Игорь Надежкин
На горизонте горело зарево

Часть 1

В тот день я проснулся от громкого хлопка в небе. Тряхнуло так, что задрожали стекла и завизжали сигнализации машин во дворе. Было около 6 утра. «Точно, как по расписанию», – подумал я, прислушиваясь и пытаясь понять, одиночная это ракета или будут еще.

В последнее время обстрелы стали привычным делом. Один утром, один сразу после обеда и один ближе к семи вечера. Обстановка накалялась. Линия разграничения была всего в 35 километрах от моего дома, и прилеты стали нормой, в которой теперь предстояло жить. Дома я был один. Жену и детей я отправил к родне в Воронеж, а сам остался в городе следить за квартирой и пытаться хоть как-то вести дела.

Вскоре после хлопка все стихло. Я решил, что мне удастся еще немного поспать, но стоило закрыть глаза, как тут же раздался новый. На этот раз совсем близко. Как будто бы даже над домом. Мне пришлось встать с постели и уйти в коридор.

«А все же смешное слово "холопок"», – думал я тем утром. – «Такое безобидное, не то что "взрыв"». Раньше я, как и все, посмеивался над этим словом. Мне оно казалось таким глупым и несуразным – просто какой-то идиотский новояз. А оказалось… Это ведь и впрямь хлопок. Просто сгусток сжатого вязкого воздуха, который бьет прямо в барабанные перепонки. В нем нет ничего величественного, как во взрывах, которые видишь в кино. Есть только мгновенье до, когда ты занимаешься своими делами, пьешь утренний кофе, болтаешь с друзьями или смотришь очередной сериал на стриминговой платформе. Как вдруг хлопок! Все тело съеживается и становится свинцовым от первобытного ужаса, который засел где-то в костном мозге. Все, что было до, уже не имеет значения. Все звуки стихают, лишь этот чертов холопок разносится эхом в перепуганном мозгу. Ты больше не человек. Не личность. Ты уже не любитель рок-музыки. Не заядлый курильщик. Не уважаемый специалист в какой-либо области. Ты не холерик или сангвиник. Ты – никто. Ты просто животное, у которого есть лишь одна мысль: «Беги или сдохнешь!»

Нет никаких эпичных языков пламени. Никто не отпрыгивает в сторону в замедленной съемке. Есть только упругий холопок, а потом кто-то падает на землю, как мешок, сшитый из кожи и мяса. А через пару мгновений уже все заканчивается, и можно дальше заниматься своими делами. И в этом главный ужас. Услышав хлопок впервые, ты не будешь спать пару ночей. А потом оглянуться не успеешь, как все это станет настолько нормальным, что уже не будет стоить твоего внимания. Это просто хлопки. Наплевать. Ведь свой последний ты даже не успеешь услышать. Конечно, если тебе повезет, и ты не успеешь перед смертью познакомиться с устройством своего внутреннего мира. И я говорю отнюдь не о тонкой душевной организации.

Подождав десять минут, я пошел завтракать на кухню, глядя через заклеенные малярным скотчем окна, как просыпается город, уставший и изможденный бесконечным ожиданием чего-то страшного.

Вот уже несколько месяцев я работал из дома. В нашем офисе огромные витринные окна, и находиться там было не безопасно. Почти все время я проводил в четырех стенах, и, наверное, совсем бы свихнулся, бесконечно глядя в пустоту вечернего окна, если бы не наш пес, с которым приходилось регулярно гулять. Погода тем утром была ненастная. Мне совсем не хотелось выходить из дома, но собака уже поскуливала, и мне пришлось взять поводок, накинуть дождевик и выйти в серость промозглого дня.

Александра Свиренко я узнал не сразу. Он стоял на автобусной остановке, облокотившись на бетонные блоки, защищавшие горожан от осколков. Стоял он вдали от людей, отрешенно глядя по сторонам. Увидев меня, Свиренко непринужденно махнул рукой, так, словно и не было времени, которое нас разлучало. Я кивнул в ответ и двинулся дальше, лишь отметив, как сильно он изменился. Стал мрачным и неухоженным. На остановке стоял худощавый мужчина немного за тридцать в старой вельветовой куртке и с чуть одутловатым лицом.

