Игорь Сотников
Палиндром. Книга вторая
– Ну а вы-то, на чьей всё-таки стороне? – спрашивает Шиллинг своего гостя, заставляя того отказаться от прежнего направления действий, и он, прорезавшись в лице усмешкой, поворачивается к Шиллингу, смотрит на него и с долей удивления на такую проявленную Шиллингом наивность, отвечает. – Конечно, на стороне добра. А разве это неочевидно.
– Очевидно, что это размытое понятие. – Следует ответ Шиллинга, прекрасно знающего, что такое демагогия.
– Но только не для вас. – Сказал вечерний гость, с укором посмотрев на Шиллинга. И Шиллинг не может с этим не согласиться – он прекрасно знает, о каком добре идёт речь.
– Это только для людей живущих нравственными понятиями, что по своей сути далеко неразумно и мало имеет что с рациональным образом мышления, в их осмыслении существуют разные стороны, где на одной стороне помещается зло, а на другой всё хорошее. Тогда как для нас, людей здравомыслящих, рассуждающими категориями интеллекта, а не чувств, во всём есть только одна сторона – своя. И всё что отвечает её желаниям и потребностям, и есть настоящее добро и справедливость. И то, что такие люди, с рациональным образом мышления, всегда столь переменчивы в своих взглядах, и часто их можно видеть по разные стороны политикума – в народе это называется переобуваться налету – то это говорит об их постоянстве и верности своим убеждениям – несмотря ни на что, отстаивать своё благо. А если вы ещё не определились, какую для начала выбрать сторону, то вот вам мой совет. – Внезапный и заодно вечерний гость прочистил голосовые связки хорошей порцией воздуха и дал совет Шиллингу.
– Лучше находиться на не праведной стороне. За ней всегда первый ход, и по шахматным критериям, разыгранная вами партия, как минимум, обречена на ничью. – Вечерний гость замолчал, ожидая вопросов от Шиллинга. Но Шиллинг ничего не спрашивает, а вначале буркнув что-то неразборчивое про себя: «Шахматист из тебя не важный», – вслед за этим только с задумчивым видом проговаривает. – Понятно.
А вот это его понятно, как оказывается, совсем не понятно для вечернего гостя, и он со всё той же усмешкой обращается к Шиллингу. – Всё-таки вы, как мне кажется, не можете меня понять.
– Не буду скрывать, есть такое. – Как будто очнувшись, даёт ответ Шиллинг.
– А что тут понимать, – сказал вечерний гость, – сопоставьте проводимую вами политику с моими взглядами универсальности мышления, с его палиндромной оборачиваемостью, – с какой стороны не посмотри, суть от этого не меняется, – и всё сразу поймёте.
– Я всё понял, продадут при первой возможности заработать на этом. – Тогда и сейчас так подумал Шиллинг, натолкнувшись на неожиданно вставшее перед ним препятствие в виде чьей-то спины. И что удивительно, так это то, что это препятствие вызывает у Шиллинга совсем не ту ответную реакцию, которая вспылила бы в ответ со стороны обывателя, который как минимум поинтересовался у этой спины: «А каково хрена ты так себя бесцеремонно ведёшь, и если у тебя для этого достаточные основания в виде крепких кулаков и нервов?».
И видимо оттого, что Шиллинг не самый простой обыватель, то он не стал грозить этому неосмотрительному типу, с широкой спиной, а ему в голову пришла всё та же, мучающая его с утра мысль, со своим вопросом. – Интересно, а заметят произошедшие во мне изменения окружающие меня люди? – А как только эта мысль и последующий вопрос посетили голову Шиллинга, то он, пока находясь под защитой идущей впереди широкой спины, решил со всем вниманием к каждой вокруг мелочи, посмотреть по сторонам и попытаться понять, тронуло ли умы обывателей любопытство, связанное с той произошедшей с ним метаморфозой.
