И. Е. Сироткина
Мир как живое движение. Интеллектуальная биография Николая Бернштейна

Биомеханика в науке и в театре

После 1922 г. лаборатория трудовых движений получила название «биомеханической». Слово «биомеханика» так хорошо вписалось в научный оборот того времени, что многим казалось, будто его придумал Гастев. Ведь он не только революционер и культуртрегер, но и поэт. Ему замечательно удавались неологизмы и новые словосочетания: «кино-глаз», «нормаль», «трудовая установка». Он был автором сборников «Поэзия рабочего удара» и «Пачка ордеров». Его рубленые строфы скандировали со сцены синеблузники; он и сам принимал участие в пролеткультовских инсценировках своей поэзии. Его стихи так и напрашивались на пародию – и Бернштейн не преминул ее написать:

 
Юность, марш! Прибавьте ходу,
Полно вам пасти коров!
Заведем другую моду:
Вот вам бочка ордеров…^[75]
 

В словаре Гастева термин «биомеханика» пришелся как нельзя кстати. Один из создателей «Синей блузы», театральный режиссер Николай Фореггер, гастевской строфой провозглашал:

Время – рассыпанность авангарда сменить слитным строем армии, проходящей завоеванную страну.

Нужна команда, нужны приказы. Они уже раздаются:

БИОМЕХАНИКА

Точность, простота и целесообразность.

Учись у машин! Производи! Не акай!^[76]

Тем не менее термин «биомеханика» не был придуман Гастевым и существовал задолго до ЦИТа. Возник он в биомедицине. Термин встречается в работе венского врача Морица Бенедикта, где речь идет о применении математики и механики к живым клеткам^[77]. Его коллега, врач из Страсбурга Эрнст Мейнерт, использовал этот термин в заглавии своего труда, посвященного органогенезу – развитию органов у эмбриона^[78]. Интересно, что этот термин встречается у Мейнерта исключительно в заглавии, т. е. мы имеем дело с программой, лозунгом, но еще не с концептом. Возможно, слово возникло по аналогии с «биогенетическим законом» Эрнста Геккеля, одного из главных авторитетов в области эволюции организма, на которого ссылается Мейнерт. Итак, термин «биомеханика» появился в контексте исследований не движений, а развития организма начиная с клеточного уровня. Первая часть слова «био» здесь не менее важна, чем вторая «механика». В слове «биомеханика» подчеркивается значение баланса между механическими и органическими факторами в развитии живого. Не случайно в одной из последующих работ Мориц Бенедикт использует термин в качестве синонима витализма, т. е. антимеханистического подхода в биологии и медицине^[79].

В начале ХХ в. термин проник в области, называемые «теоретической механикой живых организмов», «животной» (animal), «анатомической» или «медицинской механикой»^[80]. А в Россию он попал благодаря Петру Францевичу Лесгафту (1837–1909), выдающемуся анатому и создателю одного из первых заведений, где готовили педагогов физического образования – преподавателей гимнастики и подвижных игр в школе. Соединяя интерес к теоретической анатомии и практике движения, Лесгафт одним из первых российских ученых работал в области теории движения – биомеханики, avant la lettre, до возникновения самого термина. Его целью было основать практику движения на неоспоримом научном фундаменте и создать «естественную» гимнастику, которая учитывала бы разные типы (в том числе возрастные) строения тела и органов; коллеги Лесгафта называли ее «очеловеченной гимнастикой»^[81]. На открытых им в 1896 г. Курсах воспитательниц и руководительниц физического образования преподавался весь цикл естественных дисциплин: математика, физика, химия, механика, анатомия и физиология человека. Кроме того, преподавалась теория движений, а на практических занятиях, дополненных экскурсиями на заводы и фабрики, слушательницы знакомились с устройством и действием различных механизмов^[82].