Наверное, мне стоило подойти к нему и узнать, как идут его дела, но я совершенно не видел в этом смысла, ведь точно знал, что дела его были плохи. У Свиренко были проблемы с выпивкой и веществами, но эти проблемы он отказывался признавать. У Александра не было нормальной семьи. Знаю только, что одна из его знакомых случайно забеременела от него пару лет назад. Свиренко уже давно перебрался в Петербург и зарабатывал на жизнь мастурбацией перед камерой для престарелых домохозяек из Европы. Он говорил, что помогает им избавиться от одиночества, и что наше общество еще не готово стать цивилизованным и признать секс-работников. Но я-то прекрасно знал, что Свиренко просто не был готов к тяжелому труду и всегда искал легких денег. Он хотел быть известным. Хотел, чтобы люди им восхищались. В юности пытался пробиться в живописи, литературе и театре, но везде терпел неудачи, поскольку не хотел прикладывать усилия. Вероятно, таким способом он мог получить все это. Но Александр всегда был довольно скован в вопросах секса, и я сильно сомневаюсь, что такая работа положительно сказывалась на его эмоциональном состоянии. Хотя… Все имеет свойство меняться. Может, и он изменился. Если честно, мне было абсолютно наплевать.

Не знаю, что привело его обратно в наш город, особенно в такое время. Насколько я слышал, после объявления частичной мобилизации он собирался уехать в Грузию. Возможно, рассчитывал выпросить у матери немного денег на переезд. Все это мало волновало меня в тот момент. Постоянный страх и волнение за безопасность моих близких настолько вытравили из меня все чувства, что я был таким же пустым и серым, как и небо над головой, в котором белыми перьями висели следы от пуска ракеты.

Вернувшись с прогулки, я сел за работу, но почему-то Свиренко все не шел у меня из головы. Точнее, даже не сам Свиренко, а одна его фраза, сказанная десять лет назад. Чушь несусветная, но мне почему-то вспомнилось, что в день нашего знакомства он рассказывал, как нужно варить лягушек.

Делать это нужно так: живых лягушек сажают в котелок и ставят на огонь. Им даже не нужно связывать лапки. Лягушки хладнокровны и могут очень хорошо приспосабливаться к окружающей среде. Они попросту не замечают, что вода становится все горячее и горячее. Нервничать они начинают, когда вода уже закипает и начинает обжигать им кожу. Лягушки пытаются выпрыгнуть, но уже не могут. Просто нет сил, ведь животные тратят их на тщетную попытку приспособиться к ухудшающейся среде. Так и варятся заживо, не успев ничего понять.

«Дались тебе эти лягушки!», – одернул я себя и, стряхнув мысли о Свиренко, вернулся к работе. В то время я занимался подготовкой эксплуатационной документации для крупной компании, занятой разработкой программного обеспечения. Я был безумно рад, что моя специальность позволяла мне с головой погрузиться в задачи. Кому-то может показаться странным такое рвение к работе, когда со всех сторон трубят об угрозе ядерной войны, а за окном разрываются снаряды, но мозгу нужно зацепиться за что-то стабильное и знакомое, иначе ты просто сойдешь с ума. Я никогда не был так продуктивен, как в период войны. Я прошел повышение квалификации, прочитал уйму книг, навел порядок в доме, перебрав все, к чему не прикасался годами. Я был готов делать все что угодно, только бы отвлечься от раскатов артиллерии вдалеке.

Но забыться в тот день мне так и не удалось. Во время вечернего обстрела один из дронов угодил в подстанцию, и почти во всем городе отключился свет. Такие моменты были самыми трудными.