Но то ли обыватель нынче пошёл слишком быстро и занято собой по жизни, что ему всё некогда, то ли все эти изменения в Шиллинге были не столь очевидны, но он ничего такого, чего ожидал увидеть, не увидел, и решил, что скорей всего, всему виной человеческий прогресс, за которым и так никто не поспевает, а если уж остановишься на минуту другую, то и вовсе останешься на задворках жизни.
– В общем, чему я удивляюсь, – подвёл итог своему наблюдению за прохожими Шиллинг, – ведь здесь никто меня не знает. Так откуда им тогда увидеть, что со мной произошли такие глобальные изменения. Вот если мне встретился кто-нибудь из тех, кого я знаю и он меня знает, то тогда можно было делать выводы. – Тут Шиллинг задумался над тем, кого бы он хотел в первую очередь встретить, а кого бы, и в последнюю никогда не видеть. И как ему рассудилось, то первые не проявят к нему той необходимой для обнаружения в нём изменений внимательности, – для его более менее товарищей, он неизменчив, тогда как те, кто имеет отличное от него мировоззрение и как результат, по всем статьям несогласие и враждебное к нему и его мнению отношение, то они сразу применят, что у него что-то не так, и значит этим нужно воспользоваться – вывести его из себя и понять, что за рода эти его изменения.
– А ведь они не остановятся не перед чем, чтобы выведать у меня секреты, и для начала организуют за мной тайное наблюдение. – А вот от этой мысли Шиллинг почувствовал себя не столь уверенно, как раньше. И только мысль о том, что сзади него по пятам идёт его охрана, не развернула его назад, и бегом до машины. Хотя обернуться страшно хотелось – для того чтобы убедиться в том, что охрана на месте, и вообще, не отстают они там. – Чёрт, – перекосившись в лице, чертыхнулся Шиллинг, – надо было дать им точные установки насчёт следования за мной. А это моё, чтобы под ногами не мешались, можно по-разному трактовать. – И только Шиллинг подумал о том, какой он подвергается опасности, как вот оно, уже началось. На проезжей части дороги объявился полностью тонированный чёрный джип, и не просто объявился, а сравнявшись с Шиллингом (он в это время следовал по тротуару), принялся параллельно ему следовать.
И тут большого ума не надо, чтобы понять, по чью голову едет этот джип – для такого рода автомобилей, самой обычной, среднестатистической скоростью является запредельная, нарушающая все правила скорость, и значит, что у тех, кто находился в этом тонированном под завязку внедорожнике, были куда как важные основания так пренебрегать своим имиджем агрессивной машины. – Там те самые, грубые люди. – Косясь боковым зрением на джип, сделал вывод Шиллинг, чья поступь потеряла твёрдость и стала какой-то прямо рассеянной и заплетающейся. – Сейчас на повороте подрежут, или на ходу забросят в кабину и вывезут мои останки в лесополосу. – А от этих мыслей Шиллинг и вовсе чуть не остановился, и если он и двигался, то только по инерции, или оттого, что его сзади подталкивали недовольные его медлительностью хода, сзади идущие прохожие.
И хорошо, что всё это длилось совсем недолго, а до того момента, как только Шиллинг в очередной раз не убедился насколько близоруко зрения у того страха, у которого глаза велики – он проявил отличное видение тех грозных, все в коже и шрамах людей, за тонированными окнами автомобиля и в тоже не увидел ту причину, по которой этот автомобиль так медленно двигался – дорожную пробку. А как только там, впереди, вроде как рассосалось, то этот внедорожник взревел и, обдав застоявшимся в выхлопной трубе дымом, сзади едущую малолитражку, да так, что она от зависти почернела, унёсся куда дальше прочь, пугать собой других впечатлительных людей.