Занимаясь теоретической анатомией, Лесгафт тем не менее считал, что должна существовать дисциплина «медицинская механика»^[83]. Создавать ее начал ученик Лесгафта Григорий Абрамович Коган (1862—после 1926). Работая земским врачом в Тамбовской губернии, он основал там Курсы физического развития по типу лесгафтовских и «лечебницу для приходящих больных, требующих физических и механических методов лечения». Ранние работы Когана посвящены туберкулезу, в том числе «биомеханическим основам» легочного процесса^[84]. В 1910 г. вышел его солидный труд по медицинской механике с подзаголовком «Теория физического развития человека. Биомеханика твердых тел»^[85]. В предисловии автор писал о необходимости создания кафедр медицинской механики, где будет преподаваться биомеханика твердых тел – часть физики, необходимая для будущих врачей. Ее роль в ортопедии и протезировании подобна роли биохимии «для изучения нормального и патологического пищеварения, мочеотделения и обмена веществ». В подтверждение своей мысли Коган цитировал Огюста Конта, классифицировавшего науки по роду энергии: биоэнергетика – эволюция сил органической жизни, биохимия – химизм живого, биоакустика – акустические законы в живых организмах. Здесь же место биомеханики как «теории живых, костных рычагов, мышечных моторов и органических суставов»^[86]. Последняя делится на биостатику («живое стояние»), биодинамику моторных функций – «живых рабочих движений» и «биодинамику локомоторных функций как движений живого перемещения»^[87]. Кроме кафедр медицинской механики Коган предложил создавать «биомеханические институты» – теоретические и практические курсы для педагогов, врачей, массажистов, гимнастов, спортсменов, представителей военных физических дисциплин и изобразительных искусств^[88]. Кстати, сам он в начале 1920-х годов преподавал биомеханику в Государственном хореографическом техникуме (ныне Академия русского балета им. А. Я. Вагановой) – это был один из первых курсов биомеханики для танцовщиков.

Изданные в глубокой провинции, ранние работы Когана на медицинский мир влияния почти не оказали. Он искал признания за границей, просил рецензии у немецких коллег, переиздал свое предисловие к «Основам медицинской механики» в Петербурге, поближе к alma mater – Высшей вольной школе Лесгафта. В 1919 г. в петроградском Институте мозга Коган сделал доклад о «биомеханике физического развития» (правда, в отчетах института это не зафиксировано). По его словам, Бехтерев в обсуждении заметил, что «при настоящем укладе жизни в стране биомеханика должна обслуживать главным образом труд и изучение труда». Тогда же Бехтерев задумал открыть Институт труда, что в период разрухи оказалось невозможным. Этот план осуществился в октябре 1920 г. в создании лаборатории по изучению труда при Институте мозга^[89].

В начале 1920-х годов Коган – «профессор биомеханики», заведует Кабинетом биомеханики рабочего физического труда, читает лекции в Институте мозга, Комиссии по улучшеннию быта ученых (КУБУ), Доме инженеров, Технологическом институте, Государственном хореографическом техникуме, на заводах и фабриках, а также состоит хирургом-экспертом в комиссии по трудовой экспертизе. Бывает он и в ЦИТе. В 1925 г. выходит его новая работа – «Основы биомеханики труда», через год появляются еще два тома – «Основы биомеханики физического развития человека» и «Основы биомеханики физических увечий». Всего Коган задумал пять томов, каждый – из нескольких книг; в итоге должно было получиться систематическое изложение биомеханики с многообразными ее приложениями^[90]. Его труд вышел с торжественным посвящением: «трудовому народу», «его священным храмам труда», включая Центральную лабораторию труда при Институте мозга и ЦИТ, и «всем русским лаборологам»^[91].

Скорее всего, в число этих лаборологов Коган включал и Бернштейна. Тот, однако, к работам северного коллеги относился критически. В это время, летом 1925 г., он уже сам читал лекции по биомеханике на курсах инструкторов производства, организованных Московским профсоюзом работников образования, и работал над учебниками для этого курса. Видимо, тогда уже Бернштейн придумал, как сделать материал доступным слушателям и, в частности, наглядно его иллюстрировать. Он демонстрирует, насколько сложно управление даже наипростейшими движениями посредством гибких мышц:

«Спереди к поясу вызывавшегося подопытного я прицеплял верхний конец лыжной палки, а к ее нижнему концу с острием и колесиком прикреплял груз в пару килограммов и две резиновые трубки. Направив острие палки прямо вперед и дав подопытному в каждую руку по концу трубки, я подводил его к классной доске и предлагал, управляя упругими трубками, как вожжами, обвести острием палки крупно нарисованную фигуру – квадрат, круг и т. д.

Палка в этом опыте изображает кость, ее крепление – подвижный сустав, резиновые трубки – две мышцы взаимно противоположного действия.

