Инесса Плескачевская
Валентин Елизарьев. Полет навстречу жизни. Как рождается балет

Еще не Мастер, но уже с Маргаритой

Во время учебы на третьем курсе Валентин Елизарьев познакомился с первокурсницей из Болгарии Маргаритой Изворской.

– А как именно вы познакомились? – спрашиваю его.

– Мы познакомились на какой-то свадьбе. Но я хочу, чтобы она сама вам рассказала.

– Мы смешно познакомились, – говорит Маргарита Николовна. – Я только приехала – и сразу пригласили всех на свадьбу: болгарин женился на русской.

Маргарита Изворска приехала изучать режиссуру музыкального театра, хотя не считала это своим призванием. На самом деле «мечтала быть биофизиком или биохимиком – меня интересовало, что такое жизнь, зарождение жизни, хотя музыка подвела к этому совсем с другой стороны. И несмотря на то, что участвовала в разных олимпиадах, занимала первые места, судьба распорядилась иначе, и жизнь потекла совсем по другому руслу. Это длинная и непростая история, и она не связана с Валентином».

После окончания консерватории в Софии, Маргарита (говорит – судьба) поступила в Ленинградскую консерваторию. И пришла на ту самую советско-болгарскую свадьбу.

– А там, знаете, такой маленький магнитофон играл очень громко. Я делаю звук тише, а через какое-то время музыка гремит снова. Я говорю: «Господи, что за идиот делает звук так громко?». И кто-то рядом со мной: «Это я». Я ему: «Ну, прекратите!». А он говорит: «Вы не хотите потанцевать?» А я: «Давайте!» Я так любила танцевать, и надо же было выйти замуж за балетмейстера, чтобы потом… – Смеется.

– Никогда не танцевать?

– Мало очень. Он не любит танцевать. Но я его понимаю, потому что когда ты занимаешься балетом, вот так, – проводит пальцем по горлу, – он надоедает. Точно так же оперный певец вряд ли для удовольствия будет часто петь.

– Вот вы потанцевали…

– Мы потанцевали один раз, второй, потом оказалось, что мы живем в одном общежитии. И мы пошли. Я упала, вывихнула руку, выяснилось, что у Валентина когда-то были проблемы с рукой, операция и так далее. И он стал приходить, помогать, советы давал, как надо себя вести в такой ситуации. Потом я выздоровела, а он: «Хотите, покажу Ленинград?» Он там уже давно жил и знал многое про город и жизнь в нем. «Идеально, давайте». Стал показывать Ленинград…

– А вы уже говорили по-русски?

– Я еще говорила на уровне, знаете как… «да», «нет». Первые месяца полтора-два. Я не могла понять, что говорят на той скорости, с которой русские говорили, уловить, о чем они говорят. Это было одно непрекращающееся слово. «А помедленнее нельзя?» – Смеется. – Хотя я отличница, русский язык с пятого класса изучала.

– А чем Валентин Николаевич вам понравился?

– Интересный парень. Интересно рассказывал. Читал стихи. Как-то раз режиссерам дали задания по специальности, и он помогал моему коллеге, эстонцу Боре Тынисмяе, подготовить к экзамену свой этюд – чтобы в нашу компанию втесаться. Потом мы ездили в Петергоф, Ломоносов, Михайловское…

– А когда вы поняли, что он талантлив?

– Сразу. Были же показы. И мы, уже подружившись, ходили на показы друг к другу, на репетиции. Мы занимались по вечерам, достаточно поздно, иногда и после полуночи возвращался курс. Потому что сцена была одна. А мне было интересно, потому что он был уже на третьем курсе, а я на первом. То, что он делал, меня увлекало. Он много работал. У него была труппа в университете, он ставил на телевидении, так что это был определившийся в профессии и достаточно разносторонний молодой человек. Трудно было не влюбиться. Знаете, как я влюбилась? Он читал мне на болгарском языке стихи болгарских поэтов-символистов, которых я обожала.

– Он знал, что вы их любите?