Ну а как только он исчез из поля зрения Шиллинга, то он вновь обрёл уверенность и даже позволил себе в свой адрес язвительную самокритику. – Параноик вы, господин вице-президент. – Но у Шиллинга всегда есть что ответить в адрес любого рода критикам, и он подмечает за своим оппонентом не должную подготовленность для разговора с ним. – Если бы вы знали то, что знаю я, то не так бы говорили. – Сказал Шиллинг, с видом человека знающего такие страшные секреты, что за одно только его знание, людей лишают их умственной составляющей. Но критики, а особенно критики системы, до того безбашенный и непонимающий по хорошему народ, что ему никогда с первого слова не ясно, что ему в его пока что здравой памяти говорят. И они так и лезут на рожон, напрашиваясь на превентивные меры воздействия на их жалкий в своём умственном развитии мозг. А я, говорит этот системный критик, знаю все эти твои, так тщательно от всех скрываемые тайны. А если ты не веришь, то хочешь, я по приходу в конгресс всем расскажу, кем ты себя на своём пустом месте возомнил?
От такой наглости этого и не пойми кто такого, Шиллинг, споткнувшись на ровном месте, чуть не подавился воздухом, которым он поперхнулся спотыкаясь. Что только для него обидная оплошность, чего не скажешь про зловредного критика его системы, который похохатываясь, ещё язвит. – А вот настоящего президента на такой мякине не сбить с мысли, а что уж говорить о том, чтобы сбить его с намеченного пути. – И как бы Шиллингу не хотелось соглашаться с этим самокритиком, он вынужден с ним в этом согласиться. – Да, я ещё слишком экспрессивен. Но дай время, и я стану, как скала, твёрд в своих убеждениях. – Но критику этого мало и он продолжает подначивать Шиллинга.
– А не боишься опоздать? – с нескрываемой издёвкой спрашивает Шиллинга критик.
– Куда опоздать? – ничего не понимая, спрашивает Шиллинг.
– Да пока ты тут идёшь, там, ну ты знаешь где, у кого-то в головах уже передумалось вкладывать своё будущее в твои руки. – Критик принялся холодить сердце и расшатывать нервы Шиллинга. – «По моему мнению, слишком мягкотел этот Шиллинг», – сам знаешь, кто скажет это. – Проговорил критик. Но эта недоговорённость, совершенно не устраивает Шиллинга, и он нервно требует от критика назвать имя этого гада. – Имя?!
– Да ты ведь и сам знаешь. – Удивляется в ответ наивности Шиллинга критик. И Шиллинг вынужден согласиться с самокритиком, ведь он является тем лицом, кто ему поставляет информацию о своём окружению. И критик всего лишь сгущает тёмные краски и подготавливает итоговый отчёт.
Пока же Шиллинг перебирает в уме лица из своего окружения, кто столь не светел в мыслях на его счёт, критик время от времени подбрасывает в топку огня его нервности дровишек. – «А вот по моему мнению, эта его мягкотелость как раз есть плюс для нас, крепких и основательно мыслящих людей», – контраргументирует тот, кого ты опять же знаешь. И, конечно, Шиллинг знает, кто это может сказать. Вот только ему совсем непонятно, как реагировать на эту высказанность основательно мыслящего господина. Злиться на него или …Проявить себя дальновидным политиком, и оставить его при своём мнении. – А это для меня даже плюс. – Шиллинг потеплел от такой своей дальновидности и вернулся в реальность, от которой он слегка отстранился, уйдя в свои размышления.
Ну а реальность нынче такова, что она не замечает за людьми таких от себя отступлений, – она полностью поглотилась информационным фоном, из которого и состоит сегодняшняя реальность. Ну а человек в свою очередь, сам того не заметив, приобрёл для себя новые качества, позволяющие ему, не дожидаясь команд из центра принятия решений, головы, действовать по своему усмотрению, при этом так умело и здраво, что его инструментарий нисколько не тревожа встречный людской поток, ловко маневрирует в нём, пока сам он занимается там, у себя в голове, чёрт те знает чем – мыслится ему видите ли.
Правда Шиллинг в этой части настоящего, среди среднестатистической обыденности ещё новичок, и поэтому ему как новичку, нужно проявлять большую осмотрительность, нежели бывалому прохожему – ведь любая реальность сразу чувствует в себе инородное тело, и тут же пытается стереть между собой и им острые углы и границы, для чего к нему и посылаются характеризующую её, самые крайне радикальные элементы.