Много смеха вызывали в аудитории дрожащие, неуверенные движения острия палки. При всем старании подопытного четко выполнить задание его движения походили более всего на действия дряхлого старика»^[92].

Такие лекции, яркие и информативные, наверняка пользовались успехом у слушателей. В 1926 г. вышли сразу две книги Бернштейна: переработанный конспект его курса лекций «Биомеханика для инструкторов»^[93] и фундаментальный труд «Общая биомеханика»^[94]. В предисловии к последней автор сетует на отсутствие руководств по этой науке, пишет, что труд Лесгафта по теоретической анатомии завершен не был, а «книжка Когана „Биомеханика“ очень поверхностна». Такой отзыв, видимо, был продиктован тем, что Коган пользовался результатами чужих исследований и собственных экспериментов почти не проводил. Бернштейну же с помощью циклограмметрии удалось продвинуться в изучении биомеханики, в особенности динамики тела. Десятью годами позже он Когана не упоминает вообще, представляя биомеханику до начала собственных исследований как terra incognita:

«В дореволюционной России исследование движений проводилось мало. Замечательные и во многом оригинальные работы П. Ф. Лесгафта по динамической анатомии, несмотря на их большой интерес, все же непосредственно не связаны с физиологией движений. Если назвать еще полный наблюдательности и остроумия, но, к сожалению, не подкреплявшийся экспериментами „Очерк рабочих движений человека“ И. М. Сеченова, то этим исчерпывается все, что имелось в этом направлении до Октябрьской социалистической революции»^[95].

С конца 1920-х годов никаких сведений о деятельности Когана найти не удалось, а Бернштейн, напротив, сделался общепризнанным лидером дисциплины.

* * *

В статье «Новый русский человек», которую Луначарский писал как ответ на доклад Гастева в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова 6 февраля 1923 г., рассказывается о встрече «с одним молодым ученым, биологом и врачом»^[96]. Этот молодой человек говорил Луначарскому, что:

«…в действительно культурной стране вряд ли в течение пары недель могли бы продержаться такие вещи, как, например, программа биомеханики в качестве якобы научно обоснованного предмета преподавания для студентов театральных школ. „Это, – говорил он мне, – сумбур, от которого у всякого биолога только волосы дыбом могут встать“. Но, прибавил он, „под этим сумбуром все же есть что-то здоровое“»^[97].

Есть основания думать, что «молодой ученый, биолог и врач» – это Николай Бернштейн, который вполне мог слушать доклад Гастева, и что биомеханика в театральной школе – это легендарная биомеханика Всеволода Эмильевича Мейерхольда (1874–1940).

Сразу после революции, в начале 1918 г., Мейерхольд задумал создать свой собственный Экспериментальный театральный институт и набросал его программу. В августе того же года был утвержден первый вариант «Положения о Курсах мастерства сценических постановок», написанный Мейерхольдом вместе с Леонидом Вивьеном; среди вспомогательных учебных предметов там значилась анатомия^[98]. Возможно, что анатомию и другие естественно-научные дисциплины предложил включить в программу Вивьен: до того как стать актером императорских театров, он обучался инженерному делу. Примечательно, что в 1913 г. его пригласили вести драматический кружок на Курсах (в Высшей вольной школе) Лесгафта^[99]. По-видимому, непосредственное знакомство со студентами и программой занятий убедили Вивьена в важности таких теоретических предметов, как анатомия, биомеханика и практические занятия гимнастикой. Так или иначе в программе первого театрального вуза значились гимнастика, фехтование и сценическое движение.

Зимой 1918–1919 гг. гимнастику в новой школе Мейерхольда и Вивьена (которая обозначалась неуклюжей аббревиатурой «Курмасцеп» – Курсы мастерства сценических постановок), по-видимому, вел Александр Петрович Петров, врач и спортсмен. Он читал медицинские курсы в Ортопедическом институте, преподавал в Педагогическом институте им. Герцена (в том числе организовал и вел там кружок гимнастических танцев), в Институте физического образования – наследнике Курсов Лесгафта, а также обучал красных командиров приемам джиу-джитсу и составил проект «Программы физического воспитания» для школ^[100]. Возможно, это Петров ввел в программу Курмасцепа предмет «биомеханика» как теоретический, наряду с анатомией и физиологией человека. Так или иначе, когда в марте 1919 г. приняли второй вариант «Положения о Курсах мастерства сценических постановок», там уже значилась «биомеханика» как раздел сценического движения вместе с фехтованием, танцами и пантомимой^[101].