– Нет. Он дружил с болгарами и выучил много болгарских стихов. И вот это, конечно, было что-то! Значит, ему нравится то же, что и мне. Это потрясающе. Какая-то поэтическая струя связала нас через мой любимый символизм, и не просто символизм, а болгарский – поэты, которые мне нравились. – Она и сейчас говорит с придыханием, как будто запыхалась от удивления. – Он читал мои любимые стихи. Потом мы стали говорить о его балетах, моих работах и так далее. Он давал свои записи – мы же учились у одних педагогов, там и режиссеры, и балетмейстеры, поэтому я пользовалась его шпаргалками. Моя двоюродная сестра смеялась, когда я уезжала в Ленинград: «Ну, давай-давай, я тебе желаю встретить большую любовь, русские умеют любить». Я ей: «Да ты что…» Родителям я особенно не говорила, что мы дружим, но мама как-то написала: ты знаешь, там у тебя какой-то мальчик, кудрявый и светленький, сделай, пожалуйста, чтобы он исчез.

– Вы фотографии отправляли?

– Нет, говорила: мама, мы просто дружим, парень очень интересный. А он и правда был светленький, кудряшки, голубоглазый. Мне, в принципе, особо не нравились светлые. Я ей отвечаю: мама, ты же знаешь, что мне не нравятся светлые, не волнуйся. Вот так она не волновалась, не волновалась, а потом перед окончанием курса я пишу: «Мама, я выхожу замуж». И приехала домой после первого курса с мужем.

Смеется, как будто до сих пор не верит, что так просто все это вышло. Но на самом деле было, конечно, не просто. Обе семьи были против. На свадьбу приехала только мама Валентина Николаевича, но, как признается он сам, «мама думала, что, может, как-то разойдемся».

Маргарита вспоминает, что накануне свадьбы у нее разбились очки:

– Времени, чтобы найти новые, не было. Елена Петровна решила, что раз я без очков, она покрасит мне брови. Это было что-то. – Хохочет. – Свадьба была еще та. Но ничего. Потом, когда мы в Болгарию приехали, моя мама в обморок упала. – Снова смеется. – Однако между Валентином и моей мамой сразу установилась какая-то особая связь. Она его очень любила, и он отвечал ей тем же.

Когда мама Маргариты еще не была знакома с «русским зятем», она приводила влюбленной дочери четыре аргумента против этого брака: 1) «не та среда, в которой вырос»; 2) «не то государство» – в том смысле, что в чужой стране никогда не станешь своим; и сегодня Маргарита Николовна говорит, что в этом мама была права: «То есть человек все равно, как бы хорошо ни складывалась жизнь, чувствует себя чужим, и его воспринимают чужим»; 3) «не та профессия»: «Такие браки, которые с двух сторон творческие, долго не живут»; 4) «ты старше» – Маргарита действительно на два года старше; сейчас на это никто и внимания не обратит, но в 1970-е к разнице в возрасте относились иначе.

Когда Валентин приехал к теще, сразу успокоил: «Не волнуйтесь, я однолюб». В 2020 году Валентин Елизарьев и Маргарита Изворска-Елизарьева отпраздновали золотую свадьбу. Он действительно однолюб. И это касается не только жены, но и театра, в котором работает всю жизнь.

– А когда ваша мама его полюбила? – спрашиваю Маргариту Николовну.

– Я думаю, сразу. Валя как человек очень хороший. Они часами могли говорить. Хотя он достаточно закрытый, любит одиночество. Он и в семье любит одиночество. Иногда конфликтный. Почему? Потому что если ты его выводишь из его состояния, ему некомфортно. Он иногда создает вокруг себя некое такое пространство, только для себя… И меня не всегда туда пускает. Может быть душкой, но это совсем не значит, что он такой во всех отношениях. Конечно, у него очень сильные лидерские качества. Если что-то решил, он это сделает. Но у меня это тоже есть. У нас очень разные по сути, но сильные характеры.

Но все это уже потом, потом… А тогда, перед свадьбой, когда Валентин повез будущую жену в Баку к родителям на смотрины, по ее словам, «было тяжело». И фактор «чужой страны» сыграл в этом заметную роль.

– Я хотела, чтобы мы уехали в Болгарию. Понимаете, там шесть оперных театров, у меня большая семья, в ней представители всех политических партий, среди моих многочисленных родственников – заместитель министра иностранных дел, председатель Союза писателей, заместитель председателя Государственного совета, отвечающий за культуру и искусство… Они мало или почти совсем не помогали друг другу, но относились друг к другу хорошо. Мне повезло, что я вышла замуж за русского – в то время это было большое преимущество: широко открываются все двери. Более того, когда он окончил консерваторию, его дипломный спектакль был в «Московском классическом балете», труппа приехала на гастроли в Болгарию, и там его увидели. А когда узнали, что автор – «болгарский зять», решили, что этого талантливого парня необходимо обязательно забрать себе. Валентина приглашали на должность балетмейстера в оперный театр в Софию.

