Игорь Надежкин
Когда ласточки кружат над домами

Часть 1

Глава 1

Я хотел бы начать с какой-то сакральной истины, но любые слова, сказанные о взрослении, будут звучать банально и пошло, потому что природа взросления есть банальность и пошлость. Поэтому я просто начну.

Стоит сказать, что события, которые предшествовали столь пессимистичному выводу, как это часто случается, были на редкость многообещающими. Они сулили мне духовный подъем, которого так не хватало в 2016 году, когда на меня крепко насела депрессия. Депрессия? Даже не знаю… Сейчас мне сложно сказать, что творилось со мной тогда.

Дело в том, что именно в тот год я женился, и стоит заметить, что начинался он просто прекрасно. Но вскоре на меня навалился беспощадный быт, справиться с которым оказалось не так уж просто. Не могу сказать, что предыдущий год был наполнен событиями – уже тогда я жил со своей будущей женой и ее ребенком от прошлого брака, которого я знал уже много лет и растил как своего собственного. Но именно в 2016-м проблемы и вязкая, как грязь под ногами, рутина навалились особенно сильно. Может показаться, что трудности мои были связаны с женитьбой, но на самом деле, для моего личностного декаданса было много причин, которые по отдельности навряд ли бы смогли выбить меня из колеи, но, сплотившись, являли весьма серьезный повод для беспокойства.

Во-первых, именно в 2016-м я впервые начал задумываться о том, что юность осталась далеко позади. Я понял это, когда у меня появилось кресло. Именно так! Старое кресло, которое я привез из дома тещи и поставил в углу гостиной, придвинув к нему напольную лампу. По вечерам, возвращаясь с работы, я усаживался в это кресло – делал наброски для книг или же просто читал, закинув ногу на ногу, и тихо покачивался из стороны в сторону, пока кресло вторило мне скрипом. И так я мог просидеть до глубокой ночи, и мне совершено не было скучно.

Именно тогда я начал замечать в себе перемены. Так что знайте! Как только в вашем доме появится кресло, вам обязательно стоит присмотреться к себе. И готов поспорить, вы обнаружите, что глаза ваши стали тусклее, плечи осунулись, а по обе стороны лба уже крадутся к темечку предательские залысины. А потом уже все пойдет само собой. Обратив внимание на какой-то назойливый шум по радио, вы вдруг поймете, что только что услышали главный хит этого лета. Затем, заглянув в свой любимый бар, где часто засиживались в свои студенческие годы, вы увидите там парочку первокурсников и, сами того не желая, задумаетесь: «А ведь они лет на 8, а то и того хуже, на 10 младше меня». И хоть о старости говорить еще было слишком рано, но переломная цифра 30 уже подобралась ко мне совсем близко. Сама по себе эта мысль гнетет не так уж сильно, но тут и вступают в игру пресловутые «во-вторых».

И дело вот в чем. В жизни каждого женатого человека рано или поздно наступает момент, когда он начинает понемногу выпадать из своего окружения. Конечно, ты пытаешься с этим бороться, но сопротивление позволяет лишь отсрочить неизбежное. Ведь однажды твои холостые друзья начнут все реже появляться в твоей жизни, а работы и забот становится так много, что ты и сам уже не хочешь выбираться из дома, поскольку так сильно застреваешь в своей зоне комфорта, что мир за ее пределами начинает казаться тебе чужим и опасным. И ты застываешь. Зацикливаешься. Становишься нерешительным и робким и все меньше походишь на того, кем привык себя считать. Постоянная необходимость обеспечивать семью неизбежно делает тебя меркантильным, и в какой-то момент ты оказываешься заложником материального. А духовный мир и все эти практики, скитания и мечты безумной юности становятся чем-то незначительным и недозволительным для главы семейства.

И вот итог. На дворе декабрь. 2017-й подбирается все ближе, и его приближение заставляет меня ежиться больше обычного. Девять часов в день я провожу на работе. Моя жена трудится немногим меньше, но в вечернюю смену. Тогда мы владели небольшим фотосалоном, а свое дело, даже такое маленькое, забирает много сил и, самое страшное, жрет ваши и без того расшатанные нервы.