Слово пришлось по вкусу: оно вызывало ассоциации с работой, заводом и гимнастикой. В 1919–1920 гг. слушателям курсов пришлось вести «теа-кружки» на Балтийском флоте и организовывать в Петрограде массовые действа. Передвижные уличные представления на трамвайных площадках и грузовиках требовали от актеров иной подготовки, чем психологическая система Станиславского. Мейерхольд оценил возможности если не гимнастической системы, которую «доктор Петров», пусть и не совсем корректно, назвал «биомеханикой», то самого термина. С сентября 1920 г. режиссер перезжает в Москву, открывает новые курсы и сам преподает на них биомеханику. В самом начале следующего года журнал «Вестник театра» сообщает о том, что в Театре РСФСР Первом «занятиями по движению – „биомеханикой“ – руководит В. Э. Мейерхольд». В том же номере опубликована статья без подписи о «воспитании актера на основе законов пантехники (sic!), выраженных <…> в физике, механике, музыке и архитектуре», об актере «как реальном физическом материале, подчиненном <…> общемеханическим законам: размеру, метру, ритму»^[102].

Пути научной и театральной биомеханики и позднее пересекались. В июле 1922 г. в газете «Правда» выходит статья Гастева, где он пишет: «В человеческом организме есть мотор, есть „передача“, есть амортизаторы, есть тончайшие регуляторы, даже есть манометры. Все это требует изучения и использования. Должна быть особая наука – биомеханика»^[103].

За месяц до этого в Московской консерватории Мейерхольд делает доклад об «актере будущего», а его ученики под музыку Скрябина демонстрируют «этюды биомеханики». «Первый принцип биомеханики», который формулирует тогда же Мейерхольд, похож на лозунг Гастева, призывавшего рабочего управлять своим телом, движениями и своим рабочим местом: «Тело – машина, работающий – машинист»^[104]. Обозревая события того лета, художник-конструктивист Любовь Попова называет «Институт труда и биомеханику движений Мейерхольда <…> оазисом среди всей помянутой чепухи»^[105]. Похоже, ни Гастев с Мейерхольдом, ни современники против сопоставления двух биомеханик не возражали. И только молодой врач и биолог Николай Бернштейн отстаивал строгость научной биомеханики. Впрочем, как мы видели, и он допускал, что в таком сопоставлении есть что-то здоровое.

Однако к концу 1920-х годов термин «биомеханика» сделался неполиткорректным. Началось все с дискуссии между двумя группами философов – «диалектиками» и «механистами»: первые доказывали необходимость для науки философии, прежде всего марксизма, вторые отстаивали независимость от философии математики и естественных наук. Группа во главе с А. М. Дебориным пыталась «внедрить» диалектический материализм в естествознание. В ответ ученый-большевик И. И. Скворцов-Степанов заявил, что никакого иного способа мысли, кроме механистического, естествознание не знает и знать не будет, а потому все разговоры о диалектике противоречат тенденциям развития науки. В 1926 г. дискуссия состоялась в Институте научной философии, а в конце следующего года во время съезда партии – в помещении Государственного театра им. Мейерхольда. Выбор места, по-видимому, неслучаен: от исхода диспута зависела судьба не только философии, но и биомеханики – как в науке, так и в театре. Дискуссия с переменным успехом продолжалась еще года полтора, но в итоге «механисты» потерпели поражение^[106].

И Бернштейна, и Мейерхольда их оппоненты обвиняли в «механицизме». Защищая от этих обвинений первого, физиолог А. А. Ухтомский писал: «Биомеханика, построяемая трудным путем <…> учета конкретных движений с тем, чтобы в конечном счете выразить их в математическом изложении, без какого бы то ни было втискивания их под заранее заготовленные стандартики, – это не механистическая дисциплина. Биомеханика Фишера и Бернштейна отнюдь не становится механистической от того, что ей приходится употреблять термины и приемы рациональной механики»^[107]. Тем не менее даже само слово оказалось скомпрометированным. Поначалу большой приверженец мейерхольдовской биомеханики режиссер Сергей Эйзенштейн теперь находил в ней «неприятный механический привкус» и предлагал заменить на «более диалектичную» «биодинамику»^[108]. Возможно, этот термин он узнал от Бернштейна, который все чаще отказывался от слова «биомеханика» в пользу менее одиозных «биодинамика» и «построение движений». В 1931 г. ученый в последний раз использовал слово «биомеханика» в заглавии своей работы. Нужно, однако, признать: связано это было не только с политической кампанией против механицизма, но и с переосмыслением самого движения.