И только Шиллинг, так сказать, засмотрелся на броскую витрину какого-то супермодного магазина, – а там, в оправдание Шиллинга надо сказать, действительно было на что посмотреть человеку подумывающему о холостой жизни, – там, в глубине, прохаживались манекенщицы и не давали глаз от них отвести зазевавшимся прохожим, – как ему в один толчок в плечо напомнили о том, что настоящее не любит застой в мыслях и в ногах. И если ты вернулся в реальность, то будь осмотрительным – и это касается не только манекенщиц, но и самого себя.
И Шиллинг как оказывает способный ученик, и только его так больно тронули за плечо, как он уже нашёлся, что этому гаду и сволочи ответить, если он ещё и в последний раз своей никчёмной жизни встанет на его пути. И судя по тому, что этот попутавший рамсы тип (откуда, что берётся у людей и у Шиллинга в данной частности), постарался поскорее ретироваться, а люди стоящие вокруг Шиллинга, сочли за нужное поскорее поспешить, то Шиллинг готов выжить в этих каменных джунглях. Что он подтвердил на отлично сдав выпускной экзамен, когда к нему подкатил на тележке, так он и знал, попрошайка, и, дыхнув на него перегаром, изожжённым солнцем и бездельем лицом попросил вспоможения.
– Прошу не Христа ради, а я как честный человек, прошу по велению своей грешной души, склонной грешить и так плевать в душу и на новый костюм тем, кто не прислушается к моим просьбам, что им всегда дороже выходит, чем пойти мне навстречу. – Сказав эту свою заготовленную скороговорку, попрошайка угрожающе набрал в рот всего чего он смог там внутри себя втянуть, и стал выжидающе ждать ответа от Шиллинга, которому уж точно не уклониться от того напалма, который заготовил для него попрошайка, вздумай он сейчас броситься наутёк. И Шиллингу, если он хочет себя показать человеком принципиальным, не приемлющим языка ультиматумов, то есть обладающим всеми теми качествами свойственным всем президентам, а значит остаться при своих, нужно как следует постараться, чтобы остаться при своих, и не только деньгах, но и при чистом костюме.
И Шиллинг идёт на хитрость. Так он, решив отвлечь внимание попрошайки, лезет в карман дорогого костюма, как бы за портмоне. И пока попрошайка заворожено отвлекается на это его движение – он уже начинает считать прибыль – Шиллинг, косо смотрит в сторону не сильно спешащей охраны, которая всё-таки его замечает и вовремя реагирует, подставив свою грудь под обжигающий напалм так коварно обманутого Шиллингом попрошайки.
И так бы в точности случилось, окажись портмоне Шиллинга на месте. Ну а так как пальцы руки Шиллинга наткнулись на пустоту в кармане, а не как на новенький, полненький новыми банкнотами портмоне, то это всё изменило для помертвевшего от испуга Шиллинга, принявшегося тут же обыскивать свои карманы в поисках никак не отыскивающегося портмоне.
Но кого он хочет обмануть этой своей хитростью – только себя, но никак не матёрого попрошайку, на своём веку столько поведавшего жадных до скупости людей, готовых ради неё претерпеть любого рода репутационные потери, в том числе и дорогого костюма, который в один его впрыск выгорает на свету. Так что попрошайка был готов к любому повороту событий и только ждал момента, когда будет спущен пусковой крючок – в данном случае это будет удручающий ответ Шиллинга, с пожиманием плечами: Извини кабальеро, я кошелёк дома забыл.
