Inga Blum
Дара
Глава 6. Рэдгар
Я смотрел вслед своей княгине, и сердце набатом стучало в моей груди. Как же её зовут? И как мог мой Колдун ошибиться?
До этого момента, я думал такое невозможно. Она уходила, гордо подняв голову, ни разу не обернувшись. И лишь метка на моей руке, да медальон, который она уносила в зажатом кулаке говорили о том, что все произошедшее было реальным.
Теперь моя Тьма будет защищать её; также, как и она почувствует, если со мной что-то случится. Светом напитать она меня не сможет. До Ритуала. Темных Свет выжигает.
Обведя взглядом площадь, я откашлялся:
– С завтрашнего дня в Городе будут объединены два мира, две силы, две части Мироздания, – прячась в тенях я часто слушал уроки Вождя. Жаль, что понимал лишь то, что он рассказывал детям.
– День невозможен без ночи, Свет невозможен без Тьмы. Пока нет Солнца, нет и тени. Те, кто не хочет жить по новым законам, могут уехать. Срок, – до вечера.
Народ расходился с площади неохотно, хмурясь, недовольно перешептываясь.
Ко мне подошел Жрец,
– Мой повелитель, – служитель склонил голову, – Единожды выбрав Тьму, мы не можем ей изменить. Могу ли я взять на себя смелость переубедить Вас?
Я вскинул бровь,– Но я не отрицаю Тьму, лишь хочу присоединить к ней Свет. Стать еще сильнее, – жрец покачал головой,
– Неправильно это. Ересь. Отпустите меня, Князь, – похоже я не подхожу к Вашим новым теориям.
Я лишь вздохнул, опуская голову в знак согласия и взмахом руки отпуская его. Через час на всех площадях глашатаи оповестили, что уезжающие не будут подвергаться преследованиям и могут забрать с собой всё своё имущество.
Первым уехал Жрец, которому почти ничего не нужно было собирать, за ним потянулись повозки зажиточных горожан. Черных среди них не было. Так, несколько одержимых бесами. Легко оставались лишь те, кому некуда было ехать и бедняки, которым нечего было терять. Эти были уверены, что их жизнь что во Тьме, что на Свету будет одинаковой. Ну и воины. Эти связаны клятвой.
Недовольных окорачивала стража. Милосердия в нашем Городе отродясь не было.
Судили по Справедливости. Местные порядки знали. Последнего пришлого убийцу забили камнями уже больше года назад. Начинали всегда свидетели, автоматически становившиеся палачами после вынесения приговора, а потом присоединялась семья погибшего, требующая отмщения.
Гостей на ночь у нас не оставляли, а днем город был под присмотром Колдуна. Да и камень, – он всегда шептал мне обо всём, что происходит. Стоило приложить руку к стене, и моя Тьма слышала каждого.
Так я простоял сутки, слушая Дару. Слушая и не слыша. Её шаги, дыхание, слова, – да. Но мысли? Или в ней нет Тьмы? Мне было не за что зацепиться.
Я не позволил ей увидеть солнце, замуровав в городской стене и нагнав морок, да и Колдун всячески пытался ослабить её, боясь, что не удержит долго в каменном мешке. Мы оба надеялись, что она смирится.
К ночи, устав от рысканья пустынников по Городу, и выставив их за ворота, я решил соблазнить Дару. Или она не женщина? Нужно лишь слегка помочь.
В-принципе, будь она из наших, я бы просто провёл обряд присоединения и взял её. Или в собственность, – если рабыня, или женой, если свободная.
Просто так соблазнить бы не решился. Во-избежание, так сказать. У нас за такое скопили. Женщина была собственностью отца. Или мужа. Как осёл или сундук. За воровство рубили руку, которой воровал. За изнасилование, – то самое, чем насиловал.
Если девушка ложилась по согласию, то её наказывали тоже, заливая её естество кипящим медом. Пусть будет так сладко, что слипнется. Оно и слипалось, заживая страшными рубцами. Смерть была бы желаннее. Но смерть тоже нужно заслужить. Хотя какой спрос со слабой женщины? Разве она устоит перед Тьмой?