Конструкция или морфологический объект?

Гастев тесно общался с «левыми» в искусстве – футуристами, конструктивистами, производственниками. Конструктивисты – Алексей Ган, Варвара Степанова, Александр Родченко – предлагали в литературе и искусстве заменить композицию конструкцией. В отличие от композиции конструкция «открывает самый процесс сооружения», она – синоним проектирования^[109]. Гастев тоже предпочитал терминологию, указывающую на процессуальность: «трудовая установка» (в смысле «устанавливание на работу»), «конструкция», «построение движений». Он и ЦИТ создал в качестве лаборатории, где создается знание о теле-машине: о том, как рабочий готовится к работе, как устанавливается его поза, как конструируются, строятся его движения. Этот пафос проектирования, конструктивизма Гастев хотел передать всем, кто его окружал и кто с ним работал. Так, он приютил под крышей ЦИТа «Проект-театр», или «Проекционный театр» (1922–1926), художников С. Б. Никритина и С. А. Лучишкина. В этом театре актеры двигались на основе законов биомеханики, по научно рассчитанным траекториям^[110]. В их полуимпровизационных спектаклях использовался «шумовой оркестр» – прожекторы, свистки, барабаны, сирены; на сцене стоял гимнастический аппарат. В Проекционном театре поставили спектакли «Разоружение», «Заговор дураков» (по пьесе Анатолия Мариенгофа) и «1924» в духе детектива. Режиссер и актеры стремились к наукообразию, соблюдали строго организованное, геометрически распределенное движение по сложным чертежам и формулам. Скучая, публика со спектаклей уходила^[111].

Дискуссии о биомеханике были важны и для науки, и для искусства 1920-х годов. Левые художники стремились переформатировать искусство, приблизить к материальному производству, приравнять законы эстетики к законам изготовления вещей. Конструктивисты заменяли понятие «искусство» термином «интеллектуальное производство», а «композицию» – «конструкцией». «Уничтожив изображение предмета, конструктор создаст новую трехмерную вещь из комбинации абстрактных плоскостей», – говорилось в статье «Конструктивизм» в «Словаре художественных терминов», подготовленного ГАХН. Руководящий принцип – «ясность построения, обусловленная экономией материала»^[112]. В конструктивизме бедность становилась достоинством; конструктивизм в искусстве – предтеча минимализма.

Художники-конструктивисты Илья Шлепянов, Ольга Дейнеко, Иосиф Шпинель оформляли плакаты, брошюры и листовки ЦИТ. Первый – Шлепянов – стал известным театральным художником, оформлял «конструктивистские» спектакли Мейерхольда «Д. Е.», «Учитель Бубус» и «Мандат». Дейнеко и Шпинель – ученики Степановой и Родченко во ВХУТЕМАСе. Изобретенный ими стиль стал частью новой культуры труда и быта, о которой мечтали создатели Пролеткульта. Конструктивисты называли произведение «вещью» и ценили не за «красивость», а за «целесообразность». А это позволяло художникам отвлечься от эстетики и обнажать в своих работах законы конструкции, линии напряжения, целеустремленность вещей. Живописцы Степанова, Родченко, Ган, скульптор Карл Иогансон поставили своей задачей «применять принцип целесообразности при создании материальных сооружений»^[113]. Они призывали художников отказаться от искусства ради дела и полностью уйти в производство. Хотя эту позицию критиковали, но она способствовала возникновению дизайна^[114].

То, чем занимались в ЦИТе, тоже можно было бы назвать «дизайном движения». Этого слова у Бернштейна, конечно, нет. Но в книге «О ловкости и ее развитии», написанной после войны, он обсуждает, включать ли в понятие ловкости «признак красоты», и приходит к выводу, что не надо: «Красота проявляется всегда как вторичный признак. Нашему взору представляется гармоничным, пластически прекрасным все то, в чем сочетается вместе целесообразность и экономичность»^[115]. При этом он вторит Лесгафту, Гастеву, Мейерхольду и другим конструктивистам в искусстве – тем, кто понимает красоту в терминах целесообразности и эффективности.