Но попрошайка, как и Шиллинг насчёт себя заблуждался. И Шиллинг сумел-таки выкрутиться из этой, безусловно тупиковой ситуации. И вот когда он в безнадёжности опустил руки, – портмоне, если не потерян, то оставлен дома, а от этого он не так себя уверенно чувствует (а вернуться назад он не может, ведь возвращаться плохая примета – послать кого из охраны, да вы что вообще издеваетесь), – то первого кого он увидел перед собой, то это был всё тот же с наполненным всякой горечью попрошайка. И вот эта его неприкрытая уверенность в собственной правоте и бессилии перед ним любого, кто в дорогом костюме, так неимоверно вывела из себя и взбесила Шиллинга, что он не удержался и, резко вывернувшись туловищем, хватает первого, кто там ему попался в руки. И не успевает тот что-либо понять, как он оказывается перед лицом огнедышащего дракона, который своим огнём окончательно топит в нём любого рода понимание происходящего.
Но все эти крики и зовы о помощи, пострадавшего из-за своей неосмотрительности человека-прохожего, остались за спиной так спешащего подальше отсюда Шиллинга. У которого и без этого проблем полная голова. И первое, что сейчас волнует его, так это где всё-таки сейчас находится его портмоне. А это вопрос не праздный, и ответа на него вот сразу не найдёшь, пока в голове не переберёшь все немыслимые варианты, включая самые фантастические – Мистер президент спёр до получки.
Так первое что сделал Шиллинг, так это вверх дном перевернул свою квартиру (конечно только мысленно), где как ему сейчас казалось, в любом, даже в самом неподходящем для этого месте – в бачке унитаза, мог бы лежать полёживать его портмоне. – Я же ходил туда перед дорожкой, вот и мог выложить. – Достаточно основательно обосновал последний предложенный своим воображением вариант, Шиллинг. Правда, лёгкость находки не содействует его убеждению в верности этой версии, и тогда Шиллинг, вдруг обнаружив, что в его руках ничего нет, – а я же брал зонт, – останавливается уж совсем на плохой версии. – Вот же память у меня дырявая. – Покачав головой, подумал Шиллинг, пошагово вспомнив свой выход из квартиры. Где он вначале взял зонт, а затем вновь его отставил на прежнее место, чтобы было удобнее открывать двери. А там уже и забыл и про зонт. – Я даже зонт забыл, несмотря на то, что он уже был в моих руках. А что уж говорить о портмоне. – Закипел в горечи Шиллинг, увидев свой портмоне, лежащим прямо на пороге квартиры, у двери. Ну а дальше Шиллинга начало накрывать по полной, одна хуже другой мыслями о своём портмоне.
– Вот же обрадуются воры, забравшись ко мне в квартиру. – Потёк мыслями и лицом Шиллинг, представив двух типов в масках, с отмычками в руках. Которые стоило только ему выйти за порог, как спустились с верхнего этажа и под усиленный снотворными сон его соседки, мисс Клер, принялись вскрывать его квартиру. – А может это был напускной сон, – в момент догадался Шиллинг о стоящем за этим сном коварстве мисс Клер, любовницы одного из типов в масках.
– Плёвое дело, когда есть отмычка от страждущего любви сердца, – без труда открыв дверь, сплюнул на порог первый тип в маске. И Шиллинг без труда догадался, что под этими словами имеет в виду этот тип в маске – любвеобильную мисс Клер, которая если что, то и его домогалась. Но она ничего не могла поделать против крепкой обороны Шиллинга, которая основательно держалась на трёх китах: страхолюдинам, толстым и напористым дамочкам не место в его сердце.
Но вот грабители в масках оказываются на пороге квартиры, и что же они видят? А видят они насколько гостеприимный хозяин здесь, в этой роскошной квартире проживает. И он не как какой-нибудь жадный до не гостеприимности жлоб, который прячет под матрас или в морозильник холодильника свои деньги, а он прекрасно зная, что всё это бесполезно, всё равно найдут эти его и деньги, и тогда зачем ему видеть весь этот переполох в квартире, который устроят ему грабители, рассерженные его не верой в их умственные способности, а он как человек рассудительный и понимающий, что все деньги с собой в карманах не унесёшь, и значит, их нужно делить с теми, кто испытывает потребность в подобном дележе, их здесь и оставляет. – В общем, молодчина этот господин Шиллинг, раз так не глупо о нас подумал, оставив на пороге портмоне, а в холодильнике полный графин виски, чтобы нам было чем отпраздновать этот наш удачный приход в его квартиру (то, что они заглянули в холодильник, то это не из-за недоверия к нему, а просто им захотелось выпить с дорожки). – Поднимая с пола портмоне, отдал должное предусмотрительности Шиллинга первый грабитель.