– О каком совместном будущем вы тогда мечтали?

– Я думала, что мы поедем в Болгарию. Там больше возможностей.

Но у Министерства культуры СССР были на Валентина Елизарьева другие планы.

«Щелкунчик»
Утренние репетиции. Музыка

Пришла Людмила Петровна, концертмейстер, деловито разложила партитуру. Разговоры смолкают. Ну, готовьтесь, думаю я, сегодня придется работать в ускоренном темпе. «Я борюсь с ней десятилетиями», – разводит руками Елизарьев. Не улыбается. И, похоже, это тот нечастый случай, когда побеждает не он. За тем, как играет Людмила Петровна, не поспевают ни артисты, то и дело сбиваясь, ни сидящий рядом дирижер-постановщик новой редакции Вячеслав Чернухо-Волич. Картина еще та: вошедшая в свой темп концертмейстер, а рядом – дирижирующий невидимым оркестром человек. Взмахивает палочкой, переворачивает листы партитуры, поглядывает на артистов и успокаивает репетиторов: «Не волнуйтесь, будет медленнее, будет спокойнее». Юрий Троян, первый исполнитель партии Принца в этом балете, смеется: «Когда спектакль ставился, Людмила Петровна играла так же бодро». Чернухо-Волич произносит как будто про себя, но слышно всем: «Боже мой, какой темперамент!». Уточняю у него:

– Когда вы дирижируете оркестром для балета, как-то подстраиваетесь, не даете волю творческой фантазии, держите в голове, как это будут танцевать?

– Безусловно. Это всегда живой момент, очень точный и конкретный. Все зависит от многих вещей. Вот, например, марш в первом действии – всегда яркая картина. Валентин Николаевич просит очень быстрого, энергичного темпа. Мы всегда, конечно, обсуждаем это сначала в классе, а потом уже выносим на оркестр. Достаточно часто дискутируем с постановщиками. Естественно, мы все говорим: «Ой, а у композитора по-другому». Всегда прикрываемся именем композитора, как иконой: вот он так написал, вот его метроном здесь стоит, и вот это должно быть так, так и так. Конечно, есть такие вещи, как границы движения в одну или другую сторону, границы, так скажем, допуска. И это всегда очень конкретно. Зависит от общей драматургии, рисунка, от того, насколько стройно у хореографа получается вся эта конструкция. Потому что невозможно сказать, что только вот так и никак по-другому. Все зависит от того, кто придумывает спектакль. И в данном случае дирижер может быть не просто союзником, а человеком, который помогает. Каким-то своим музыкантским опытом: вот так еще можно, а еще медленнее уже нельзя, разрушится сценическая архитектура произведения, будет энергетический и драматургический провал. Эти вещи мы всегда обсуждаем.

Но пока за роялем Людмила Петровна, пощады артистам не будет. Потом, на оркестровых репетициях, все встанет на свои места. Если станет немного легче – хорошо, но сейчас – с напряжением, пыхтением и трудностями. Нужно быть лучшим, чтобы чего-то добиться.

Эпоха Елизарьева начинается

Оказалось, что еще на том Всесоюзном конкурсе балетмейстеров, после которого имя студента Валентина Елизарьева выбили золотыми буквами на доске в Зале Антона Рубинштейна, его заприметил министр культуры БССР Юрий Михневич.

– Очень толковый был человек, – вспоминает Елизарьев. – Он был на заключительном туре того конкурса, подыскивал хореографа в Минск. Сказал, что увидел мою работу, и начал отслеживать. И когда я через два года получил диплом, меня сразу пригласили посмотреть труппу, познакомиться.

Но мы же помним, что еще до этого Валентина Елизарьева пригласили в Софию.

– Мы уже отправили все, – рассказывает Маргарита Николовна. – Купили холодильник, телевизор, у нас много книг очень хороших, пластинки мы собирали, и все отправили багажом в Болгарию. У нас там хозяйство, семья, у нас уже сын, понимаете?

Понимаю. Но Министерство культуры СССР оборону держало крепко.