Город жил по закону Справедливости, и наказание было обязательным условием. Отсутствие его вело к следующему преступлению.
Наблюдая за девушкой из Теней, я видел просыпающуюся в ней чувственность, – в каждом её наклоне головы, развороте плеч, лёгком смехе, в том, как она расчесывала волосы в купальне.
Вот в купальню я тогда поперся точно зря. Не зря Колдун меня пытался остановить.
После этого я стал одержим ею, начал пробираться в шатер собрания практически ежедневно, стоя в Тенях, на женской половине, боясь выдать себя даже вздохом. Ворочаясь потом ночью без сна, я давал себе зарок больше не появляться в стане. Но уже в следующий полдень находил себя на том же месте, любуясь наклоном её головы, золотым завитком волос, все время выбивавшимся из-за уха, нежными пальцами, перебирающими амулеты, висящие на шее. Любовался и одновременно слушал уроки её отца.
Приходя, она сбрасывала сандалии и садилась, смешно поджимая под себя ступни. Ступни, на которых я готов был целовать каждый пальчик.
Учились пустынники странно. Мебели у них не было. Опускались прямо на циновки. Ничего не писали, лишь слушали. А Вождь говорил вещи странные, зачастую совсем невозможные. Говорил о том, что нет Света без Тьмы, как нет дня без ночи. Что нельзя убивать в себе желание, даже самое тёмное, стыдное, грязное. Ничто не создано зря. Нужно лишь понять зачем, придать ему форму, взять его силу, изменить направление, научиться контролировать, заворачивая в Свет; что оболочка человека временна, а Свет души вечен. И в каждом есть искра Неназываемого, частица Его сути. И суть эту развивать можно и должно. Растить, как пламя костра, питая силой. Темной. Потому что сила Света проста и ясна. Она ослепляет и порабощает.
Получается, племя использовало силу Тьмы? И темные желания? Всё это было не понятно.
Иногда он вскидывал голову от огромной книги, лежащей перед ним на полу, упираясь взглядом прямо в меня. Видел? Нет, вряд ли. Но наверняка, что-то чувствовал.
Амулет, напитанный Тьмой, надёжно скрывал меня в Тенях. А пластина из Черного камня, которую Колдун смог оставить в самом темном дальнем углу шатра в один из наших официальных приездов в стан, давала мне теперь возможность перемещаться сюда, прямо от жертвенника.
Ритуал не простой, – расстояние все-таки на час ходьбы. Но теперь я знал, что могу ходить сквозь Тьму и за пределами Города. Были бы здесь стены, было бы проще! Но мне досталась лишь опаленная черным пламенем тонкая каменная пластина под ногами, связанная ритуалом с жертвенником, с которой нельзя было сойти и Тьма, скрывающая меня. Хорошо еще Колдун не спрятал пластину на мужской половине, где нас обычно принимали пустынники.
Мне бы остались лишь уроки.
Странно у них все-таки всё устроено. Стан вроде бы стоит свободно, без охраны, колыхаясь на ветру вымпелами родов, защищенный лишь по периметру воинскими шатрами, а пройти никуда нельзя.
Как будто глаза отводят. Сколько раз мы с Колдуном пытались свернуть то в сторону кузницы, разносящей звук ударов молота по наковальне по всему лагерю; то в сторону источника, находящегося в центре стана, но нет, – вроде и не запрещает никто, не сторожит, но дорожка под ногами стелется, стелется, шуршит песком, и вновь приводит к шатру собрания.
Стражник только сзади идёт, похмыкивает. Да и какой стражник, – мальчишка. Меч в ножнах хорошо не детский. Усы еще только над верхней губой светлыми волосками пробиваются.
Все они здесь светловолосые, голубоглазые. Как будто выбеленные светом. Но кожа, – не потемневшая от загара, не такая, как бывает у торговцев, приходящих с караванами в Город, продубленных солнцем, иссушенных ветром.
Да и в стане не жарко, ветер не обжигает. У шатров трава зеленая. Когда они траву-то успели вырастить? Вся пустыня высохла уже, а у них зелено. Дети на траве играют. Неужели скорпионов не боятся? Ведь если в траве подберется, так и не увидишь. А укус смертелен. Потом понял, – не боятся. Ничего они здесь не боятся.
