Ирина Критская
Да воздастся каждому по делам его. Часть 1. Анна
Глава 9. Праздник урожая
Анна (с некоторых пор Нюрочка недовольно хмурилась, когда мать с отцом её так называли, и Пелагея сама не заметила, что стала называть дочку Аней) стояла на цыпочках и старалась разглядеть свое лицо в подвешенном довольно высоко, стареньком, мутноватом зеркале. Её тоненькая, стройная спина напряглась, вытянулась и, казалось, что девочку можно перервать в талии, как осу. Пышные рукава блузы слегка скрадывали худобу девичьих плечиков, юбка тоже была объёмной, расклешенной, и этот казачий наряд взрослил фигуру дочери, делал её серьёзной и степенной. Пелагея уже начала опасаться за Анну, парни на улицах на нее посматривали, хочешь, не хочешь, четырнадцать минуло. Раньше уж и замуж таких рядили. Тем более, что дочка уж за пазухой и яблочко бы удержала. Налилась.
Анна покачалась с пятки на носок, глянула вниз, чуть потопала сапожком о крашенные доски пола. Видно, что довольна. Эти сапожки ей вчера Иван с Балашова, с ярмарки привёз, скоро у дочушки день Ангела, так ей в подарок. Ладные сапожки, на каблуке, коричневой кожи, загляденье. И так они ножку обтянули складно, и так сели, как у барыни. А ведь поспешил отец, не иначе. Соплива ещё больно. Но как отымешь…
–Анна, ты девка уж большая, а коса расхристана, срам. Заплети-ка потуже. Кудри пригладь, лохматущая. Да и перед зеркалом неча крутится лишку, иди – ка курам задай. Извертелася.
–Мааам. Ну я ж одета. Что ж ты ране молчала. Сейчас сапоги в дерьме изгваздаю, потом мой. А, мааам. Сама, сходи, задай. Ты вон, в старом. Мамусечка.
Анна развернулась лицом к матери, резко мотнув косой. Она чуть разрумянилась, кудряшки, которые обрамляли ее лицо, как нежная рамка, и вились на шее, под косой, как будто раздуло ветром, и Пелагея снова залюбовалась дочкой. Откуда такая уродилась, не поймёшь. Острые, резкие, точные черты белокожего лица были как будто выточены умелым мастером. Пелагея видела как-то у господ, которым носила сметану, такую картинку на стене – чёрная железка, а женщина на ней, как живая, красоты неописуемой. Тогда ещё барин усмехнулся, вот, говорит, настоящее искусство, даже такую расшевелит. Так вот, Анна, похожа стала на ту женщину. Как её… Гравюра, вроде.
–Ладно, лиса. Иди уж, сбирайся. Задам.
Сегодня праздник в колхозе был не маленький. Пелагея все слово это не могла запомнить – коллективизации какой-то. Ваня ей объяснил, что это когда все общее. Пелагее было не понятно, как это все общее, да она особо и не думала. Главное, курей оставили, да и коровка своя в сарае топчется. Коня забрали, так и ладно – Иван уж верхи не ездил, а телега развалилась. Обходились как-то, соседи помогали, да и не прокормить им было коня. А на работу в колхоз Пелагея пару раз сходила, свеклу полола, а потом со спиной слегла, да так, что фельдшер неделю лечил. Так и отстали от нее, не молодка уж. Ваня ходил, правда, столярничал, сено косил, да на посевной работал и на уборке. Не мешал им колхоз этот. Ни холодно, ни горячо от него было. А вот Аня…
Анна влилась в новую жизнь быстро и сразу. Открылась школа, да не та, в которой они учились, одно Слово Божье, да розгами грозили, нет. Школа была новая, ее отстроили на горке, недалеко от церкви, учителей пригласили из города. Они там и поселились при школе – молодые, веселые. Николай Петрович да Елена Ивановна – знали они все, учили ребят по-новому, и арифметике и грамматике и даже биологии – про цветы всякие. Анне очень нравилось ходить на уроки и даже физкультура, когда Елена Ивановна, надев штаны, от чего все бабы охали и плевались, скакала козой в скакалку, заставляя девочек делать тоже самое, она прыгала первая. Пыхтя, подобрав неуклюжую юбку, она подпрыгивала, путалась и хохотала колокольчиком, вызывая ответную улыбку учительницы. И задерживалась в классе допоздна, возясь с малышами, у которых не получались прописи.