– Я присутствовала при всех этих звонках Министерства культуры Болгарии в Министерство культуры Советского Союза, – говорит Маргарита Николовна; она в те дни ожидала у родителей приезда мужа и прихода контейнера, чтобы начать обустраивать новую жизнь. – В Москве говорят: «Мы не получали никаких документов на приглашение»… «Как это? Мы отправили»… И это не один раз, бесконечные телефонные разговоры… Москва не хотела его отпускать. Более того, его родители не дали согласия на отъезд.

– Нужно было согласие родителей?

– Конечно. Потом я звоню ему, он говорит: «Бумаги нет, и сейчас мне предлагают – либо армия, либо поехать посмотреть белорусский балет». Ну и все.

А то, что угроза армией была не пустым звуком, Валентин и Маргарита знали точно: у них перед глазами был пример Бориса Эйфмана, который окончил балетмейстерское отделение Ленинградской консерватории на год раньше. После премьеры балета «Гаянэ» в Ленинградском Малом театре его забрали в армию: «В Ленинградском военном округе был нужен постановщик танцев», – невесело объясняет он сам.

– Вы про Минск что-нибудь знали? – спрашиваю Маргариту Николовну.

– Нет, не знали. У Валентина была такая желтая маленькая матерчатая сумочка, а в ней смена белья и рубашечка. – Смеется. – Это все, что у него осталось, потому что он должен был приехать ко мне. Нам и в голову не приходило, что мы можем остаться. Ну и что мне делать? Бесконечные звонки, бесконечные телефонные разговоры. И вот моя мама говорит: «Посмотри – у тебя уже есть ребенок, ты должна решить: либо сохраняешь брак, потому что если два года он будет в армии, неизвестно, сохранится ли семья. Хочешь сохранить семью, значит, должна ехать. Не хочешь – оставайся, у тебя здесь есть работа, обещали квартиру». Я по распределению должна была вернуться и отработать за учебу в Софийской и Ленинградской консерваториях. И я говорю Валентину: «Если тебе понравилась труппа, соглашайся». Он мне: «Знаешь что, труппа неплохая, я пойду посмотрю еще театр». А когда увидел, – переходит на восхищенный шепот: «Потрясающий! Это такая коробка сцены!» Я ему: «Ну и хорошо, давай соглашайся. Лучше так два года отработаешь, а потом мы все равно вернемся. А мои три года распределения разрешились сами собой, когда родилась Анна.

Народный артист Беларуси Владимир Иванов, прославившийся в балетах Валентина Елизарьева, любимец минчан, в то время был артистом кордебалета.

– Расскажу, какая была обстановка в театре. Когда я оканчивал училище, балетмейстером был Отар Дадишкилиани. Но в театр меня брал уже следующий балетмейстер – Алексей Андреев. Даже в сравнении с Дадишкилиани, он ставил спектакли такие… нафталинные. Это был даже не вчерашний, а позавчерашний день. Поставил «Озорные частушки» на музыку Щедрина – на это было стыдно смотреть. Труппа прекрасно понимала, что с ним работать невозможно, и старшее поколение выступило на профсоюзном собрании, мол, надо что-то менять, так нельзя. Я тогда совсем молодой был, сидел и думал: куда я попал? Бунт такой явный. – Смеется. – Но соглашался с тем, что говорили. В Министерстве культуры к труппе прислушались, и Андреева убрали. И временно назначили Бутримовича – это уже третий балетмейстер, при котором я работал. Тот вообще ничего не поставил, не успел. И мы поехали на гастроли в Киев. Я уже к тому времени слышал фамилию «Елизарьев», потому что в Москве прошел знаменитый конкурс артистов балета – там, где Барышников занял первое место. Он, кстати, буквально через год или два приезжал к нам в Минск, мы с ним общались, у меня до сих пор его автограф сохранился. Я вообще впервые увидел танцовщика такого высокого класса. До этого многие приезжали, нам везло, у нас были иностранцы, ленинградцы. Но Барышников и Соловьев (Юрий Соловьев – премьер Кировского театра. – И. П.) запомнились особенно – техникой, прыжками. И вот в Киеве нам говорят, что пришли два балетмейстера – Елизарьев и Генрих Майоров (Майоров в то время уже работал в Киевском театре оперы и балета. – И. П.). Сидели возле зеркала, как бы знакомились, хотели иметь представление, что представляет собой наша труппа. А после гастролей мы приезжаем в Минск и узнаем, что Елизарьев становится главным балетмейстером.