Но Шиллинг, что уж греха таить, совсем от этого нелегче, а как-то даже жалко себя и очень злобно на этих грабителей. А тут новая мысль, огорошив его своим откровением, прямо сбивает у него дыхание и останавливает на месте. – Так ведь там все удостоверяющие меня документы! – в потрясении ахнул про себя Шиллинг, схватившись за сердце. И при этом так из себя страдальчески посмотрел, что вызвал участие у мимо проходящих прохожих, поинтересовавшихся у него: «У вас всё в порядке?».
– Да, спасибо. – Выдавив из себя улыбку, сказал Шиллинг, и вправду почувствовав себя чуть лучше. И всё благодаря простому неравнодушному человеческому слову, которое, как оказывается, может чудеса творить. И Шиллингу если что, то было на что опереться. – Меня, как минимум, не оставят бездыханным валятся на тротуаре, а вызовут катафалк. – Подумал Шиллинг, а вслед сразу же решил, что ещё не время списывать себя со счетов, и если заручиться поддержкой знакомых конгрессменов, то они, удостоверив его личность перед охраной на пункте пропускного контроля в здание конгресса, тем самым поспособствуют его проходу внутрь. Но только было Шиллинг так за себя немного успокоился, и принялся в уме прикидывать, к кому же из влиятельных конгрессменов можно обратиться с этой просьбой, как тут же понял, что эта задача не столь легка, как ему поначалу показалось.
– Это они только на словах такие щедрые на обещания и дружескую поддержку, с готовностью за тебя пойти в огонь и в воду, а как дойдёт до дела, так первое, что они сделают в ответ на твою просьбу, удостоверить и подтвердить твою личность перед службой охраны: «Конгрессмен Ролекс, тут такое дело. Портмоне со всеми документами у себя дома забыл и так сказать, стал не удостоверяем. Не могли бы вы подтвердить, что я вице-президент Шиллинг?», – так начнут всячески увиливать от ответственности, которая налагает на них это твоя просьба. – Шиллинг в момент представил физиономию конгрессмена Ролекса, в раз переформатировавшуюся из добродушной и услужливой в ощетинившуюся непониманием.
– Я бы с великим удовольствием, – оглядываясь по сторонам, в поиске и не пойми чего, нейтрально говорит конгрессмен Ролекс, судорожно соображая в уме, что всё это может значить. А значить может очень многое. И первое, что подумал Ролекс, услышав эту просьбу от Шиллинга, то он не поверил в такую беспамятливую оплошность Шиллинга. – Чует моё сердце, он что-то такое задумал. – Стараясь не смотреть напрямую в глаза Шиллингу, – мало ли как потом этот его пристальный взгляд объяснит пресса, – а присматриваясь к нему, попытался разгадать его манёвры Ролекс. – Может, хочет таким образом, выяснить для себя, кому можно если что довериться. Ну, тогда можно подтвердить его личность. Ну а если он уже не вице-президент, а самозванец, – вчера мистер президент в привычной себе порывистой манере, снял его со всех должностей, и сказал, что б духу этого подлеца и крохобора здесь больше не было, а кто удостоверит его личность, то будет иметь дело лично со мной, – то это подло со стороны этого самозванца. Чёрт! Почему я никогда не читаю парламентских газет! – чертыхнулся про себя конгрессмен Ролекс, и довысказал свой ответ Шиллингу-самозванцу, – но я кажется, – Ролекс демонстративно похлопал себя по карманам, – тоже забыл дома свои документы. – И не давая возможность Шиллингу что-либо сказать, уносится куда-то назад, прочь.