Матери она все это особенно не рассказывала, да та и не поняла бы – отсталая, все молится, да Богу кланяется. Да еще хворостиной отходит. И так, когда она юбку подрезала, чтоб та не мешала, мать отходила ее полотенцем, как маленькую. Правда, юбку не отняла, поворчала, глянула искоса на стайку девчонок в коротких юбках, которые ждали Анну у палисадника, хмыкнула «Стыдобина» и отдала. И на праздник, который сегодня организовали у строящегося клуба, тоже отпустила. Новая жизнь, куда денешься.
А у клуба толпилась почти вся деревня. Погода, несмотря на октябрь, стояла летняя, даже флоксы зацвели по второму разу и, если бы не желтые листья почти опавших кленов и холодный ветер, можно было подумать, что на дворе август. Плакаты, транспаранты, все увитое последними цветами, украшали площадь перед пустым остовом будущего клуба, гремела музыка из кругляха радио, подвешенного на деревянном столбе. Митрофан Михайлович, председатель, прилаживал какой-то флажок на сколоченной трибуне и весело махал кепкой односельчанам. На телеге, которую еле приволокли с полей, громоздились тыквы, капуста, подсолнухи, похожие на огромные черные сковороды и оранжевые столбы моркови размером с молодой кабачок.
Наконец, председатель поднял руки вверх и попросил тишины. Все притихли.
– У нас сегодня, дорогие колхозники, праздник Урожая и Труда. Назовем его так. Вон! Посмотрите!
Он показал на телегу и гордо развел руки в стороны, как рыбак, показывающий размер рыбины.
– А хлеба сколько мы сдали! Лучшие в районе. Так что, праздник, он наш. Истинный.
Председатель еще что-то говорил, но Анна уже не слушала. Она отошла к подружкам, что стояли под старой березой, и они, взявшись под руки, стали расхаживать по площади, туда-сюда, потому что там, чуть поодаль, встала цыганская бричка. И распрягали коней, чтобы отвести их к реке, братья, Цагор и Баро. И краше их не было парней на селе.
Глава 10. Драка
Праздник кончился так быстро, как будто пролетел на крыльях – яркой, шумной, радужной птицей, помахал крыльями и вон – уже разноцветный пышный хвост за дальним лесом. Девчонки не пропустили ничего несмотря на то, что их глаза, и так косоватые от туго стянутых матерями косиц, косили еще сильнее, следя за передвижениями цыган. Но зоркость они не потеряли. И грамоты лучшим колхозникам, и награждения, и подарки отличившимся – они ловили каждый момент праздника, лучше которого не было в деревне. Даже Пасха и та сникала от этой круговерти цветов, транспарантов, флагов и музыки, которая надрывалась из нового радио.
Но больше всего девчонок обрадовала весть – клуб заработает к началу зимы – может даже к середине ноября. И подгадает к открытию тракторного училища, которое решили организовать в пристройке к церкви. Тем более что храм закрыли, батюшку отправили куда-то, а попадья сложила вещи, собрала глуповатого круглоголового сына и исчезла навсегда, закрыв дом. Вот в том доме и будут жить будущие трактористы, они приедут со всех окружных сел, а может даже и из города.