Вообще, смена руководства – это всегда революция. Потому что есть люди, которые отработали больше половины срока, есть пенсионеры, которые уже не могут ничего танцевать. Есть молодые, которые хотят, но ничего еще не танцевали. Тут уже конфликт назревал. Первые же постановки Елизарьева, конечно, очень отличались, это как небо и земля. Совершенно другая пластика. Я Елизарьева прекрасно понимаю: он дружил с Барышниковым, был среди всех этих звезд мирового уровня. И вот он приезжает в Минск… А у нас же труппа сильно периферийная была. Это правда. Репертуар такой… не за что зацепиться.

Репертуар Валентина Елизарьева действительно не зацепил.

– Когда я приехал, мне ничего, кроме театра, не понравилось, – признается он. – Да и театр в архитектурном отношении не очень понравился. Он сейчас значительно лучше выглядит после реставрации. Но зато безумно понравилась сцена, безумно.

– Именно сама сцена?

– Сама сцена. Ведь это самое главное – лобное место, где происходит искусство. Она была голая, без декораций – грандиозное впечатление. Никогда не видели нашу голую сцену? Невероятное впечатление. И я себе сказал, что обязательно буду ставить здесь спектакли. Нет: что я здесь поставлю спектакль!

– Когда вы приехали в Беларусь, по чему скучали больше всего?

– Больше всего не хватало атмосферы и красоты Петербурга. Архитектурного строя, организованности этого невероятного города. Вы знаете, я был во многих столицах, но среди них я не встретил такого красивого города. Очень красивы, конечно, Париж и Вена, все остальное не так цепляет и радует душу. А Петербург у меня вызывает восторг.

– Минск показался провинциальным?

– Ну конечно.

– А сейчас?

– Сейчас нет, я привык. Мне он кажется очень хорошим и уютным городом. Но после Петербурга не понравился. Это город со сталинским лицом. Потом я узнал, что после войны здесь три процента жилого фонда осталось, остальное было взорвано. Сегодня я себя чувствую минчанином абсолютно. Я внутри и очень южный, благодаря Баку, и очень северный, благодаря Петербургу, и стал очень памяркоўным (терпимым. – И. П.), живя здесь, как говорят белорусы.

А еще, добавляет Валентин Николаевич, в самом начале минской жизни ему не хватало моря – он же вырос в Баку. Хотя, как ни странно, моря ему не хватало и в Ленинграде.

– Я девять лет прожил в Ленинграде, а Балтику как море не воспринимал. Для меня Черное море – это море, Каспийское – море. Но Балтика мне чужая, чужая. А здесь, в Минске, вообще моря нет! – Смеется. – Море у меня связано с югом, никак не с севером. Вот когда в Америке я увидел живой океан, он на меня ужасающее впечатление произвел, эти громады волн. Балтийское море очень холодное, Каспийское и Черное – теплые и располагающие к себе.

Каждый год Валентин и Маргарита Елизарьевы ездят на теплое море – в Болгарию. А сын Александр сделал то, что в свое время им так и не удалось, – уехал жить на родину мамы.

Когда Валентин Елизарьев стал главным балетмейстером Большого театра Беларуси, ему было всего 26 лет, и он оказался самым молодым главным балетмейстером во всем Советском Союзе. Новое, абсолютно незнакомое место, молодость – какие у него были ощущения?

– Я вначале чувствовал себя очень некомфортно.

– Некомфортно или неуверенно?

– И неуверенно, и некомфортно, потому что нас не учили работать с людьми. У нас были потрясающие педагоги, лучшие умы музыкального и хореографического искусства Петербурга. Но никто не учил работать с людьми. Этих навыков не было, поэтому только методом проб и ошибок. К тому же театр – это территория повышенной опасности, где очень много зависти и недружественных поступков. К сожалению, это правда.