И вот я возвращаюсь домой, моей жены, скорее всего, нет, и потому наш сын Павел на мне. Я усаживаю его ужинать, а проделать это с ребенком не так уж просто, а потом трачу почти весь вечер на то, чтобы помочь ему с уроками, и это тоже не такое уж плевое дело. Хотя Павел очень смышленый малый, уж точно посмышленее, чем я в его возрасте. По крайней мере, ему хватает мозгов не шататься по подворотням и не впутываться в неприятности, а просто быть послушным и счастливым ребенком, каким он и должен быть в восемь лет. Павел идет смотреть мультики, а я сажусь в свое кресло почитать или, если день выдался паршивый, выпить бокал виски. Затем приходит жена, и мы ложимся спать. Если жена дома, я могу немного расслабиться и покопаться в своих записях, но это бывает не часто. И так день за днем. Неделя за неделей. По новой. По кругу. Сызнова.

Но больше всего меня угнетал тот факт, что вот уже почти год я не мог написать ничего стоящего, а для любого творческого человека застой – это худшее из всех возможных состояний, которое не дает ему покоя ни днем ни ночью, занимая все его мысли. Для писателя чувство невысказанности есть самое страшное из всех возможных мучений. Внутри словно закипает лава, и, не имея возможности выброситься наружу, она прожигает человека изнутри. Более того, застою всегда сопутствует чувство никчемности и собственной бездарности, которое усиливается осознанием, что я исписал уже тысячи слов, а никто так и не взялся меня издать.

Я не мог написать и строчки, а если и удавалось нацарапать что-нибудь, то листы тут же отправлялись в мусорную корзину, где им было самое место. Я беспрерывно искал то, что сможет взбудоражить меня настолько, что не будет уже сил молчать, но новый день приносил мне лишь серые будни, которым не было счета. И, наверное, я бы вовсе бросил писать и стал бы законченным офисным клерком, если бы не поддержка жены. Она уже давно стала моим самым строгим литературным критиком. С тех самых пор, когда, написав свой первый роман, я дал прочитать его своим друзьям, от которых получил лишь похвалу. Но как только до рукописи добралась Кристина, она сразу сказала мне со свойственной ей прямотой: «Ты уж меня прости, Руслан, но ты написал сто страниц редкостной чуши». С того момента, первым делом мои рукописи отправлялись к ней, и лишь после одобрения Кристины я начинал думать, что мне делать с ними дальше.

Вообще, мне чертовски с ней повезло. Правда. Она могла бы запросто найти кого-нибудь получше меня, но, тем не менее, оставалась рядом со мной, что безусловно было огромным подвигом любви и верности с ее стороны, ведь характер у меня на редкость скверный. Хотя речь сейчас не об этом.

Как я уже говорил, она во всем меня поддерживала и, видя, как я мучаюсь от этого чертового ступора, сделала мне самый лучший подарок – югославскую печатную машинку. Дело в том, что мне никогда не нравилось писать на компьютере. Скучное это дело – слишком уж отдает механическим подходом к ремеслу, и прежде я писал все только от руки, утопая и путаясь в бесчисленных блокнотах и клочках бумаги. А машинка… В этой вещице был особый романтизм, которого мне так не хватало тогда. Так и появился возле моего кресла этот осколок другой эпохи, найденный в кладовке у одного старика. Вот только было еще одно «но». Прежде всего, машинку, такую причудливую и непонятную, нужно было освоить.

В первый день машинка сводила меня с ума. За ее романтизмом скрывалась сложная техника, которая все никак не хотела мне поддаваться. Особенно этот чертов звоночек, что возвещал о том, что строка подходит к концу. Невероятно сложно было услышать за стуком старых клавиш звон этого колокольчика. Видимо, у машинисток, что сидели за этими машинками 50 лет назад, до того наловчился слух до этого еле слышного «дзынь», что они могли услышать его, даже стоя на другом конце улицы, и сами того не замечая двинуть рукой невидимую каретку.