– Городские парни, не наши олухи. Это, девки, вообще. Такииие…
Лупоглазая Танька, толстая, как набитый картошкой мешок, в который по ошибке явно засунули две небольшие тыквы, и они выперли вперед, толкала Анну холодными руками в бок и хихикала. Танька эта Анне вообще не нравилась. Она часто норовила сесть за ее парту, двигая соседку плотным задом к краю. От нее воняло селедкой и луком, а на блузе, под мышками вечно темнели мокрые пятна. И она, как-то особенно была заинтересована местными ребятами – ну, может потому, что была старшей в классе – два раза оставалась на второй год. А у них уже был выпуск из школы в этом году. Все, хватит, поучились. Работать надо в колхозе. Ну и в город отправят кого, кто поумнее. В училище.
– Да отодвинься ты. Что липнешь? Пристала. Ты бы лучше читать научилась как следует – здоровая дылда, а все слоги складываешь. Пошла отсюда. Корова.
Это Марья, подруга Анны вмешалась. Анна ее обожала, они дружили с детства, их дом была напротив, через дорогу. Если бы кто не знал, что они не сестры – не поверил бы. Фигура, осанка, рост, походка – все один в один, издалека и не разберешь.
Вот только Анна – чернавка, Марья беленькая. Причем, настолько светлая, как будто ее вымочили в известке – белая кожа, очень светлые волосы, даже ресницы, как будто высветленные – темно рыжие и пушистые-пушистые. Да еще голубые глаза и розовые губы, как с открытки, что попенок им показывал в том году перед рождеством.
Марья была очень красива и знала это. Только совсем девчонка еще – худовата и локти, как у кузнечика, чуть назад. «Выправятся, дай срок. Потом только держи», – улыбалась Матрена, мать Марьи – дородная, пышная, добрая, очень хозяйственная баба. К ним как не зайдешь – чистота, аж до скрипа, все накрахмаленное, белоснежное – и скатерти и полотенца, все сияет. Всегда пахнет пирогами и медом. Анна очень любила у них бывать.
– Ань, пошли. Чего скажу. Иди, иди не топчись тут.
Марья махнула на Таньку свернутым в трубку плакатом, как на муху и оттащила Анну в сторонку.
– Слушай, тут танцы будут. Мать ругается, правда, но отпустила. Она сама придет – обожает плясать. Хоть посмотрим. А? Ты пойдешь?
– Нет, Маш. Меня мать не отпустит. Она все Богу молится, а танцы это грех. А они еще церковь вон закрыли. Теперь главные враги. Не пустит она меня.
– А ты скажи, что председатель всем школьникам велел подойти. Помочь чего, лавки отнести, вон, плакаты сложить, флажки. Да убраться. Что ты, в самом деле. Наври чего.
Анна пожала плечами, чмокнула Марью в щеку и пошла домой. Темнеющая улица не пугала, все было знакомо до последнего куста. На фоне темнеющего неба кроны берез казались ажурными, листья почти все облетели и ветки причудливо сплетались, образуя кружевные купола. Зато нижние свисали почти до земли и трепетали под свежим ветерком, как будто струились. Анна, как в детстве, шла быстро и касалась ладошкой стройных стволов, как будто их считала. И иногда пару метров пропрыгивала на одной ножке – одна, никто не видит, не скажет, что она, как маленькая.
Анна уже почти дошла до своих ворот, как заметила у цыганского палисадника кучку людей. Люди вроде танцевали, подпрыгивали, лягали ногами, но без музыки и в полной тишине, эта картинка была нереальной, страшной. Анна метнулась к кусту сирени у своего двора и спряталась за ним, хорошо он был густой, как стена, да и листья еще не все облетели. Присмотревшись, Анна поняла – это не танец. Это местные ребята – три самых мерзких, противных парня, которых боялись все девчонки, уворачиваясь от их бесстыдных щипков, кого-то повалили на землю и бьют ногами. От страха у нее все захолодело внутри – бежать в дом, звать на помощь, кричать? Она так растерялась, что вжалась в куст еще плотнее и затаила дыхание.