– Меня в Валентине Николаевиче всегда радовала профессиональная основа, – говорит Юрий Григорович, – я понимал, что за нею стоит. Но я также понимал, что это только начало, что, отрываясь в свободное самостоятельное плавание, он, как и я когда-то, как и его педагог Игорь Бельский, должен именно самостоятельно начать строить собственный хореографический мир. – Такова судьба любого серьезного балетмейстера, создает ли он изначально собственный авторский театр или возглавляет уже известный коллектив. Елизарьев выбрал второе – стал главным балетмейстером белорусского Большого театра оперы и балета в Минске. Он ставил спектакли в Мариинском и Большом театрах, за границей. Но в собранном виде его авторский театр состоялся и развился именно там, в лоне академического коллектива. А это всегда соотношение собственных амбиций со сложившейся данностью, то есть с возможностями и желанием труппы, внутренними отношениями, ожиданиями коллег и зрителя, наконец, с благоволением и пониманием властей. Все это Елизарьев успешно и быстро преодолел, когда ему не было и тридцати, и привлек всеобщее внимание к себе и белорусскому балету на новом витке его развития. Работа хореографа, особенно в практической плоскости, – огромный, повседневный труд строительства труппы и репертуара. Изо дня в день, из года в год…

Даже если Валентин Николаевич и ощущал внутреннюю неуверенность и дискомфорт в первые месяцы работы в театре, он так умело это скрывал, что никто и не догадывался. Народная артистка Беларуси Людмила Бржозовская, первая исполнительница во многих его балетах, которую он и сегодня называет своей «балериной номер один», вспоминает:

– Он был такой очень милый и симпатичный. И к нему невозможно было плохо относиться, потому что от него какое-то обаяние шло. Это потом он стал жестким и мощным. А поначалу просто симпатия была.

– Вы говорите, потом он стал жестким. В театре по-другому нельзя?

– Нет, нельзя – нужно руководить. Понимаете, не все умеют руководить. Нужна какая-то особая сила для этого.

– То есть эта жесткость, которая в нем появилась, в театре совершенно естественна?

– Да. В его характере есть все – и тепло, и любовь, и нежность. Все зависит от того, в какой ситуации он находится. И агрессивный может быть, и взвинчивается быстро. Волнительный. Очень волнуется, когда премьера. Очень.

Валентин Николаевич усмехается при воспоминании про «милого и симпатичного»:

– Не то что сейчас… Знаете, как это обычно бывает, – милый, обаятельный и улыбчивый, а потом я неожиданно чувствую, что у меня кто-то на плечах сидит. Так долго не проедешь. Надо жестко требовать все в профессии. Это совершено разные вещи – хорошие человеческие отношения и жесткость в работе.

– А как вам удается сохранять хорошие человеческие отношения при жестких требованиях к работе?

– С большим трудом.

– Не всегда удается?

– Не всегда.

До первой премьеры оставался еще почти год, который Валентин Елизарьев прожил в гостинице «Минск».

– Сначала меня поселили в общежитие на улице Опанского, но через несколько дней я подошел к директору театра и сказал, что в таких условиях жить не могу. У меня была комната, где еле кровать помещалась. Спать невозможно, не выспаться ни вечером, ни утром. Кошмар. И меня переселили в гостиницу «Минск». А там было правило, что нельзя жить больше месяца. Я жил месяц в гостинице в одноместном номере, потом меня отселяли, жил в кабинете несколько дней, меня опять вселяли в гостиницу на месяц. Так продолжалось первый год работы.

– А жена вас навещала?

– Да, приезжала. Она же еще училась, она на два курса младше меня.

Маргарита Николовна вспоминает один из первых визитов в Минск:

– Я приехала – зима потрясающая. Мы отправились в парк Горького. Гуляли и слушали звон от заледеневших веток. Все красиво неимоверно, этот легкий звон – светло, ярко, бело. Первое впечатление от Беларуси – вот эта звенящая белизна. Но я приехала без визы для Минска. Остановилась и не зарегистрировалась в ОВИРе. Через какое-то время: «Как это так, 24 часа прошло, а вы не зарегистрированы? Кто вам разрешил сюда приехать?» А я без всякого спроса, наивное существо, не полетела сразу в Ленинград (из Болгарии. – И. П.), а в Минск, хотела потом из Минска в Ленинград. Нет регистрации, мне говорят: «Вы у нас на учете». – «Так я приехала к мужу, скоро уеду». – «Что, вы не знаете? Сколько лет вы тут живете и не знаете»? Так что каждый раз надо было получать разрешение как на приезд, так и на отъезд. Кошмарно. Уезжаешь – разрешение в ОВИРе, за день до этого. Приезжаешь – в ОВИРе зарегистрироваться. За день до отъезда необходимо отписаться, опять в ОВИР. Очереди несусветные, приезжаешь – надо снова себя регистрировать. Все это было достаточно сложно.