Доводилось ли вам видеть, как огромный город погружается во мрак? Словно за одно мгновение ты переносишься на тысячи лет назад. Кругом лишь тьма и тени, причудливые и напуганные, что скользят по стенам, стремясь как можно быстрее попасть домой. Все кругом смолкает. Лишь воют иногда сирены пожарных машин и карет скорой помощи, что мчатся во тьме на место прилета. Но больше всего пугала абсолютная тишина в информационном пространстве.

Немногим людям ХХI века дано понять, какого это – остаться в полной тишине. Мы так привыкли потреблять терабайты контента, что, оставшись без него, наш мозг вынужден столкнуться с беспощадной реальностью, и, поверьте мне, готовы к такому немногие. Я видел, как это сводило людей с ума, Ведь им приходилось столкнуться с самими собой. Не теми «собой», кого они рисуют в социальных сетях и кого прячут под брендовой одеждой, а собой настоящим. И зачастую этот человек пугает больше, чем все хлопки вместе взятые. У тебя вдруг появляется время крепко задуматься, как же так вышло, что мы сейчас сидим в темноте.

Вспомнить то утро, когда мы впервые проснулись от грохота артиллерии и работы систем ПВО. Тогда мы еще не умели отличать выход от прилета. Не понимали, что происходит. Все официальные объявления были позже. Тогда была лишь канонада и беготня в трусах по дому. Первые сообщения о прилетах по местным новостям. Первые ракеты, разрывающие ночное зимнее небо. И бесконечные вереницы военной техники, идущей куда-то на запад. И мы на фоне всего этого, испугано мечущиеся в своих домах и не понимающие, что же нам делать. До той зимы мы ведь никогда и не задумывались об этом. Никто не учит, что делать, когда начинается война.

Помню, как позвонил своему начальнику, чтобы узнать, нужно ли сегодня ехать на работу, и мы долго молчали в трубку, не зная, что сказать друг другу. С того самого момента мы начали жить в полной неопределенности. А сейчас мой начальник мечется где-то на линии фронта за рулем грузовика.

Тем вечером, погруженный во тьму своей квартиры, я вспоминал об очень многом. Вспоминал лица ребят в военной форме, такие же лица как у меня, и думал, а многие ли из них остались в живых. Думал о лицах беженцев в палаточном городке, и о таких же лицах, что бежали к нам восемь лет назад из Донецка и Луганска. Вспоминал свое лицо до той зимы, еще не такое осунувшееся и усталое, и думал о том, как постарел я за время войны. А главное, вспоминал свою жизнь.

Я не из тех людей, кто любит копаться в прошлом. Мне не свойственно по сто раз мусолить сказанные когда-то слова. В моей природе – нестись вперед как локомотив, не обращая внимания на тех, кто зазевался и попался мне на путях. Но той ночью, слушая как гаубицы грохочут где-то в далеке, я все думал о Свиренко и вспоминал день, когда увидел его впервые.

Я познакомился с ним осенью 2012 года. Один мой старый друг, Егор Анохин, уговорил меня заглянуть в небольшой бар, где собирались его новые приятели. Я не хотел идти к ним. Стеснялся себя, ведь одет был в старую толстовку, зашитую когда-то заботливой рукой моей матери. Но все же я решил заглянуть ненадолго, чтобы вскоре уйти, придумав какой-нибудь повод.

Свиренко я заметил сразу. Его трудно было оставить без внимания. Среднего роста, черноволосый, с широкими мужественными плечами, миловидным лицом и приятной улыбкой, которая открывала щербинку в зубах. Черное пальто его небрежно висело на стуле. Серая шапка по невнимательности, с которой он относился к вещам, лежала у его ног. Свиренко никогда не ценил вещи, мало к чему относился серьезно, да и вообще образ жизни вел весьма аскетичный. Он был одним из первых увлеченных лишь самой сутью жизни людей, которых я встречал на протяжении следующих двух лет. И, наверное, более остальных повлиял на мое мировоззрение, которое складывалось тогда из религиозных практик, американской классической литературы и туманных песен Джона Фогерти, Лу Рида и безумного Моррисона. Но, самое главное, именно Свиренко познакомил меня с людьми, которые, сами того не осознавая, перевернули с ног на голову все мое представление о жизни и о себе самом, оставив после себя рваные следы воспоминаний, фраз, образов и всего того, что я привык считать своей внутренней самостью. Они стали моим миром. Моими мыслями. Они стали мной. А после с таким же оглушительным грохотом разбили мне сердце, став лишь серыми призраками тех, кем являлись когда-то. Они не смогли отстоять то, что ценили больше самой жизни – простую мечту быть теми, кем они захотят.