Хотя на самом деле все оказалось не так страшно, как виделось мне вначале. Спустя два дня я уже печатал так лихо, что, наверное, мог бы устроиться в заправскую контору середины ХХ века, получал бы свои два или три рубля в день на кильку, кефир, батон и бутылку вина, ну или что там еще можно было купить, и коротал бы с ней ночи в Керуаковском отчаянии 50-х. Днем щелк-щелк на машинке. Ночью бит-бит из горлышка, и так день за днем, пока милиция не упрятала бы меня в сумасшедший дом. Так бы и умер, бедолага, на казенной койке, и никаких больше щелк-щелк, и никаких больше бит-бит. Конец мне! Сдох бы свободный мальчишка. Да и черт бы с ним… Потому что в голове моей всякий бред, а на бумаги по-прежнему ни строчки. А ведь жена моя так старалась.

Глава 2

Осенью 2016-го я являл собой тишайшего из всех семьянинов, уже порядком устав от этой роли. Меня спасали лишь редкие встречи с друзьями, с которыми я еще мог чувствовать себя юным. Хотя и тех осталось вокруг меня немного.

Прежде всего, мой самый старинный друг Антон Свиридов, которого я знал вот уже пятнадцать лет. Мой извечный друг детства, с которым мы повидали столько, что для истории о наших похождениях мне пришлось бы написать отдельный роман. Тот самый низкорослый парнишка без одного зуба в верхней челюсти и лицом этакого простака, которое не раз вводило в заблуждение тех, кто знал его не так хорошо, как я. За его на редкость непримечательной внешностью скрывался яркий и образованный человек, который повидал не меньше, а может, и побольше моего. Богемные бары, душные казармы, дороги и поезда, безумные ночи и сотни тысяч людей, что крутились возле нас… Словом, все то, что осталось в нашей безумной юности.

Теперь же это был совсем другой человек. Степенный и тихий. Он жил с девушкой, и похоже, что дело у них шло к свадьбе. Его образ жизни мало отличался от моего. Да и виделись мы совсем редко. Может три или четыре раза в год, хотя жили в часе езды друг от друга. И временами я злился на него за то, что он не звонил и не писал мне, но, видя его воочию, тут же прощал, потому как до сих пор безумно любил этого чудаковатого парня.

Затем Сергей Рыкунов, которого я знал немногим меньше, чем Свиридова. И, признаться честно, я даже не знаю, что вам о нем рассказать. Он был высоким рыжеволосым парнем с грустными глазами и по-настоящему наглой улыбкой. Наглости своей он никогда не стыдился и, следуя заветам старой поговорки, считал ее вторым счастьем. Парень с красивой статной фигурой и каким-то магическим обаянием, на которое часто западали девчонки. Но при всем этом он был человеком на удивление скромным. Вы никогда бы не увидели его в жарком споре. Навряд ли услышали бы в его голосе требовательность. Да и вопреки логике у него было не так уж много девушек. А все потому, что Рыкунов никогда не стал бы пудрить им мозги. Он был действительно славным парнем – надежным и добрым. И именно поэтому, несмотря на то, что у нас было не так много общих интересов, мы столько лет оставались друзьями. И где бы мы ни оказались, и что бы с нами ни случилось, я мог быть уверен, что он сломал бы нос любому, на кого я укажу пальцем, а Рыкунов, в свою очередь, знал, что я сделаю для него то же самое. Между нами была безусловная братская любовь, которая так нужна каждому мужчине.

А еще Дмитрий Силин, с которым меня свел Свиридов в 2011 году, в те времена, когда мы крутились всюду со своими университетскими друзьями. Дмитрий был моложе нас на три года и потому немного отличался от нас, к тому же в компании, где все знали друг друга еще со школы, был слегка инороден. Ему более всех остальных удалось вклиниться в новое время, и он менее всех нас чувствовал себя лишним в этой действительности. Он носил аккуратную и ухоженную бороду. Волосы его были стильно убраны на бок, и он без сомнений куда больше нашего следил за тем, во что был одет. Даже больше Рыкунова, который прослыл среди нас модником. Татуировки на руках Силина отличались от наших и были частью кропотливо продуманного образа, а не еще одним проявлением бунта. Но несмотря на все это, Силин уже являлся неотъемлемой частью нашей шайки, без которого уже было невозможно представить наши редкие посиделки.