Этот страшный танец, наверное, продолжался бы и дальше, но из цыганского двора метнулась тень и с гиканьем, похожим на резкий, оглушающий визг, бросилась в самую гущу драки. Мелькнул хлыст, кто-то дико заорал, парни рассыпались, как брошенный горох. Опять мелькнул хлыст, потом еще и еще. Анна не успела оглянуться, как на пустой улице остались лишь они – она, тень с хлыстом и еще тот, кто лежал на земле.
Анна, стараясь не шуметь, вышла из своего убежища и тут ее заметил Цагор. Анна уже поняла, что это они – Цагор и Баро. Таборные. Приехали к своим на пару дней, они всегда так делали. Шанита прямо расцветала, когда они приезжали, праздник устраивали, костры жгли на дворе, жарили ежей, пели, плясали неделю, не меньше. А тут такое.
– Эй. Золотая. Пойди, не боись. Платок дай с головы, я тебе два куплю.
Анна несмело подошла на зов цыгана и с ужасом увидела, что Баро лежит вниз лицом, а по шее черной и блестящей лентой растекается кровь. Забыв о страхе, она стащила платок, бросалась на колени и, крикнув Цагору, чтобы тот приподнял брата, плотно затянула платок вокруг кучерявой головы.
– Зови своих, что встал, как столб. Давай быстрее, кровью же изойдет.
Цагор, как будто ему, как в детской игре крикнули «отомри» , кинулся к своей калитке. Анна приподняла голову Баро, хотела вытереть кровь на щеке и вдруг увидела, что он смотрит на нее своими огненными глазищами и чуть улыбается.
– Ты прям цыганка. Красивая. Только серьги тебе надо, большие, золотые. Будешь картинка.
– Молчи, дурак. Вон кровь хлыщет.
– Так у меня крови много. На двоих хватит. Не бойся, красивая.
От цыганского двора бежали люди. Анна встала, осторожно сняла со своих колен голову Баро и тихонько пошла домой.
Глава 11. Платок
– Дочуня, будь добренька, на ярманку со мной ныне пойдем. Медовый спас завтрева, меду купим, мамка каравай затеяла, масла свежего насбивала, праздник святой встретим. Да меду напасем поболе, Василь на своей телеге нас берет. Давай, родненька, сбирайся.
Отец стоял в дверях комнаты Анны, большой, широкоплечий, похожий на крепкий, старый дуб. Если бы не седина и небольшая сутулость так любому парню бы фору дал. На селе он, наверное, самый крепкий мужик был, шутить не любил, да и никто не вязался. На спор поллитрахи самогону забористого мог залпом выпить, быка одним ударом кулака в ухо насмерть валил, но с женой и дочерью нежнее его мужика не было. И набожен был, да так, что ни одно дело, не перекрестив лоб, не начнет, на все службы ходил пока церковь не закрыли, да и сейчас у старой Настены на дому они молились втихаря, целый храм организовали. Председатель знал и молчал, коммунистическая ячейка тоже их не трогала, что с них взять, со старых. А вот комсомольцы над детьми верующих издевались и Анна стеснялась родителей.
– Да ну, батя. Какой еще Спас, стыдоба. Не поеду я, и праздник ваш отмечать не буду. Нету такого праздника.
Анна стояла перед зеркалом и расчесывала волосы. Тонкая, смуглая, черноволосая, она и вправду была похожа на цыганку, только вот черты лица были нежнее – небольшой, изящный нос, чуть изогнутые вниз уголки красивых губ, от чего ее лицо все время имело немного грустное выражение, слегка пухловатые щеки и ясные, как озерца в летний день глаза с длинными ресницами. В ее чертах не было той грубости, рубленности с налетом наглости, что присуща цыганским женщинам, даже молодым. Анна упрямо вздернула маленький подбородок с ямочкой и прямо посмотрела на отца.
– Как нет праздника? Да что ж ты, дочушка, говоришь такое? Спаса нет святого? И не стыдно тебе?