Девушка идет с кувшином на плече, улыбается. Одежды длинные, струящиеся, по краю вышивка узором затейливым. Хочется присмотреться, а не получается. В глазах все как будто расплывается. Прошла неспешно, только песок под сандалиями шуршит. А улыбалась ли? Лица не запомнил. Только волосы. Былые. Распущенные. Вроде бы. А может и не распущенные? Все здесь вроде. Все не так, как кажется.
Мысль начнешь думать, – забывается. В договор хотели дополнительных плат ежемесячных вытребовать, забылось. Потом снова вернулись. Торговец их, Лойд Хаварт, сидит, улыбается радушно, – Что-то забыл, Князь?
Вроде забыл, а что не помню, – стою, – дурак дураком.
Торговец еще шире улыбается,
– Хорошо, что вернулись. Мы хотели предложить выплаты в Город. Ежемесячные.
Я дернулся, вспомнив, и подписал дополнительный пункт. Домой приехали, в свиток заглянул, – прописана сумма, что и хотели получить. Позже понял, – я же её не назвал. Или назвал? Что же это за пустынники такие?
А потом увидел Дару. И другие женщины меня перестали интересовать. И в стане, И в Городе. Я просто перестал их замечать.
Любимую наложницу, пришедшую как-то ночью в мои покои без спроса, велел продать, -пришлым, чтобы никогда больше не видеть. Правильнее было бы, конечно убить, тем более, что и повод был, но потом передумал.
Что-там Вождь говорил про тело как Сосуд, хранилище Света. Тело было молодым, жарким, вспыхивающим от моих прикосновений мгновенно. Не понятно было только, откуда в ней взялся Свет.
За оскорбление Князя полагалась смерть. А что это как не оскорбление, если тебя видят голым и беззащитным? Пожалел. Хотя и обманывал себя, что решил по Справедливости. Ведь она уже спала в моей постели. Могла и ошибиться, приняв разовое разрешение за постоянное приглашение.
А стражника казнил. Сам. Потому что он, как раз приказ нарушил.
Да и мысли в его голове вертелись пакостные, нечестивые. Подсматривать собирался. И за Князем, и за чужой Женщиной. Дурак. Думал не узнаю.
Остальных наложниц тоже велел продать. А сам поехал к Вождю, просить отдать мне его дочь.
Вождь ответил категорически, – Своих за чужих не отдаём.
Колдун тогда спросил, это твоё последнее, слово, Вождь? – и по возвращению в Город предложил мне другой план.
С воплощением пришлось повременить, да и сама подготовка заняла немало времени. Но тогда казалось, что всё пройдёт просто. Каким самонадеянным я был! С этими пустынниками никогда просто не было.
Прав был Колдун. Слова Вождя ядом проникли в моё нутро, меняя и перестраивая Тьму, казалось развеивая её, нарушая сами основы. Справедливость больше не казалось единственно правильным мерилом.
Вестник прискакал в полдень. «Если Князь не передумал, то ритуал будет проведён завтра на рассвете».
Князь, не передумал! – я считал часы, стоя на городской стене и глядя вниз, на кочевой стан.
Хотел попросить Колдуна, отвести меня к Даре, но его нигде не могли найти.
Колдун исчез из Города. А я считал его своей правой рукой. Почти другом. Хотя слово Друг звучало странно, напевно, из языка детей пустынь. В нашем, – такого понятия не было.
Жрец, связавший нашу Тьму на рассвете, связал и наши души, – там, где они соприкасались, давая возможность понимать друг друга, почувствовать Тьму друг друга.
Обычно мужчине после обряда доставалась Сила, женщине – Слабость. Поэтому-то и нельзя было трогать чужих жен. Владея чужой слабостью можно управлять миром.
Колдун исчез вместе с амулетом, позволяющим мне понимать детей пустынь. Хорошо еще, что вестник принёс послание на нашем языке. Иначе бы я не понял.
