полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
Муха

Записка…

Ночь, как не старалась поспеть к утру, в который раз так ничего и не испекла. Оставив всё округ выпачканным в отсеянной муке снега, невыспавшаяся и незрячая от того, шла она, подставляя спину рассвету, волочила скомканный, забелённый от конца до края фартук, и его неубранный в карман поясок тянулся по земле, оставляя узкие тропки и просеки, которые можно было топтать понемногу, не испортив ничего. А то, что трогать до вечера лес не след, было видно даже сквозь серые шторы, за которыми прятало свой неумытый лик утро. Но, невзирая на это, лесок гляделся нарядным, праздничным, пухлым и пряным.       Его так и хотелось съесть, но тайно, чтобы не заметил никто, спрятав руки за спину, неслышно откусывая кончики засахаренных инеем веток, опасливо стряхивая прямо в рот с листов густую, весомую марципановую стружку и перехватывать вдохом не тяготеющую к средоточию земли, застрявшую в складках коры дуба, свернувшуюся снежную патоку. Да не трогать горячим, не выдавать грусти, либо тревоги, переводя близко дух, дабы взбитая сливочная пена не стаяла, обнажив стыдливо посуды дно.

Нет пущей обиды, чем начинать заново, сделанное уже почти. Не

отыщешь в себе тех сил, а из других родится совсем не то, не прежнее, прочее, про которое и сказ иной. Может и не хуже бывшего, да всё ж…

Однакоже, презрев осторожность, не имея сил удержаться, ступаешь мимо тропинки, и скользишь, роняя себя. Тесно обступивший ветки, снег сыплется густо, облепляя с ног до головы. И, чтобы уж необидно было совсем, трогает тихо и нежно мокрым пальцем за кончик горячего носа, так что не знаешь совсем, – в шутку он к тебе так-то или всерьёз.

Но уже много позже, в прохладном доме у простывающей печи, подле вязанки сырых, пахнущих грибами дров, находишь записку… Чёткие, хотя и причудливые знаки, выведенные чёрной тушью, да верной рукой: «Писано в одна тысяча…» – узором личинок на состаренном осенью берёзовом листе…

Приметы

– Скажите, а вы верите в приметы?

–Ну, это лишь в том случае, если они верят в меня.

Муху разбудила предновогодняя суется в доме. Она сидела тихонько, и с опаской поглядывала через окошко на синиц, который то дрались, то купались в снегу, да с нескрываемым испугом, – на засохшую промеж слоёв паутины товарку. Обычно жизнерадостной, мухе теперь не нравилось всё, – что разбужена раньше сроку, что зябко и жарко, в тот же час, а особенно её раздражало обилие вкусных запахов, которые вились вокруг по-родственному, но ей, в силу глубоко дремавшего об эту пору аппетита, совершенно не желалось есть.

Но особо пугала своим добродушием хозяйка, что в другой, менее праздничный час, не раздумывая, согнала бы её с видного места извечно мокрым полотенцем, а теперь лишь глядела на неё с грустной улыбкой, да трижды стучала по стеклу, бормоча себе под нос то, чего разобрать не смог бы даже паук⁸¹.

Ритм невнятной речи, или же сами кроткие удары отвлекли и убаюкали муху. Зевая до хруста в застывших от долгой неподвижности членах, побрела она к цветочному горшку, в котором, собственно, и спала с самой осени. Пока муха ворочалась там, чтобы улечься поудобнее, то успела разглядеть, как за запертыми рамами теней на снегу, ржавеют в садах яблоки, и узкие породистые, с высоким подъёмом ступни косуль, наискось пересекая тропинку, как бы перечёркивая её, цепляются за наст большими пальчиками, ушибленными об утонувший в сугробе корень дуба. А уже почти что на краю сна ей померещилось, или то было в самом деле, что одуванчик закатного солнца кивнул ей нежно и ласково, да уронил подкову следа в неглубокий, сияющий голубыми искрами сугроб. «На счастье», – подумала муха и улыбнулась.

Когда Кремлёвские Куранты били полночь и, перекрикивая их, люди поздравляли друг друга с Новым Годом, муха уже давно спала, и не тревожила больше своим появлением никого, до самой весны.

«Здесь был…»

Тёплый душ мелкого снега нежен. Он не решается тронуть за лицо, но лишь гладит воздух рядом. Так что немного щекотно, и жмуришься от услады⁸²…

Желтоватый завитой парик стаявшего со ствола снега, раскинув на стороны букли, распростёрт на зернистом насте, плохо отшлифованном ветром, словно выложенный для проветривания из старинного сундука.

Скинутая с чердака кроны прямо под ноги удочка ветки гибка, и пригодилась бы вполне, коли б не рыбы, коих жаль.

Прощальный взмах жёлтого платка, зажатого в тонких, замёрзших пальцах клёна, будто бы с пирса вослед уходящему кораблю. Да где то море? Отсюда не видать… Сорванный ветром с ветки, распятый меж сугробов, ловит кленовый лист в свою паутину зазевавшиеся снежинки, словно мух.

Уютные, обитые бархатом снега, долгие скамьи поваленных деревьев, зовут отдохнуть кротко, да разобрать заодно ночные похождения косуль, возведённые в кавычки следов на снегу.

Губы леса обметало лихорадкой коры, на каждом шагу, лужами – сукровица желтоватой талой воды. Повсюду – предупредительно разложенные хворостом кусты, и лёгкими комочками пепла, – мох на снегу. Долго стоял, размышляя, в этом месте дуб.

Шалый дождик навертел мокрым пальчиком мелких горошин в широком сугробе поляны, и промежду ними, как между прочим, – соцветия круглой, лишённой когтей печати, след волка. Говорит о том, что он был здесь совсем недавно. Так ведь и я.… и мы… тоже были здесь. Недавно, совсем…