Иван расстроился, даже покраснел, беспомощно поискал глазами жену, но Пелагеи не было, она ушла к соседке за дрожжами. Анне вдруг стало жутко стыдно и жалко отца, она мысленно хлопнула себя ладошкой по болтливому рту и торопливо проговорила:
–Ладно, ладно, батяня. Прости. Я поеду, сейчас только косу заплету и юбку переодену. Подожди.
Иван обрадовался, погладил дочку по голове, как маленькую и заулыбался.
– Ну вот. А я тебе леденца куплю и конфет других. Помнишь, ты подушечки с вареньем одна целое кило зьила. Вот таких купим. И зеркало на ручке- ты хотела. Давай, золотенькая, шибче
Когда Анна выскочила на улицу, дядька Василий уже стоял у двора со своей телегой, в которую была впряжена старая коняга с редкой, седой гривой. Он радостно закивал Анне.
–Давай, деваха, прыгай. Там ковер тебе положил, как царица поедешь. Ишь, красота, справная стала. Гляди, прям с телеги украдут, мы с Ванькой и не догоним, индюки старые.
Анна села, разложила на лавке и, вправду покрытой ковром, свою пышную, укороченную в битве с матерью юбку, поправила косу, половчее пристроив ее на груди и, втихаря достав маленькие зеркало, глянула. И впрямь, ничего. Потом устыдилась, а еще будущая комсомолка, спрятала зеркало и стала глазеть по сторонам.
Народ пер на ярмарку толпой. Все разнаряженные, яркие, бабы накрасили губы и насурьмили брови, мужики в светлых косоворотках и новых, блестящих картузах – парад, да и только. Ярмарка была сегодня огромная – бидоны меда, янтарные, сочащиеся соты, желтые глыбы воска, развалы свечек, комья прополиса – площадь просто пропиталась медовым ароматом, смешанным с запахом яблок, пряников, духов, помады и еще чего-то такого, запретного, от чего у Анны кружилась голова.
–Аньк, а Аньк. Чего ты, как попадья, на телегу вперлась. Давай, к нам иди.
Ребята из школы маленькой стайкой толпились у карусели, раскручивали ее, подсаживая наверх девчонок, и катая их по кругу. Анна глянула на отца, но тот, целиком и полностью поглощенный выбором меда, совсем забыл про дочку, потеряв ее из вида. Анна спрыгнула с телеги, отвернувшись, быстро потерла рукой губы, чтобы они стали покраснее, пощипала щеки для румянца и побежала к своим. Она уже довольно отметила про себя – Сашок, небольшого росточка, чем-то похожий на широкую табуретку, парень, жутко покраснел и смутился, увидев ее, судорожно стал поправлять воротничок рубашки и засуетился. Здоровый он, Сашок, сильный, как из свинца вылитый, хоть и ростом невелик, добрый, но Анне он не нравился – не по ней.
Она проскочила мимо, нарочно задев его локтем и залезла на карусель – ловко, одним прыжком. Карусель завертелась, предпраздничное настроение обуяло Анну. и на душе стало так радостно и сладко , как будто туда налили меду.
Время пролетело незаметно, мужики уже нагрузили на телегу бидоны с медом, пряники, сливы с лукошках, баранки и связки синего лука, который привозили с юга смуглые торговцы. Анна устала, у нее слипались глаза от впечатлений, парного августовского воздуха и предгрозового томления. Она стояла у телеги со стороны тенистой ивы, почти закрывшей ее ветвями от редеющей толпы, и почти дремала стоя. Но, вздрогнув, открыла глаза, потому что кто-то дотронулся до руки.
– Не бойся, алмаз души. Держи. Тебе это
Баро стоял напротив, почти вплотную и с усмешкой смотрел Анне прямо в глаза. Как же он был хорош! Все девчонки деревни умирали от братьев цыган – высоких и стройных, как тополечки, кучерявых, смуглых, мускулистых и широкоплечих. А Баро еще был и синеглаз. Откуда у потомственного, чистокровного таборного цыгана взялись такие глаза – загадка, но своим взглядом цыган убивал наповал. Особенно, когда, как распрямившаяся пружина вскакивал на коня и оттуда, сверху коротко взглядывал, откинув назад кудри – сердце девушек падало в пятки и сладко там таяло.