И, наконец, Александр Елинич, с которым вас стоит познакомить поближе, ведь именно его история в итоге стала ключевой для всего, что случилось дальше.

Глава 3

С Александром Елинчем я познакомился летом 2007 года, когда еще жил в родном городке со своей матерью и братьями. Дела в нашей семье обстояли так, что матери приходилось много работать, чтобы обеспечить нас всех необходимым, а отец не особенно заботился о нашей судьбе и жил за 150 километров от нас, появляясь лишь два раза в год. Поэтому почти все время я был предоставлен самому себе и слонялся со Свиридовым и Рыкуновым то там, то здесь, наживая себе неприятности и знакомых, от которых четырнадцатилетнему парню стоило держаться подальше. Я не могу сказать, что мы занимались чем-то действительно ужасным, но, тем не менее, дорога в кабинет следователя была нам знакома. Однако нас сложно было за это судить, потому как все познается в сравнении. Большинство моих теперешних приятелей не имели проблем с законом, но тогда я знал с десяток парней, которые уже успели побывать в колонии, и наши мелкие воровские наклонности казались сущей нелепицей на фоне того, за что привлекались к суду они.

Александр Елинич тогда водился с другими парнями. А я, Рыкунов и Свиридов держались ото всех особняком и не стремились искать друзей. Но вышло так, что Свиридова и Елинича свел один общий интерес, о котором вам лучше ничего не знать, и Александр стал иногда крутиться с нами. Вскоре парень стал настолько привычен нам, что мы всюду звали его с собой.

Сложно сказать, что свело нас всех вместе. Наверное, понимание того, что все происходящие вокруг не может являться нормой, и наш тесный кружок стал своеобразной крепостью, в которой мы могли укрыться от бесконечных драм. Мы были не просто друзьями. Мы были семьей, ну или по крайней мере тем, что могло нам ее заменить.

Признаться честно, Александр Елинич был самым добродушным из нас и избегал драки всеми возможными способами, что на фоне общей беспричинной агрессии казалось мне чем-то вроде святости. В его округлом лице я никогда не видел злобы. Жесты и движения его были плавными, без острых, как бритва, углов. А весь его мягкий силуэт словно говорил каждому встречному: «Приятель, нам нечего с тобой делить, так давай же будем добры друг к другу», – и он лишь ходил за нами, немного увалень, и, наверное, был бы счастлив обрести настоящих друзей, а не сброд, что стремился его использовать. Жаль только в нашем городке доброта зачастую приравнивалась к слабости, и нам не раз приходилось защищать его словом и делом.

Была еще одна вещь, которая отличала Александра Елинича от нас – у него была семья, настоящая, где его любили и ждали, и всегда, несмотря ни на что, были рядом. В глубине души все мы завидовали Елиничу. Ведь мы редко видели своих матерей, поскольку они вечно пропадали на работах, а слово «отец» значило для нас не больше, чем любое другое. Хуже всех пришлось Рыкунову, ведь мать оставила его на воспитание бабушке, а сама жила в другом городе, навещая сына лишь изредка, а отец его был уже много лет как мертв. У Елинича же все было иначе.

Он был поздним ребенком, и потому мог сполна насладиться заботой своих родителей. Его мать была на удивление добродушной женщиной. А отец… Отец был поистине выдающимся человеком с нелегкой и полной трагизма судьбой. Но от него вы бы не услышали ни единой жалобы, а лишь слова поддержки и добрый совет, полный отеческого сострадания, с которым он относился ко всем нам. Любой друг Елинича был в их доме желанным гостем и мог при любых обстоятельствах рассчитывать на обед, постель и сочувствие, хоть и выражалось оно в причудливой, порой даже грубой форме. Нечто вроде: «Ну и что ты уставился на меня? Ждешь, что я буду тебя оправдывать? Так ведь не стану! Хватит вам уже ерундой страдать. За голову нужно браться. А вы все как дети». Кто-то скажет, что это сложно назвать заботой. А для нас было необычайно важно знать, что на свете есть человек, который сможет сказать нам «хватит», если мы зайдем слишком далеко и приблизимся слишком близко к тому моменту, когда исправить ошибки будет невозможно. Но, оглядываясь назад, я могу сказать, что та идиллия, что царила в доме Елинича, сыграла с ним злую шутку.