Со временем роль, которую играл Александр Свиренко в моей судьбе, все больше отходила на второй план. Да и стоит признать, что он был далеко не самым ярким представителем нашего поколения и меркнул рядом с теми, кто встречался мне после. Но все же он был тем, без кого моя жизнь могла приобрести совершенно другой облик. Он просто был рядом со мной и был настоящим. По крайней мере, так мне казалось тогда.

Свиренко был человеком добродушным, с каким-то ребяческим, а порой и вовсе по-детски наивным отношением ко всему сущему. На каждый вопрос он отвечал откровенно, не боясь смутить окружающих или выглядеть глупо. И все это в задорной манере, с которой он носился повсюду, замирая иногда в причудливых позах, словно выставляя напоказ свое подтянутое тело, которое Свиренко, как ни пытался это скрыть, любил и тешил удовольствием во всех его формах и проявлениях.

Я уже давно перестал переживать о том, что произошло между нами. Но лишь вечером того дня, когда случайно столкнулся с Александром, впервые за долгое время задумался: «Как же так вышло, что этот человек, горевший когда-то, как тысячи неоновых ламп, стоял теперь совершенно невзрачный?»

Я не знаю, что стало тому причиной. У меня нет ответов, которые расставят все точки над «i». Знаю только, что после первых залпов все наперебой бросились искать причины случившегося. Обвинять друг друга. Но правда в том, что мы сделали это сами. Пускай не осознанно. Пускай сами того не желая. Но сделали мы это своими руками и сделали очень давно. И возможно, кому-то удастся сделать выводы лучше нас. Возможно те, кто придет на смену нам, смогут все осмыслить. А нам остается лишь думать о прошлом и с тревогой смотреть в будущее. Ведь самое страшное, кажется, еще впереди.

Часть 2

Глава 1

Я не знаю, была ли встреча со Свиренко обыкновенной случайностью или же закономерным итогом моих предыдущих действий, но в одном я уверен точно – без нее в моей жизни все могло бы сложиться иначе. Я встретил его в тот момент, когда уже больше не мог существовать так, как воспитали меня в детстве. Мне нужен был человек, за которым я мог бы уйти от того, что было мне уготовано.

Я родился третьим ребенком в обыкновенной семье, которая после ухода отца погрязла в бедности, в небольшом городке на границе с Украиной, большинство жителей которого работали на заводе железобетонных конструкций или руднике. Мать моя была женщиной простой и безропотной. С детства она приучала меня к мысли, что я должен воспитать в себе силу и сделать мир хоть немного лучше, и говорила мне снова и снова: «Ты должен честно трудиться и быть достойным мужчиной. А если будет уже невмочь, терпи и уповай на Бога». Она часто повторяла эти слова, но я никогда не слушал. Я был обычным мальчишкой, и заботили меня лишь сущие глупости.

Но однажды, в один омерзительный дождливый день, гнетущую серость которого я часто вижу в кошмарных снах, близкого друга нашей семьи нашли висящим в петле. Я долго не мог понять, зачем он так поступил, часто думал о нем и наконец спросил у матери:

– Зачем он убил себя?

– Иногда люди не могут вынести все беды, которые валятся на них, и решают сдаться, – ответила она совершенно спокойно. Мать, как и многие в ее поколении, считала самоубийство слабостью, а обращение к психологу —позором. – Порой жизнь бывает очень непростой, а люди —недостаточно сильными, чтобы справиться с этим.