Как техник и инженер, Николай Бернштейн мог симпатизировать идеям конструкции, дизайна и установки и заняться тем, что предлагал Гастев, – «конструированием» рабочих движений. Но как врач и физиолог он знал, что с природой нельзя поступать как с машиной, конструкция которой нам полностью известна. Живой организм невозможно разобрать на части, а потом заново собрать. Правда, некоторые физиологи прошлого – Карл Вернике, Теодор Мейнерт, Корнелиус Винкер – пытались представить мозг как сложную машину, которая управляет телом и его функциями, посылая команды на периферию. Механицисты представляли мозг как коммутаторную доску, где замыкаются входные и выходные сигналы; в психологии это направление называлось «ассоцианизмом». Именитый современник Бернштейна Иван Петрович Павлов это направление продолжил и развил в своей теории условных рефлексов. А Бернштейн принадлежал к другому поколению исследователей: порвав с ассоцианизмом, они двигались к новой парадигме в физиологии. Забегая вперед, скажем, что эта парадигма в конце концов победила.

Однако всякое новое – это хорошо забытое старое. Рождение новой парадигмы было в какой-то степени возвращением к натурфилософии эпохи романтизма. Точнее, из натурфилософии бралась одна, но очень важная идея целого, которое больше своих частей. Понятие «integritas» существовало еще в средневековой философии и эстетике. В физиологию оно попало позже как реакция на механицизм, захвативший эту науку в середине XIX столетия. По существу, физиология начала ХХ в., совершив круг или виток в своем развитии, вернулась к натурфилософии эпохи романтизма^[116]. Утверждалось, что в природе нет ничего изолированного, что все связано с предшествующим и последующим, с тем, что находится рядом, снизу и сверху. Художники выражали идею целостности по-своему. «Отдельное слово, отдельный жест ничего не стоит, – писал Гуго фон Гофмансталь в эссе „Танцовщица“. – Мы не воспринимаем менее сложную весть, чем образ целостного существа <…> Мы хотим прочесть целостные иероглифы»^[117]. Немецкий теоретик и практик движения Рудольф Боде (1888–1970) не только рассуждал о совместном движении тела, души и духа, но и использовал упражнения, включающие в движение все тело, в своей «выразительной гимнастике». Проникнутая идеями Серебряного века, российская танцовщица-«пластичка» Людмила Алексеева (1890–1964) требовала «тотальности – чтобы танцевало все тело»^[118]. Физиологи тоже заявили, что «изолированное движение противоречит природе» («L’action isolee n’est pas dans la nature» – слова французского врача Гийома Дюшена де Булонь^[119]). Мышца никогда не выступает как «изолированный индивидуум», перефразировал Бернштейн^[120].

Уже в ХХ в. философия целостности, холизма (от гр. 6Aoq – всё, целое), или органицизма, вдохновила самые разные направления в науках о жизни: теорию Umwelt’a, или «жизненного мира», Якоба фон Икскюля и этологию, идею «нервной интеграции» Чарльза Шеррингтона, феноменологическую физиологию Курта Гольдштейна и Франца Бойтендайка, теорию «гештальт-качеств» Христиана Эренфельса, функциональную психологию Франца Брентано и Карла Штумпфа, геш-тальтпсихологию Берлинской школы, общую теорию систем Людвига Берталанфи, кибернетику Норберта Винера и «экологию разума» Грегори Бейтсона. Не чужды влиянию холизма были и ученые из России: невролог Константин фон Монаков (чья карьера прошла в Цюрихе) проповедовал идею жизненного начала горме, психиатр Николай Осипов писал трактат «Органическая натурфилософия в современной русской науке»^[121], философ-революционер Александр Богданов придумал «всеобщую организационную науку тектологию», а физиолог князь Алексей Алексеевич Ухтомский предложил понятие доминанты.

