем, жди. Ну, выйди, Лизочка, я сейчас встану.

Она положила ему руки на плечи:

– Не смей. Ты болен, ты должен лежать в кровати. А чтоб тебе не было стыдно, я сейчас лягу к тебе. Подожди. – Она быстро сняла пальто и сбросила туфли. – Ну вот, теперь тебе нечего стыдиться. – Она откинула одеяло и легла рядом с ним. – Знаешь, Тристан умирал. Он звал Изольду, она не успела приехать. Она плыла на корабле. А он уже лежал мертвый. И она легла рядом с ним и обняла его и умерла тоже. Закрой глаза. Прижмись ко мне. Молчи. Вот так. Вот так они лежали, мертвые.

Часть вторая

1

Кролик быстро вышел из подъезда. У него был какой-то испуганный, шалый вид. Котелок боком сидел на голове, по щекам текли слезы.

– Пятьдесят франков. Пятьдесят, – повторял он растерянно и удивленно. – Мне. Мне.

Он протянул короткую руку, будто отталкивая от себя что-то, и, не вытирая слез, побежал по тротуару. На углу он вдруг остановился, вспомнил, что ждет такси, и повернул обратно.

– В «Клэридж», – сказал он шоферу.

В голове закопошились привычные мысли: «Окно с левой стороны открыто. Надо закрыть. Дурная примета». Но он не закрыл окна. Он только беспомощно дернул головой. Какие уж тут дурные приметы, когда все дурно. Все, все.

– Пятьдесят франков мне. Мне, которого покойный Витте уважал. Сам Витте.

Кролик выпрямился. Голубые круглые глаза блеснули из-за пенсне. Витте. Да и не один Витте. Еще в прошлом году в Лондоне… А теперь – пятьдесят франков.

Он трусливо скосил глаза. «Кем ты был, и кем стал, и что есть у тебя, – прошептал он плаксиво и насмешливо. – Тысячу франков в долг не поверили. Пятьдесят. Без отдачи. Как попрошайке. И что дальше будет? Что будет?» Он втянул шею, словно ожидая удара. Вот и началось. Только этого он и боялся. Притворялся, что все хорошо, что все в порядке. А порядок давно нарушен. С того самого дня, с того самого часа, когда на скачках в Довиле он познакомился с Наталией Владимировной. И уже нет спокойной, стройной жизни, нет твердой почвы под ногами. Под ногами бездны и хляби.

– Бездны и хляби, – повторил он громко и испуганно поднял маленькую ногу в лакированном башмаке, как будто она стояла не на сером коврике, покрывавшем пол автомобиля, а была занесена над отчаянием и смертью, над страшными безднами и хлябями. Над теми безднами, теми хлябями, которых он боялся всю жизнь и которые с грохотом вдруг разверзлись под его ногами.

Автомобиль остановился. Кролик вздрогнул, поправил съехавший набок котелок, обдернул пиджак и почему-то быстро стал натягивать ярко-желтые перчатки. Потом, стараясь равнодушно и презрительно скривить губы, смело и спокойно вошел в холл «Клэриджа». С тем спокойствием, с той смелостью, с которой укротитель входит в клетку тигра.

– Заплатите шоферу, – небрежно приказал он швейцару.

И швейцар, как тигр, готовый прыгнуть на укротителя, минуту смотрел на него злыми, понимающими глазами, и подстриженные усы его кровожадно топорщились. Потом покорно склонил голову и, приподняв шапку с золотым галуном, пошел исполнять приказание.

А Кролик уже поднимался в широком лифте.

– Проскочило, – прошептал он. Но это было еще не все. Самое мучительное было впереди.

Он поморщился: «Ах, я люблю добро, а всю жизнь хожу по дорогам зла. Ведь я, в сущности, не злой человек. Я шестидесятник. Но как же это? – От жалости к жене защекотало в горле. – Но что же мне делать? А вдруг она не даст, откажет? Не посмеет. Заставлю. – Он сжал короткие пальцы в кулак. – Заставлю. Хоть в котлетную машинку пущу ее, но заставлю. Хоть в котлетную машинку».

И он громко постучал в дверь.

– Войдите, – крикнул голос жены.

Он остановился на пороге. Жена играла на рояле. Она не повернула головы, но он знал, что она видит его в зеркале.

– Фанни, – начал он, – я хотел попросить вас…

Она продолжала играть, будто его не было в комнате.

– Фанни, послушайте. – Он дернул за воротничок, словно воротничок вдруг стал ему узок. – Да перестаньте же хоть на минуту. Я не могу кричать.

Игра сразу оборвалась. Жена обернулась к нему и взглянула на него так же, как только что смотрела на ноты. Выражение ее больших, добрых, выпуклых, как у телки, глаз не изменилось. Они были так же испуганны. Они стали испуганными, как только Кролик вошел.

– Что? – спросила она тихо.

– Я хотел вас просить. Не можете ли вы…

Ее полное лицо побледнело, ее полные плечи задрожали под черным шерстяным платьем.

– Я хотел вас просить. – Он снова дернул за воротник. – Только на три дня, на три дня… – Он запнулся. – Дайте мне ваши серьги, – вдруг жалобно попросил он высоким, бабьим голосом.

Она быстро подняла руки к ушам.

– Только на три дня. Я запутался в делах. Пока придут деньги из Берлина. Вы не беспокойтесь, – уже спокойнее говорил он.

Она старалась снять серьги, но пальцы дрожали. Седые пряди волос цеплялись за бриллианты.

– Сейчас, сейчас, – растерянно повторяла она.

– Только на три дня… Вы не волнуйтесь так, Фанни.

Она наконец вынула серьги из ушей и протянула их ему на дрожащей ладони.

Он взял серьги, поцеловал дрожащую руку:

– Спасибо, Фанни. Вы выручили меня. Обедайте без меня. Я вернусь поздно.

И, кивнув на прощание, вышел. В коридоре он остановился.

«Ограбил. Последнее отнял. Что она делает там за дверью? Плачет?»

Ему вдруг захотелось вернуться, встать перед ней на колени, спрятать лицо в ее черной жесткой юбке и умолять простить его.

Он зажмурился. «Отдам ей серьги. Отдам». Он уже взялся за ручку двери, но в эту минуту за дверью заиграли. Игра была уверенная, спокойная, старательная. Нет, несчастная женщина не могла бы так играть.

Он надел котелок и быстро, как шарик, скатился по лестнице вниз. В такси он с удовольствием закурил сигару. «Хорошо, что хоть Фанни не догадывается, не страдает. Как Наташа обрадуется! А еще минута – и я бы отдал серьги. Размазня. Шестидесятник тоже». И он насмешливо улыбнулся.