– Всем живется так трудно?

– Не всем. Есть и другие.

– Кто они?

– Нечестные люди.

– Они не страдают?

– Они наживаются на бедах других. Живут чужим горем и чужими трудами, – произнося эти слова, мать немного поежилась.

– А мы должны страдать и трудиться для них? – все не унимался я.

– Не для них, а потому, что это наш долг, – ответила мне мать с гордостью.

– А как же плохие люди? Им все сойдет с рук? – мне не хотелось верить, что в мире может быть так, что кто-то не ответит за свои злодеяния.

– Когда-нибудь их всех накажет Господь.

– А нас? – спросил я с испугом.

– А нам воздаст по нашим делам. Наступит день, и каждый будет отвечать за содеянное.

– Когда это случится?

– Никто не знает. Может, уже сегодня.

И с тех пор я иногда невольно задавался вопросом: «А может, уже сегодня?», – и от мысли этой мне становилось жутко.

Годы шли. Я становился старше. Когда мне исполнилось четырнадцать, я начал подрабатывать после школы в бильярдной. Составлял шары в треугольник, подносил посетителям выпивку, а если вечерок выдавался удачным, играл с Егором Анохиным на свободных столах.

Той зимой, глядя, как хмельные мужчины спускают деньги на женщин и пойло, растекаясь пьяной толпой в надежде хоть ненадолго забыть о том, как жалки их жизни, я и Анохин решили, что ни за что не закончим свои дни, как эти мужчины. А летом мы познакомились с одним беспризорным парнем – Антоном Гофтом. Черноволосым, растрепанным, ходившим все время с улыбкой. Он носил льняные штаны, которые были ему велики, и стоптанные кеды. Осенью 2005-го, в день своего четырнадцатилетия, Гофт убежал из дома, не вынеся криков и побоев вечно пьяной матери. Сперва жил на улице, а спустя три месяца решил уехать в Москву, где познакомился с эквилибристом, который гастролировал с цирком. Эквилибрист помог Гофту устроиться уличным зазывалой, и весь следующий год Антон разъезжал по стране вместе с артистами. Но после того, как одна гимнастка обвинила его в краже денег, его вышвырнули из труппы, оставив где-то в окрестностях Петербурга. Домой Гофт вернулся лишь летом 2007-го, чтобы проверить, не умерла ли его мать от цирроза. Тогда он и познакомился с Артуром Мизуровым, еще одним моим другом детства, который и свел нас вместе.

К матери Гофт так и не вернулся и по-прежнему жил на улице. Все, что ему было нужно, Гофт воровал, из-за чего его вскоре объявили в розыск. Но Антон был слишком свободолюбив, чтобы прятаться, а может, слишком глуп, чтобы понять, что беспечность может его погубить. Он все так же беззаботно разгуливал по городку, но по непонятным причинам так и не был пойман полицией. Лишь однажды стражам порядка удалось задержать его, но уже спустя десять минут Гофт сбежал от них, выпрыгнув из полицейской машины прямо на ходу.

Помню, однажды я спросил его:

– Тебе не страшно? – Гофт не сразу понял, что я имею в виду. – Ты не боишься, что тебя поймают?

– Немного страшно. Подумываю сбежать отсюда на хрен, – Антон стоял, уперевшись лбом в витрину спортивного магазина, за которой стоял новенький велосипед, о котором мальчишка так мечтал.

– И куда ты поедешь? – я оглянулся по сторонам. Мне было тревожно гулять с Гофтом прямо в центре городка. Я боялся, что мы нарвемся на патруль, и тогда у нас обоих будут большие проблемы.

– Не знаю. Да и не важно это. Если бы ты только знал, как далеко может увезти тебя эта дорога! Хренова М-2*, которую ты видишь каждый день. Если бы ты только видел… Ты бы бросил все и убежал вместе со мной.

– Зачем мне это?