Его родители умерли так неожиданно, что еще долго ни он, ни мы не могли осознать того, что Александр Елинич теперь сирота. Не знаю, доводилось ли вам когда-нибудь стоять рядом с шестнадцатилетним парнем, который смотрит на могилы своих родителей, что еще меньше полугода назад не болели даже простудой, а в итоге по очереди умерли у него на глазах. И если с матерью все случилось довольно быстро, то отец его умирал от рака, что не позволяло Елиничу как следует выплакаться из-за смерти матери, поскольку он знал, что вскоре лишится и отца.

Я не знал, что сказать ему в тот момент. Да и, глядя в его пустые глаза, понимал, что любые слова будут бессмысленны. Я ничем не мог ему помочь, и от этого становилось лишь паршивее, хотя мне и без того хотелось плакать, но я лишь пытался сдержать эмоции, осознавая, что слезами сделаю только хуже. Это был ужасный момент. Роковой. После которого я уже никогда не видел Елинича счастливым.

Вскоре после похорон Александра отправили на воспитание к тетке. И хоть я понимал, что для него так будет лучше, все равно был ужасно расстроен мыслью, что я не смогу о нем заботиться, зная, как он в этом нуждался. К тому же мною овладевало эгоистическое нежелание расставаться с близким другом. Тем не менее на следующие шесть лет я почти полностью потерял его из вида. За это время он несколько раз навещал нас, как-то раз я и Свиридов проведали его. И стоит сказать, что за эти годы от прежнего Елинича не осталось и следа. Он вел весьма маргинальный и затворнический образ жизни, к тому же у него были серьезные проблемы с выпивкой. В мою жизнь Александр Елинич вернулся лишь осенью 2016 года.

Глава 4

Однажды, дождливым октябрьским вечером, когда я ужинал со своей семьей, раздался телефонный звонок. Обычно подобные звонки не сулили мне ничего хорошего, да к тому же я не любил, когда меня отвлекали в те редкие моменты, которые я мог провести с женой и ребенком. Именно поэтому, увидев незнакомый номер, я снял трубку и, не скрывая раздражения, сказал:

– Да. Кто это?

– Не очень радостно ты встречаешь старых друзей, – послышался в трубке знакомый мне с детства голос. – Ну и как ты поживаешь? – спросил он, наперекор моему удивлению.

– Черт возьми, Елинич! – воскликнул я. – Не ожидал тебя услышать, – я был растерян, ведь за последние полтора года от моего старого друга не было никаких вестей. – Да вроде все как всегда, – вспомнил я о его вопросе. – Хотя знаешь, столько всего случилось, даже не знаю, с чего и начать…

– И не говори, – перебил он меня. – Обо всем, что случилось за последние годы, можно рассказать только за кружечкой пива. Кстати, я сейчас в городе, так что это можно запросто организовать.

– Что значит «в городе»? – еще сильней растерялся я. – Почему ты мне не позвонил? Мог бы остановиться у меня.

– Это ни к чему. Я приехал надолго и снял себе квартиру. К тому же я не один. С одним малым… Словом, долгая это история, – промямлил он.

– Как надолго? – спросил я, все больше теряя суть происходящего.

– Да меня вроде как все тут достало, я продал родительскую квартиру и собираюсь уехать из страны. Так что, можно сказать, – это мой последний визит.

– Погоди-ка. Ни черта не пойму. Куда эмигрировать?

– Знаешь, что? – не давал мне опомнится Елинич, – давай-ка мы встретимся завтра, и я все тебе расскажу. Часов в 8. Пойдет?

– Хорошо.

– Вот и славно, – продолжал напирать он. – Мне пора идти. Увидимся завтра, – и тут же бросил трубку, оставив меня в недоумении.

Кристина смотрела на меня озадачено. Она легко читала меня с первого взгляда, и ей было предельно ясно, что это был не обычный звонок.

– Кто это? – спросила она, пододвинув ко мне чашку кофе.

– Саша Елинич.

– Тот самый?