Хотя, если вспомнить, они всегда говорили с нами на нашем языке. Не идеально, но понятно. Странно, когда только успели выучить?
До рассвета следовало помыться, одеться, и выйти за городскую стену. В городе нам не советовали оставаться, – во избежание, так сказать. Во-избежание чего, – непонятно. Но рисковать никто не стал.
Вождь ждал нас у городской стены. Один. В Руках табличка. Выглядело всё как-то слишком просто. Нас осталось не более сотни. Если считать по мужчинам.
Женщин и детей в расчет никогда не брали. Хотя они естественно стояли здесь же, как и старики. Мужчины без оружия, все босые, у женщин нет украшений. Вообще никаких предметов. Нательная рубаха, волосы распущены. Все как было велено.
Вождь поднял на меня глаза. Бледные, серебряно-голубые, они обещали мне смерть.
Глава 7. Ритуал
– Я попрошу Милосердного остановить солнце, чтобы оно не взошло, – приблизившись, Вождь смотрел на Князя и как будто сквозь него; все затихли, боясь проронить хоть слово.
– Вы же забудете сейчас обо всём. Выбросите из головы все желания, мысли, страхи, почувствуете пустоту внутри, разрешите быть себе изначальному, – Князь, внутренне холодея, понял, что с момента его приветственного жеста, Вождь ещё ни разу не разомкнул губы.
– Ай, да пустынник! – подумал Князь, – Даже Колдун так не умел.
Заканчивался предрассветный час.
– Не гоните Тьму, но и не подчиняйтесь ей! – голос Вождя, звучал казалось для всех и никого в отдельности, гулко возникая сразу в голове, наполняя собой, создавая звенящую пустоту внутри, вытесняя все мысли и ощущения.
– Впустите внутрь Свет Вездесущего, как этот мир впускает солнечный свет, – не повышая голоса, он смог быть услышан каждым, – от воинов, стоящих сразу за спиной Князя, до стариков, замыкавших ряды, и находящихся ближе всего к городской стене.
– Для каждого из вас, солнце взойдет сегодня в разное время. Сейчас, когда души ваши открыты Милосердному, – просто поднимите глаза и протяните руки к небу, становясь сосудом для Света! – звучало как-то слишком просто и дико одновременно. – А когда почувствуете наполнение, – закройте глаза и опустите руки.
Вождь продолжал говорить какие-то казалось, обычные вещи о том, что никто не знает себя до конца, ведь лишь впуская в комнату свет, можно увидеть то, что пряталось в темноте, что даже пустыня оживает, нужно лишь оросить её, дав солнцу делать свою работу;
Голос лился без перерыва, слегка растягивая слова, отчего они звучали странно певуче.
Заглянув, казалось в самое естество, подготовив каждого, как хороший виночерпий омывает и готовит кувшин перед тем, как налить в него дорогое вино, – Вождь начал Ритуал.
Люди застывали, послушные Голосу, поднимали руки, каменея; застывало само время.
Стих ветер, шепчущий свою первую рассветную песню, зависла в небе маленькая пестрая птичка, неожиданно прервав утреннюю трель. В воздухе повисло марево. Краски выцвели. Мир стал серым.
Хаварт воздел одну руку к небу, держа в ней небольшую табличку, вторую, с посохом, направляя на стоящих перед ним людей, – и разомкнул губы.
Голос его теперь не плыл над пустыней, он грохотал набатом заполняя всех и каждого, останавливая время. Обрываясь на уровне, уже недоступном человеческому слуху, а может и не обрываясь вовсе.
Казалось, весь мир подчинился этому Голосу, покоряясь. И когда казалось, что грохот, пульсацией своей разрывающей барабанные перепонки, убьет все живое, Вождь произнёс Имя.
Имя, которое нельзя было ни запомнить, ни повторить. Оно звучало, рождаясь на границе восприятия, самым тихим шелестом, поднимаясь и увеличиваясь, в росте своем, взметнувшись вверх, грохоча обвалами в далеких горах, и раскалывая небо.
Через раскол этот упал луч Света. Поначалу тонкий, как линия, он, постепенно расширяя разлом, усиливался, становясь все ярче, горячее, набирая плотность и объем, заполняя собой пустоту, созданную Вождем.