Синонимов у «целостности» множество: «форма» и «гештальт», «структура» и «система», «доминанта», «организм» и «организация». Где-то поблизости стоит и термин «построение». Размышляя о «форме» живых существ (уже Аристотель различал формы и функции живого тела), Гёте предложил создать «морфологию – учение о форме органических тел, ее образовании и преобразовании». Он же писал о «построении», «Aufbau», растений и животных^[122]. На следующем витке научной спирали, в 1934 г., труд «Построение организма» («Der Aufbau des Organismus»^[123]) написал соотечественник Гёте невролог Курт Гольдштейн. И еще до этого о «построении движений» начал писать Бернштейн. Он хотел, чтобы идея целостности привилась в ЦИТе. Во взглядах Гастева не хватало такой важной детали, как целостность, единство, «комплексность», когда «процесс представляет собой не кучу (или сумму), а организованное единство (или синтез) явлений»^[124].

В 1923 г. Бернштейн уже подводил первые итоги исследований. Оказалось, что кривые циклограмм можно аппроксимировать с помощью быстро сходящихся рядов Фурье. Иными словами, движение «анатомически весьма сходно с гармоническими колебаниями неизменяемого, подвешенного за один конец стержня, т. е. с маятникоподобным движением. А из этого, в свою очередь, следует, что изучаемые нами силы весьма близки к простым упругим силам»^[125]. Итак, зависимость между напряжением и длиной мышцы не односторонняя, а взаимная – кольцевая цепь причин и следствий. Что ученый и выразил математически в виде дифференциального уравнения второго порядка, а позже развил в синонимичных понятиях «сенсорных коррекций», «рефлекторного кольца» и «обратных связей» (см. главу 5). При этом он столько же опирался на математику и механику, сколько вдохновлялся идеей целостности, холизма.

Живое движение^[126] совсем не похоже на рефлекс по схеме «стимул-реакция», оно – система высококоординированных взаимодействий, ему больше подходят такие эпитеты, как «целостность», «структура», «система» или «организация» (см. главу 5). Бернштейн назвает живое движение «морфологическим объектом». Этот объект «реагирует, развивается, инволюционирует – включает, хотя и особым образом, координату времени»^[127]. Например, первые шаги младенца, ходьба ребенка трех или семи лет, старческая или патологическая походка – все это стадии развития одного морфологического объекта. Бернштейн знал объект «ходьба», пожалуй, как никто другой, пронализировав с помощниками с 1926 по 1933 г. более 500 одиночных шагов 65 разных испытуемых.

К мысли Гастева о том, что движение можно конструировать – собирать из частей, как мозаику, Бернштейн теперь относился скептически. Более того, целесообразный характер трудовых движений он распространил на понимание движения вообще. Цель или задача, считал он, – это то, что обеспечивает целостность движения, помогает сохраняться его структуре, делает его особым морфологическим объектом. Рационализацию Бернштейн поэтому представлял не как отбор правильных и отбрасывание лишних элементов движений, а как вычленение из многих реально совершающихся, естественных движений наиболее производительной, биомеханически экономичной группы, отбор не оптимальных частей движения, а оптимальных движений. Биомеханический анализ показал: собирать движение из элементов произвольно, как мозаику, неправильно и невозможно.

Эти выводы вряд ли бы обрадовали Гастева. Как раз в это время ЦИТ получил заказ на массовую подготовку рабочих для металлопромышленности, нужно было быстрее составлять нормали и обучать им рабочих. Кроме того, Гастев хотел применить к трудовым движениям теорию И. П. Павлова, созданную на совершенно ином материале, для объяснения другой феноменологии (см. главу 4). А Бернштейн считал, что сначала нужно всесторонне исследовать управление движениями, для чего требовалось расширить экспериментальную базу, изучать разные виды движений, в том числе их патологию. Возможно, именно об этом он написал открытое письмо Гастеву, озаглавленное «О значении и задачах научных исследований в ЦИТ»^[128]. Не получив, по-видимому, положительного ответа, он из ЦИТа ушел. Коллега Берштейна по ЦИТу, психолог С. Г. Геллерштейн, так прокомментировал его уход: «Произошло недоразумение. Вообще недоразумения в нашей жизни часто происходили, и к сожалению, они носили, как правило, трагический характер»^[129].

Думается, однако, в данном случае произошла вовсе не трагедия, а самоопределение ученого. Покидая институт, Бернштейн увозил оттуда нечто большее, чем просто ящики с аппаратурой. Управление движениями стало постоянным предметом его исследований, а словосочетание цитовских времен «построение движений» он использовал в заглавии своего главного труда «О построении движений». Но прежде чем написать этот труд, ему предстояло разобраться с господствующими тогда теориями – реактологией, с одной стороны, и теорией условных рефлексов – с другой.