– Я тебе, кухаркин сын, это при случае припомню. Теперь ходи и оглядывайся, как бы не споткнуться на ровном месте, упасть и навсегда забыть, как тебя звали. А тем, кто будет приводить тебя к новой памяти, буду я. И ты уж не обессудь, будущая мисс Ролен, что так за тебя всё поняли. – Переполненный гневом и мстительными мыслями, Шиллинг чуть не скатился по ступенькам, ведущим в здание конгресса, вслед за подлецом Ролексом.
А ведь это близкий по духу и по партийной принадлежности конгрессмен, а что уж говорить о господах конгрессменах, кто по идеологическим соображениям числится в противниках у Шиллинга. Да первое, что они сделают, так воспользуются этим поводом, чтобы нанести репутационный удар той партии, чьим представительным лицом был Шиллинг. Так что Шиллинг пока не спешит обращаться за помощью к противным конгрессменам, хотя они, проходя мимо него, здороваются и, выказывая видимое почтение, как бы провоцируя его на эту не совсем обычную просьбу. Но Шиллингу одного Ролекса хватило, чтобы понять, что его будет ожидать, вздумай он к ним обратиться с подобной просьбой. – Когда все варианты перепробую, только тогда к ним подойду. – Решил Шиллинг и, заметив поднимающееся по ступенькам знакомое конгрессменское лицо, добавив в свою улыбку добродушности, выдвинулся навстречу конгрессмену Эдмунду Тата, с которым он ранее, ещё до занятия своей должности, частенько приятельствовал в баре за кружкой пива.
– Конгрессмен Тата! – обратился к сему конгрессмену Шиллинг, стоило тому приблизиться к нему. Чем вызывает у этого достойного конгрессмена неприкрытое ничем удивление, с которым он смотрит по сторонам, где может быть, стоит ещё один конгрессмен с точно таким же как и у него именем. Но там вроде никого нет, да и в именных близнецах никто у конгрессмена Тата не значился, и он, с сомнениях в глазах смотрит на Шиллинга и спрашивает его. – Вы что, заболели, или с вами что-то особенное случилось, что у вас происходят такие прорывы в памяти? – При этом видно, что Тата не собирается ни одному слову Шиллинга верить. Так что Шиллингу пришлось в обтекаемой форме выразить ему свою просьбу. Что ещё больше вывело из себя конгрессмена Тата, который вмиг понял, в каком оказался затруднении Шиллинг.
– Вот значит как! – слишком громко и при этом брызгая слюнями, рассвирепел Тата, – значит, после занятия своей новой должности, в один момент забываешь о своих товарищах, а как приспичило, так требуешь вспомнить! – и не успевает Шиллинг уклониться, как Тата оставляет на его лице незабываемый плевок. Что только временно не терпимо, пока он находится на лице, и чего Шиллинг не потерпит, стерев с лица рукавом пиджака. Но это не единственное, чем попытался и расшатал позицию Шиллинга Тата. А дело в том, что после его словесного упоминания того естественного процесса, к которому время от времени склонен всякий живой человек, который много воды выпил, Шиллинг и в правду почувствовал внутренние позывы сходить в туалет. Но здесь нигде не сходишь (кусты слишком малы, чтобы тебя в них не заметили), и теперь он в двойне мотивирован к тому, чтобы попасть внутрь здания конгресса – до дома он боится, не поспеет.
– А вот он мне точно поможет. – Обрадовался Шиллинг, увидев приближающего господина Брумберга, главу финансового сектора министерства. – Даже не будь я тем, кто я есть, вице-президентом, то он за хорошие отступные всегда готов будет признать меня за него. – И только Шиллинг обрадовался, как его накрыло смятение пришедшим озарением. – Так может этот Брумберг, за более хорошие отпускные, уже кого-то другого признал вице-президентом. Нет, не может он так быстро среагировать. Так быстро информация не распространяется. – Шиллинг попытался себя успокоить, но что-то в нём подсказывало, что при нынешних скоростях интернета, это вполне возможно.