– Да затем, что мир огромен, а ты прикован к этому захолустью и даже не знаешь об этом.

* Федеральная автомобильная дорога М-2 «Крым»

Он тут же умолк, взъерошив сальные волосы.

Весной 2008-го Гофт пропал. Одни говорили, что он вернулся в Москву, другие уверяли, что он попал в колонию, а через два года до меня и вовсе дошли слухи, что Антон насмерть замерз где-то под Воронежем. Но с тех пор я смотрел на М-2 и думал о местах, в которые она могла меня увезти.

О детстве мне рассказать больше нечего. Обычная жизнь на окраине. Как и большинство детей моего поколения, я рос абсолютно бесконтрольно. Не могу припомнить, чтобы кому-то было до нас дело. Наши родители были слишком заняты на работе. Мы не понимали, к чему стремиться и что ждет нас всех в будущем. Государству тоже было не до нас.

Мы были слишком юны, чтобы впитать в себя советские идеалы. А когда власть наконец-то попытались сформировать идеологию новой России, мы были слишком взрослыми, чтобы ее воспринять. Мое поколение всегда было замкнуто само в себе. Обществу было по большому счету плевать на нас, и мы отвечали ему взаимностью, существуя словно в параллельной реальности, в роли пассивных наблюдателей. Было среди нас и активное меньшинство, но оно не имело должного влияния. Мы просто хотели сытно кушать и красиво одеваться и не имели общности даже сами в себе. Мы просто хотели, чтобы нас оставили в покое, и такой расклад устраивал всех.

Нулевые были сытым временем без особых проблем, когда все были озабочены только личным обогащением и надеялись, что мы вырастем и воспитаемся сами по себе. Тогда никто и подумать не мог, что именно этому «неудачному» поколению из 90-х придется отстаивать суверенитет своих стран с оружием в руках, и что именно на них придется опереться государству в трудную минуту. Уверен, тем, кто стоял у власти в те годы, еще не раз придется пожалеть о том, что они не учили нас понятиям «честь», «родина» и «долг». Ну или на худой конец не объяснили нам, кто есть свои, а кто чужие.

Может показаться, что это была сугубо российская проблема, но, уверяю вас, подобная картина встречалась на всем постсоветском пространстве. Я знаю немало людей, рожденных в России, кто отправился воевать за Украину или занял ее сторону. Знаю и тех, кто, родившись на Украине, отдал свою жизнь за интересы России. Но большинству моих знакомых было глубоко наплевать, и они отказались принимать во всем этом хоть какое-то участие. Для нашей страны мы были нежеланными детьми, которые напоминали ей о временах упадка, и нас всегда старались задвинуть куда-нибудь подальше. Нас это устраивало, ведь, находясь вне поля зрения зорких глаз, мы могли заниматься всем, чем нам вздумается.

Могу лишь сказать, что к окончанию школы я мечтал поскорее покинуть свой городок. На самом-то деле он был не так уж и плох. Тихое спокойное место. Но мне всегда было в нем тесно. Я мечтал увидеть тот дивный мир, что мелькал на экране телевизора и описывался на страницах книг, которые я читал. Я был взращен на американской поп-культуре, которая учила нас любить далекий и прекрасный мир где-то за горизонтом. Я никогда не осознавал это достаточно отчетливо, как сейчас, но где-то внутри меня жила мысль, что там, где я сейчас, плохо, и нужно срочно уехать туда, где лучше. В 2011-м, при первой же возможности, я уехал жить в Белгород.

Сейчас, наверное, каждый житель страны сможет показать наш город на карте. Тогда же одна половина граждан и вовсе о нас не слышала, а другая думала, что мы находимся где-то в Харьковской области. Признаться честно, я безумно люблю тот Белгород из довоенного прошлого. Тихий, размеренный, населенный зажиточными приезжими с севера. Наверное, каждый может сказать так о своем городе, но место это было действительно особенное. Небольшой уголок спокойствия. Возможно, сейчас в это трудно поверить, но тогда в Белгород стремилось очень много людей. Те, кому претили шумные мегаполисы и их суета. Те, кто просто хотел комфорта и размеренности.