Баро сунул Анне в руку что-то шелковое и мягкое, сжал ее пальцы шепнул:
– Не гляди. Дома глянешь, радость. И отцу не кажи – отымут.
Анна растерялась, сжала кулак покрепче – то, что она дал упруго спружинило, поместившись в руку полностью. Баро растаял в начинающих сгущаться сумерках.
Не выдержав, Анна уже в телеге, потихоньку расправила подарок. Тончайший, почти невесомый шелковый платок, весь в алых маках на белом, снежном фоне, казалось, был выткан из паутины.
Глава 12. Прощание
– Где ж ты взяла его, бесстыжая? Это же от них такие подарки, разве я не знаю? Где-нибудь у барыни стащил, или не дай Бог, отнятое вашими у господ, разорили. Тогда же в тюрьму упекут тебя, телушка глупая.
Мать держала подаренный платок, который Анна ненароком оставила у себя на столе. На часок всего отлучилась уток с реки гнать и вот тебе. И ведь редко к ней входит, а тут. Прям, как бес толкнул! Тьфу, какой еще бес, скажешь так в школе, засмеют.
У Анны мысли бегали, как вспугнутые мышки – быстро, вертко и трусливо. Она не знала, как вывернуться – а так хотелось оставить подарок, аж до слез. Она стояла, теребя в руках кончик косы, чувствуя, как горячим изнутри ошпарило щеки и такое же огненное шпарит по глазам, превращая наворачивающиеся слезы в обжигающие уголёчки. Пелагея совсем разошлась, стучала ладонью по столу и уже кричала, что на нее, спокойную, холодную, как далекая мартовская заря, совсем было не похоже.
– Я вот сейчас эту дрянь в печку, что б даже духу этого цыганского в нашем дому не было. И шлындрать хватит. Школу закончишь, в центр, в училище отправлю, на швею будешь учится. Или на агронома. Нечего тут по цыганским дворам ошиваться, они тебя за шлюху считать будут. Я тебе!
Пелагея схватила хворостину, которой загоняла телка и, который невесть как оказался у печки, размахнулась и со всей силы втянула Анну вдоль спины, да так, что у той сквозь тонкую ткань кофты проступила красная полоска. Анна взвизгнула и отпрянула к печке, хотела бежать, но дверь перегородил отец.
– Хватит, мать. Повоевала и будет. Дай сюда.
Он отнял у матери хворостину, ласково потянул из ее сжатых пальцев платок и та послушно отдала, всхлипнув и утерев глаза кончиком белого праздничного шарфа с вышивкой, который еще не сняла.
– Вишь, отец, что твоя дочка делает! С цыганами вяжется. А они ее в табор уведут, опозорят, что делать-то будем, а?
– Не кричи, мать. Они спокон веков с моими предками рядом живут, еще никого не обидели. А что на девку засматриваются, так кто не засмотрится. Ты глянь сама!
Пелагея посмотрела на дочь – розовая от страха и огорчения, с блестящими от слез глазами и встрепанной черной косой она была необыкновенно хороша. Наверное, самая красивая девка в селе вырисовывалась, как тут не бояться. Замуж бы, что ли быстрее отдать, так теперь – вон, порядки другие. Комсомольцы. Без страха и совести, бесстыжие. Вот беда.
– На, держи, Анюта. Не плачь, слеза золотая не вытечет. И ступай, умойся, оправься. Гости у нас ныне. Матери поможешь.
Чуть погодя Анна с матерью, нацепив коромысла пошли к колодцу. Уже смеркалось, но на улице народу было, как днем в Пасху – полно. Гремело радио над строящимся клубом, девчонки, хихикая, прохаживались туда – сюда, нарядные, в тонких праздничных полушубках, разноцветных платках, пышных юбках, из -под которых, по новой моде, выглядывали стройные ножки в коротких сапогах. Анна тоже была в новом платке – он шел ей необыкновенно. Ее кожа светилась на фоне алых маков, а белый шелк оттенял розоватую смуглоту нежных щек. У самого колодца их нагнала Шанита.