В вопросе этом таилось недоверие, с которым Кристина относилась к моим друзьям. Не могу сказать, что она недолюбливала их, но и никогда особенно не жаловала. Жена считала, что они могли бы оказывать мне чуть больше поддержки и почаще интересоваться моими делами. А я, в свою очередь, не мог ей объяснить, что наши с ними отношения никогда так не работали, и понятия дружбы ее и мои сильно разнились. Усугублял ситуацию тот факт, что почти все мои друзья вели разбитый образ жизни и, несмотря на возраст, оставались кем-то вроде потерянных мальчишек Питера Пэна.

– Да. Тот самый, – ответил я ей скупо.

– И чего он хотел?

– Он приехал в город. Продал родительскую квартиру. Говорит, что хочет эмигрировать.

– Эмигрировать? – Кристина усмехнулась. – Интересно, куда?

– Сам не знаю, – я смекнул, что жена собирается устроить Елиничу заочную трепку, и захотел сменить тему. Мне было неуютно от того, что Кристина порой говорила о моих друзьях нелицеприятные вещи, большинство из которых были правдой. – Завтра мы с ним встретимся, и все прояснится.

– Поправь, если я ошибаюсь, но ведь он не знает ни одного иностранного языка, – не унималась моя жена.

– Все верно, – подтвердил я неохотно.

– Ясно, – Кристина закивала головой, словно лишний раз убедилась в правдивости той версии, что выстроилась у нее в голове. – Что-то подсказывает мне, что он просто спустит все деньги, и на этом все кончится.

– Говорю же, ничего не знаю, – уже заводился я. На самом деле я боялся того же. Кристина и я пришли к единому выводу, значит, столь печальное будущее моего друга становилось все более реальным. – Надеюсь, ему хватит мозгов сделать все правильно, – продолжил я, немного успокоившись. – Давай не будем об этом сейчас. Не хочу забивать себе голову.

Кристина хотела было сказать что-то еще, но, заметив мой взгляд, лишь нежно улыбнулась и, прислонившись пухлыми губками к краю чашки, сделала маленький глоток, словно говоря мне: «Хорошо, дорогой. Мы вернемся к этому разговору, когда ты будешь готов».

За это я и любил свою жену. За ее умение понимать и сострадать. Конечно, не все у нас было гладко, и порой мы могли ругаться несколько дней напролет, но в одном можете быть уверены – более доброго и чуткого человека, чем Кристина, вам навряд ли удастся сыскать и за десять лет. Хотя, наверное, каждый готов сказать так о своей любимой. Но все же… И я настаиваю. В сострадании ей не было равных. Она всегда была готова помочь ближнему, следуя лишь своим христианским идеалам, которые она ото всех держала в тайне, поскольку верила, что любовь к Богу непременно должна быть тихой. Порой я даже упрекал Кристину за ее чрезмерное желание доверять и отдавать, которое не раз становилось причиной ее слез. Она была слишком хороша для этого грязного мира. На самом деле. И порой даже мне хотелось, чтобы она научилась быть немного злей и циничней, ведь мне было чертовски больно видеть, как она снова и снова давала второй шанс людям, которые не заслуживали ни единого.

Остаток вечера мы провели дома. Лениво отлеживались в гостиной. Мы не часто выбирались куда-нибудь после работы. В основном потому, что проводили вместе слишком мало времени, и в дни, когда нам выпадало редкое счастье побыть вдвоем, мы предпочитали не тратить время на встречи с друзьями. В постель тем вечером мы легли рано, но заснуть я не мог до глубокой ночи. Елинич все никак не шел у меня из головы, и я то и дело возвращался к тому, что он сказал мне вечером. Я не на шутку волновался за него. И каждый раз, когда мой внутренний мечтатель говорил мне, что, может быть, Елинич все-таки сможет начать новую жизнь, беспощадный реалист хватал его за глотку и, глядя как мечтатель испускает последнее дыхание, твердил мне вновь и вновь: «Елинич-то облажался по-крупному, парень. Теперь этот пьяньчуга уж точно допрыгался. Конец ему. Баста» И я лежал в постели, глядя, как по потолку бегают блики далеких фар от машин, что все мчали по улице, как мчала навстречу погибели заблудшая душонка Александра Елинича.