Сейчас они живут совсем рядом с парком Горького, и Валентин Николаевич частенько ходит на работу пешком вдоль Свислочи.

Но они, конечно, не думали, что задержатся здесь на всю жизнь. Повторяли: отработает Валентин распределение, поставит два-три спектакля – и уедем в Болгарию, там шесть оперных театров, там есть где развернуться! И тут случилась… любовь.

– Я полюбил труппу, полюбил солистов и подумал, что буду здесь делать второй спектакль. Вторым было «Сотворение мира». И как-то мне все это стало родным. Это очень важно – люди, стены, атмосфера, – вспоминает Валентин Николаевич.

Новую любовь и привязанность ощутила и Маргарита.

– Постепенно я поняла, что Валентину нравится, у него складывается жизнь. Но было очень тяжело.

– Тяжело для вас?

– Да.

– Потому что вы были настроены уехать в Болгарию?

– Да. Но я понимала, что жизнь складывается по-другому. Я понимала, что мне надо сделать выбор, а у нас уже двое детей. И не только. Он интересный человек. Я осознавала, что, оставшись с ним, теряю возможности карьерного роста. Потому что, вы и сами понимаете, – один театр, я теневая фигура, жена. Это всегда минус. Даже было и такое, что мне не надо быть в худсовете, потому что это усиливает влияние семьи. Ну и что было делать? Либо я иду напролом, лишаю детей нормальной семьи и делаю карьеру, либо я карьерой жертвую. Но я не могу сказать, что не сделала карьеру. Я все равно ее сделала, единственное оговорю – не благодаря, а вопреки. Потому что имела больше неприятностей из-за того, что я его жена, чем бонусов. Бонус – это сам он. Более того, многие вообще считали, что жена – не стенка, можно отодвинуть. Первые годы были нехорошие, огромное количество недоброжелательно настроенных людей, конкуренция, интриги. Но мы решили, что доверяем друг другу, и так до сих пор. Если нет доверия, жить вместе бессмысленно.

Валентин Николаевич развивает тему доверия:

– Есть моральные устои… знаете, там, где работаешь, не должно быть романов. Это все равно становится публичным достоянием. В театре вообще нет никаких тайн, рано или поздно до тебя все равно что-то доходит. Ты не хочешь даже этого знать, а тебе это все равно расскажут. Театр – опасное место.

Тем не менее он признается, что увлечения, конечно, случались, но такие, в которых и годы спустя признаться не стыдно:

– Я, конечно, был увлечен разными женщинами, разными артистками, но ничего себе не позволял. Я понимал – с детства мама вложила, что работа и вот это не должно быть смешано. А здесь очень много разного, переплетение всего. Может быть, любят не человека, а любят, как он танцует, профессиональные способности.

– Иногда влюбляются в талант.

– Да, вот Душкевич (Инесса Душкевич – народная артистка Беларуси; она тоже есть в этой книге. – И. П.) была потрясающая. И Бржозовская. Я был абсолютно в них влюблен. Как в артисток. А иначе я не смог бы поставить спектакли. Любить человека, жить какой-то период с его именем, с его индивидуальностью. И никаких физических действий при этом. К тому же у меня были маленькие дети, привязанность к семье. Наверное, очень многое зависит от воспитания, особенно от мамы.

– Строгая была?

– Строгая. Говорила, что жениться нужно только один раз.

Он ослушался маму, когда женился на Маргарите, но не ослушался в другом, более важном: жениться только раз. Не зря сказал своей болгарской теще: «Я однолюб». Так и есть. А женщина – талантливая, увлеченная, роковая, спасительная, волнующая, несчастная, влюбленная, торжествующая, побеждающая, побежденная, обессиленная, возрождающаяся и возрождающая мир вокруг себя, – женщина стала его главной темой на всю жизнь. И первой такой женщиной стала Кармен. Он посвятил ей поэму еще в студенческие годы, а когда приехал в Минск, оказалось, что в плане театра стоит «Кармен-сюита», и именно она станет его первым спектаклем. Правда, в Минске полагали, что молодой хореограф перенесет на сцену хореографию Альберто Алонсо. Но Елизарьев – молодой, дерзкий, влюбленный в женщину, театр и мир – решил иначе.