С этим городом были связанны многие мои надежды. Жителям больших городов это покажется странным, но я родился в местечке с населением в десять тысяч человек, и Белгород казался мне сияющим градом на холме. И хотите верьте, хотите нет, но тогда он и впрямь был таким.

Глава 2

Мне в то время только исполнилось восемнадцать. Говорят, в этом возрасте каждый думает, что впереди его ждет великое будущее, но лично я в эту чушь никогда не верил. Там, где я вырос, мечты не сбывались, и я просто решил для себя однажды, что должен верить, что все еще образуется, и дорожил этой мыслью, как последней надеждой, которую человек хранит на смертном одре.

После переезда я устроился охранником на строительный склад. Платили мне мало – денег едва хватало, чтобы заплатить за аренду крохотной квартирки на окраине города, но я был доволен, что избавился от необходимости делить с кем-то спальню. Вечера я проводил за книгами или шел выпить с Егором Анохиным. После школы он уехал вместе со мной и поступил на факультет журналистики, где познакомился со Свиренко и остальными и все чаще проводил время со своей компанией. Я же оставался один. Прогуливался по городу или просто просиживал вечера дома. Однако образ жизни, лишенный того, что помогло бы мне чувствовать себя хоть немного живым, вскоре наскучил мне, и я вдруг понял, что, даже уехав из городка, я все еще был прикован к нему. Я был ребенком бедности и все так же не видел в жизни никаких перспектив, являясь лишь оболочкой, лишенной стремлений. Мысль эта тяготила, заставляя все больше замыкаться в себе. Я стал реже выходить из дома. Мне казалось, что я лишний среди всех этих людей, идущих куда-то с важным видом. Я не мог представить себя в роли единицы этого общества.

И когда я уже собирался вернуться домой, признав свое поражение, мне позвонил Егор Анохин, от которого не было вестей уже несколько недель. Я снял трубку и услышал его бойкий голос:

– Черт возьми, куда ты пропал?

– Я был дома, – ответил я нерешительно.

– Даже не сомневался в этом, – сказал он ехидно. – Приходи сегодня вечером в бар напротив университета. Познакомлю тебя кое с кем. Тебе понравится.

– Знаешь, я…

Но Анохин уже бросил трубку.

Тем же вечером, примерно в половине шестого, я спустился в тот самый бар, где мне предстояло провести еще немало ночей, и сел за столик к компании, чьи крики я услышал уже с порога. Незнакомцы встретили меня радушно. Усадили, налили выпить и просто втянули в разговор, даже не спросив, кто я такой. Никто из них не осторожничал, не подозревал во мне плохих намерений и не боялся оставить меня наедине со своими вещами, что, в свою очередь, заставило насторожиться меня. Мне понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к этим людям.

Незнакомцы тем временем вели беседы, суть которых мне было трудно понять, потому как говорили они о людях, имена которых я слышал впервые. Они просто наслаждались обществом друг друга. Дима Ситников – угрюмый молчун, что приехал с дальнего севера, чтобы стать известным журналистом. Он каким-то сверхъестественным образом чуял все, что творилось в городе, и будто бы знал обо всем заранее. Артем Бабак – покоритель глубин подсознания. Таинственный юноша, что приехал из Харькова и думал только о том, как приблизиться к пониманию истины. Анна Мирош из Казахстана – она всегда была там, где шумно и весело, и знала, казалось, обо всем на свете. Александр Свиренко – местный чудак без гроша в кармане, что ходил, крича во все горло, по улицам в красном шерстяном кардигане и легких кедах на теплый носок, а под утро, когда бар уже пустел, читал всем свои стихи, такие же безумные и притягательные, как и он сам. И Егор Анохин, которого я знал всю жизнь, но теперь видел совершенно иным, спокойным и раскрепощённым.