Но вот Брумберг сравнялся с Шиллингом и, судя по его приветственной улыбке, то он ещё не в курсе всего того, что так волновало и заботило Шиллинга. – Тогда надо спешить, пока не нашлись самозванцы или он сам не сообразил, как можно выгодно продать эту информацию. – Быстро про себя сообразил Шиллинг, начав озвучивать свою просьбу Брумбергу.
– Вы не поверите. – Начал говорить Шиллинг, точно попав в точку – Брумберг не поверил, да и не собирался верить на слово, не подкреплённое знаковыми инвестициями. – И я бы не поверил, если бы это не случилось со мной. Лезу в карман, чтобы достать оттуда документы, удостоверяющие мою личность, а их раз, и нету. – С надеждой на понимание посмотрел на Брумберга Шиллинг. Но у Брумберга на всё своё понимание жизни. – Интересно, и за сколько он хочет продать мне эту историю? – не сводя своего взгляда с Шиллинга, задался вопросом Брумберг. – В пару сотен монет, примерно столько стоит такси до его дома. – Быстро посчитал стоимость просьбы Шиллинга Брумберг, приготовившись отказать ему, сославшись на кризис ликвидности или волатильность рынка. Что всегда выручает – никто кроме них, людей близких к финансовым инструментам, и то только отчасти, не знает значение этих замысловатых слов, специально ими, банкирами и придуманных, чтобы наводить тумана на свою сферу деятельности. – В мутной воде, всегда лучше рыбка ловится. – В таких случаях всегда говорил Брумберг.
Но когда Шиллинг, не дождавшись от него должного понимания его просьбы, озвучил совсем неожидаемое Брумбергом: «Не могли бы вы удостоверить мою личность?», – то он быстро пересмотрел свои взгляды на Шиллинга и с улыбкой на всё лицо, принялся окучивать фраера (так на их внутреннем корпоративном сленге, назывался переговорный процесс с клиентом). – Конечно, я готов. – Заявил Брумберг, расплывшись в улыбке, чем несказанно обрадовал Шиллинга, покорившего себя тут же тем, что считал всех финансовых воротил бездушными нелюдями. – Но только правильно меня поймите, – а вот следующее заявление Брумберга, по мере его высказывания, всё больше охлаждало пыл Шиллинга, – при нынешних возможностях пластиковой хирургии, ничего не стоит, или верней будет сказать, доступно стоит любая ваша фантазия по изменению внешности. Да и весь ваш внешний вид не внушает уверенности в том, что вы есть блистательный вице-президент, а вот что вы широмыга и человек не наделённый умом, очень даже внушает. – Эти слова Брумберга заставляют Шиллинга окинуть себя взглядом. Где он видит, что Брумберг нисколько не преувеличил всю степень его не похожести на вице-президента – его новенькие туфли все в пыли, края брюк шикарного костюма замызганы и не пойми чьими плевками или каплями луж, а что уж говорить о собственном лице, которое Шиллинг хоть и не может видеть, но всем собой чувствует, как там всё неуверенно смотрится (о голливудской улыбке и речи быть не может, максимум злобный оскал империализма).
Между тем Брумберг, по потерянному лицу Шиллинга убедившись насколько он прав, продолжает подводить Шиллинга к своей мысли. – Так что, для того чтобы я, как человек берущий за вас ответственность, не подвёл себя, – а я человек слова, – вы должны мне предоставить несколько больше доказательств в вашей идентичности, нежели одна внешность.
– Но что? – вопросил растерявшийся Шиллинг.
– Ну, – задумчиво посмотрел в себя и одновременно на Шиллинга Брумберг, – вы, к примеру, должны продемонстрировать свойственные только нашему дорогому («Цену гад набивает», – сразу сообразил Шиллинг) вице-президенту качества.
– И какие? – задался вопросом Шиллинг.