– Ей, Поля. Погоди. Скажу что.
Мать недовольно оглянулась, замедлила шаг.
– Чего тебе?
– Ты это зря, с платком. Такие слова говорила, нехорошие, грязные. Зачем, золотая?
– А ты что, подслушала? Я у себя в дому, то хочу говорю. А ты своим парням скажи – пусть своим цыганкам подарки свои краденые дарят. А Анна еще ребенок. Ей не надо. Да и рано ей женихаться.
– Рано? Да ты глянь получше, у ней за пазухой уж для дитя все готово. Самый сок. Иль ты ее ученым сухарем засушить решила? И не подслушала я, ты окно не закрыла, на весь наш двор голосила.
– Сок, да не ваш. А ей весь зад на лоскуты спущу, коль она на ваш двор зайдет. Еще чего.
– Ай, брильянтовая. Некрасиво говоришь. Мы с родичами мужика твоего веками рядом жили – мирно. Друг друга не обижали. А Баро платок тот купил, честно, на свои. Жеребенка продал от кобылы, что ему от матери досталась. Вот монетку и выделил. А ты… Тьху
Шанита сплюнула прямо Пелагее под ноги, толкнула ее крутым бедром в черном, цветастом бархате, и пошла вперед, качаясь туда-сюда, как лодка под волной. Анна только сейчас почувствовала, что у нее открыт рот от любопытства – так внимательно она слушала. Мать щелкнула ей по подбородку и, улыбаясь, отвернулась.
Застолье было уж совсем поздним. Но и спешить было особенно незачем – гостем оказался их новый постоялец – директор того самого тракторного училища, который открывали в селе. С аппетитом забрасывая в щелястый рот картошины, смачно вываленные в густой сметане и посоленные крупной солью, он вдогонку хряпал соленым огурцом и крякал. Мощный, с плечами, размером с материн комод, с круглой, лысоватой головой и толстым, мясистым носом мужик был простоват и добр, весело реготал в ответ на отцовские шутки и чувствовал себя , как дома.
– А то! Такое училище забабахаем, трактористы к нам со всего району понаедут. Ого-го. Женихов этим (он щелкнул было Анну по носу, но не попал) красотулям понавезём. Вон и мой сынок к весне приедет, поселишь, Пелагея? У тебя дом, как дворец.
– Поселим, чего не поселить? Всем местечко подберем.
Подпивший Иван подсовывал дочке что повкуснее и все пытался приобнять раскрасневшуюся Пелагею, но та уклонялась, улыбаясь.
– Во. Он у меня молодец. Твоей дочке пара. Гляди.
Он сунул Анне мутную карточку, с которой на нее смотрел красивый парень с узкими губами, прищуренными глазами и красиво завитым чубом, торчащим из под аккуратного козырька фуражки.
Устав от духоты и шума, Анна вышла на улицу. Близкая зима уже чувствовалась, вечера были звеняще-холодными и она, вдруг резко продрогнув, закуталась поплотнее в шаль и села на лавку в палисаднике.
– Яв кэ мэ. Подойди. Не бойся.
Анна вздрогнула – в черной, ночной тени, у палисадника стоял Баро. Он подошла, стараясь на попадать на светлые пятна от лампы, мутно светящей из окна.
– В табор завтра уходим. Ты маленькая, а то б выкрал. Ждать будешь?
– Не знаю. Мамка ругает.
Анна и вправду вдруг почувствовала себя маленькой и глупой.
– Так, мамки всегда ругают. А ты жди. Прощай, чаюри.
Он исчез в темноте, а Анна долго сидела на скамейке и трогала пальцем щеку, к которой от прикоснулся горячими губами.
Яв кэ мэ – иди ко мне
Чаюри- девочка, девушка