Спросив согласие на прохождение ритуала, Вождь не сказал, что чем позже человек пройдет ритуал, тем жестче свет, принимаемый им.
Ведь если можно выдержать час, спрессованный в минуту, то невозможно выдержать силу полного раскрытия, спрессованного в миг. Сосуд, даже наполненный Тьмой, все равно сосуд. Чем он больше, тем больше Света способен принять, Света, выжигающего Тьму.
Полное раскрытие сжигало душу также, как Полуденное Солнце сжигает любую жизнь.
Время нельзя перескочить. Его нужно прожить. Так и раскрытия происходят не автоматически. Постижение каждый совершает сам, и только когда он к нему готов.
Ритуал этот существовал с незапамятных времён, данный еще первому Хаварту.
Дети пустыни проходили его во младенчестве, принимая первый и единственный луч Света, учась с ним жить, постепенно раскрывая законы мироздания.
Пришлые также проходили Ритуал на рассвете, всегда с добровольного согласия, как обряд вступления в племя. И чем чище была душа, тем легче человек проходил Ритуал.
У каждого из Хавартов были собственные раскрытия. Кто сколько мог, тот столько и вмещал.
У каждого в племени было своё место, своё имя, свой путь.
Лишь Вождь, принимая Посох и имя Неназываемого, впрессованное когда-то, в расплавленный Ритуалом песок, терял своё имя, присоединяя к себе суть каждого, объединяя собой всех и становясь просто Хавартом.
К Милосердному нет длинных дорог и неправильных путей.
Можно было учиться всю жизнь, можно было спать на уроках.
Закон гласил: ты часть Мироздания, его неделимая крупица.
Ни Жизнь, не принадлежит тебе, ни Смерть. Лишь Выбор. Сиюминутный, каждомгновенный выбор между Светом и Тьмой, принятие своей темной стороны, умение запеленать черноту души в сияние Извечного.
Когда у Вождя родился четвертый сын, ему дали имя Рам. Охотник.
Его слух с детства был так тонок, что различал шорох змеи, ползущей за границей стана. Вот за разделыванием этой змеи и застал его отец, когда мальчику едва исполнилось три года.
Рам резал змею на куски. Начиная с хвоста. Живую.
Убить ее сил у него не хватило, но, как он потом объяснял, – хватило сил попросить не шевелиться.
– На каком языке ты просил змею? – спросил тогда отец,
– Ну конечно на змеином, – ответил Рам, – Она же не понимает язык Хавартов.
Праздник трехлетия должен был состояться вечером. И Суть ребенка, еще до недавнего времени скрытая за пологом младенчества, так ярко проявилась впервые.
А сам он, лишь недавно отнятый от материнской груди и переведенный утром на мужскую половину шатра, грустя и скучая по шумной, веселой матери, сумел незаметно и тихо исчезнуть из-под надзора старших братьев и найти себе развлечение.
– Ты будешь Охотником, – сказал тогда отец, возлагая руку на голову мальчика, и отвел его к охотникам на учебу, предварительно заставив сына убить змею, выпущенную из плена гипноза.
Вот тогда Раму было по-настоящему страшно. Наверное, в первый и последний раз в жизни.
– Охотник всегда принимает бой, – сказал ему отец,
– И бой этот, единственное, что судится по Справедливости. Жизнь против Жизни.
Рам до сих пор задавался вопросом, что бы сделал отец, если бы змея победила? Ведь у мальчика в руках был лишь детский кинжал, который вручают трехлеткам при отлучении от матери, а змея была с него размером.
– Наверное змея была ослаблена от ран, – подумал тогда Рам, и отец был уверен, что у мальчика есть все шансы на победу.
Но точный ответ он не знал и знать не хотел, поэтому вопрос так никогда и не задал.
А потом годами учился жить с этим страхом смерти, загнанным в глубину, ощущением, что каждый твой миг может быть последним.
Никто в племени не умел лучше него выследить зверя, никто не знал, как отвести взгляд дикому буйволу во время гона.
Рам с одинаковой легкостью понимал и язык птиц, и язык зверей.