А я был рослым, чуть странным парнишкой, который вдруг захотел стать частью этого мира. Внимал каждому их слову и, наверное, относился ко всему происходящему слишком серьезно. Я смотрел на них взглядом воришки и ждал, когда же, наконец, ухвачу свое. Но самое главное, я впервые в жизни чувствовал, что нахожусь на своем месте, что у моего появления была веская причина. Несмотря на то, что любой, кто смотрел на нас со стороны, с каждой минутой все больше убеждался в том, что перед ним сидят люди совершенно невменяемые, я впервые чувствовал себя нормальным. С тех пор, как только у меня выдавался свободный час, я тут же мчался к своим новым знакомым.

Я был очарован ими. Невероятные, голодные до жизни безумцы, готовые ввязаться во что угодно. Они нравились мне – яркие, начитанные и умные, словно черти. Каждый из них уже многое видел и многое мог рассказать. Для них не существовало богатых и бедных. Им было безразлично, кто ты и откуда пришел. Они создавали свой собственный мир вдали от всяких условностей где была лишь одна ценность – свобода. Свобода для всех и каждого. Они жаждали счастья. Их разум стремился в будущее, а в настоящем и прошлом их просто не было. Конечно, все они имели свои недостатки, но я не хотел замечать этого. Я хотел видеть их святыми, потому что в бесконечном бардаке, который творился вокруг, мне хотелось верить, что в этом мире осталось хоть что-то святое, пусть даже это будет кучка подвыпивших и бедно одетых юнцов. Конечно, все это было сущей глупостью. Ну и что с того? Это помогало мне жить. Помогало верить, что шаблон из бесконечной смены поколений, которые уходят, совершая все те же ошибки, рухнет, и мы наконец освободимся от всего, что нас обязывали принять как часть нашей сущности и нести за собой обременяющим грузом менталитета и традиций. Тогда я еще не понимал, что все это были просто красивые слова. На деле же все мы были зациклены лишь на себе и на иллюзии своей уникальности.

С тех пор, как я познакомился с этими людьми, моя жизнь мчалась в темпе полоумной гонки. Я много занимался самообразованием и был готов ко всему. Бежал, сиял и жадно глотал пьянящие дни. Каждую ночь мы срывались в поход по городским закоулкам и несли совершенный вздор. В основном, о литературе, поскольку друзья мои считали себя ее частью. Начиналось это с фразочек вроде: «Никто не овладел малой прозой так, как это сделал Чехов», – кто-нибудь подхватывал: «А как же О. Генри?», – и тут уже пошло-поехало! – «О. Генри мастерски раскрывал человеческую сущность», – «Сущность – дело Достоевского», – «Да о чем вы все? Они уже давно потеряли актуальность. Взять того же Хантера Томпсона…», – и так до тех пор, пока диспут не превращался в балаган. А после, далеко за полночь, мы мчались туда, где могли переждать эту ночь, чтобы завтра снова пуститься в кутерьму безумия. И меня совершенно ничего не заботило, я просто был собой. Я был беспредельно счастлив.

Нам казалось, что совсем уже скоро мы принесем эти идеи в мир. Что взрослые просто ничего не понимают. К тому же в те годы был рассвет протестного движения. Протестовали все и по любому поводу. Мы верили во все эти россказни, про народную волю и думали, что, прочитав пару заумных книжек, заставим власть имущих считаться с нами. На самом же деле, мы ни для кого не представляли угрозы. Мы были слишком неорганизованные и хаотичные и просто хотели, чтобы все было как в кино. Легко и без пота и крови. И, наверное, в плане этих заблуждений мне повезло куда больше, чем моим тогдашним друзьям. В отличие от них мне довольно рано пришлось узнать, что реальный мир – суровое и жестокое место. А они жили в стерильных условиях с убеждением, что, если верить в мечту, она обязательно сбудется. Эта вера не раз аукнулась им в будущем, а за свою наивность многим из них пришлось заплатить сполна.