Но никогда больше не останавливал он их гипнозом во время охоты.
Забрать чужую жизнь, можно лишь положив свою на вторую чашу весов.
Если, конечно, не брать в расчет жетон на убийство, который выдавал совет Старейшин для приведения приговора в исполнение.
Убийцу перед закатом выпускали за Стан. Палачей в племени не было. Жетон на рассвете получал кто-то из кровников.
Впрочем, и здесь Жизнь была против Жизни. Из пустыни возвращался лишь кровник. Если не погибал, конечно. Ну, или, если, убийца не принимал Нить Милосердного, скрываясь в Убежище. Не всякий решался, потому что это такое спасение, что хуже смерти.
Кто-то, в племени, идя по пути раскрытий, достигал высот мудрости, пророчеств, умел чувствовать силы природы; кто-то видел болезни и умел их лечить; кто-то понимал силы земли; а кто-то просто жил. Каждый шел по своему пути.
Главным было не нарушать закон. Да и дураков не находилось. Порча выходила сразу, проявляясь гниющими зловонными пятнами на теле, руках, иногда обезображивая лицо, становясь видимой всем. Таких людей отделяли за стан. Для очищения. Иначе болезнь расползалась по одежде, предметам, жилищу.
Если человек не проходил собственный суд, не менялся, то в стан он уже не возвращался.
Внутренняя гниль убивала быстро.
Хотя даже и без этого, в пустыне выжить было нельзя. Благодать за пределы стана не выходила.
Побывав в Черном Городе, увидев Тьму, наполнившую там все и всех, Вождь точно понимал, что окончание сегодняшнего Ритуала для многих городских совпадет с окончанием жизненного пути.
Еще до полудня, Вождь надеялся избавиться от неизвестно как случившегося зятя.
Он ничего не знал о тенях и не поверил Дарину, разбудившему его ночью криками о том, что Дара будут Черной Княгиней. Сны вещи ненадежные, а Дарин слишком любил сестру. Мог и выдумать.
Первыми отмерли дети, их ауры окрасились свойствами души. Вместо серых, стали разноцветными. Дети всегда легко принимали Свет.
Отмер князь, его багровая аура приобрела золотой оттенок. Воин. И Торговец.
Начали приходить в себя женщины. Женское любопытство и вера в чудеса сильнее страха смерти.
Многим понадобится сегодня помощь врачевателей.
Свет беспощаден и входя в душу, открывает её полностью, показывая всю неприглядность Тьмы. С этим еще нужно научиться уживаться.
Мужчинам было тяжелее всего. Многие придут в себя лишь через несколько дней. Несколько человек погибло. И с этим ничего нельзя было теперь поделать.
Кровь на руках Князя. Груз на плечах Вождя.
Когда все закончилось, Князь подошел к будущему тестю. Хотя почему будущему? Метка на руке Князя никуда не делась, – Я сделал то, что ты хотел, Вождь, – черные глаза смотрели жестко, -Когда обряд единения?
Хаварт окинул его нечитаемым взглядом, задержавшись над головой Князя. Через кроваво-золотую ауру проступало зарождающееся сияние. Аура Вождя. Самое жесткое принятие. Изменение от Я до Мы. Способность присоединять и объединять души народа.
– Если ты будешь в силах, – то после заката, когда выйдет первая звезда,– не торопясь проговорил Вождь.
– А что не так, с моими силами? – удивился Князь.
Вождь усмехнулся,
– Еще не вечер, – и показал тому за спину,
– Уверен, что твои люди готовы к празднику? – и развернувшись, побрёл в стан.
Князь оглянулся. Жители города, многие из которых, годами не выходили за крепостную стену, сейчас выглядели в большинстве своём крайне растеряно. Они сидели, стояли, некоторые просто лежали на земле с глупыми выражениями лиц. Кто-то рыдал в голос. Кое-где дымились обугленные пятна. Среди всего этого хаоса бегали дети.
– Мы справимся до вечера, – ответил Князь, поворачиваясь к Вождю.
За спиной никого не было. Лишь ветер гнал по пустыне куст верблюжьей колючки.