Хелен Расселл
Грустить – это нормально. Как найти опору, когда в жизни все идет не так

Я от природы не очень терпеливая (вы уже это заметили?). Я не люблю сидеть спокойно и ненавижу перелеты, долгие поездки на поезде и фильмы, которые длятся дольше 90 минут (зачем ты сделал это, Питер Джексон?). К счастью, мы можем научиться быть более терпеливыми, тренируя себя. Профессор Сара Шниткер пригласила студентов поучаствовать в двухнедельной тренировке терпеливости, где они учились определять свои чувства и триггеры, регулировать эмоции, сочувствовать другим, медитировать (очень много исследований говорят, что это хорошая идея, так что если вам подходит медитация – дерзайте, оммм). Через две недели участники сказали, что чувствуют себя более терпеливыми по отношению к раздражающим непростым людям в их жизни, а также менее подавленными. Так что терпимость – это навык, который мы можем практиковать.

Историк искусства Гарвардского университета Дженнифер Робертс верит, что погруженное внимание – это настолько ключевой навык, что она дает своим студентам задание выбрать произведение искусства, а потом пойти и смотреть на него три часа. Она признает, что это может ощущаться как мучительно долгий промежуток времени и это средство помогает преодолеть изначальную нервозность бездействия, научиться с ней справляться и стать сильнее. Она верит, что осознанная отсрочка – это то, чему мы все должны научиться в современной жизни. Потому что терпение помогает нам преодолеть собственный дискомфорт, а это практически суперспособность.

Хорошо об этом узнать – сейчас.

Перемотаем обратно в 1990-е, где я так боюсь испытать неприятные ощущения, что отказываюсь их признавать. Нетерпимость – мой modus operandi^[35]. Я – движущаяся мишень, которая перемещается быстро и низко. Я шустрая, никогда не привязываюсь к чему-либо на достаточно долгое время, чтобы ненужные обязательства не связали меня. Я не выделяю время: я пытаюсь победить время. И меня вознаграждают за мое беспокойство как финансово, так и в терминах одобрения со стороны учителей, семьи, общества.

Потом все умирают.

Это преувеличение (как и подобает подростковым переживаниям). На самом деле умирают трое (но знаете, трое, все – разве кто-то считает?). Я не хотела бы, чтобы вы думали, что мы в моей семье постоянно хороним людей, но если вам не страшно повезло, есть вероятность, что вы десятилетиями делаете то же самое.

Моя бабушка по отцовской линии умирает первой. Решено, что я не должна идти на похороны, но оплакать издалека, что бы это ни значило. Затем умирает бабушка по материнской линии, которая выглядит одновременно как королева и Маргарет Тэтчер. Поскольку она одна из двух главных людей в моей жизни, наряду с моей мамой, это опустошительно. Ее похороны долгие, католические и очень трогательные. Я не плачу. Затем, чтобы сделать хет-трик (выбить три очка), умирает дедушка по отцовской линии. Полненький ланкастерец старой закалки, который пил пиво из высокой кружки, не считал блюдо за еду, если в нем не было мяса, и им восхищались все, кто его знал. Включая маму и меня.

Мама берет выходной на работе и отвозит меня на похороны, туда три часа езды. Мне не страшно идти на похороны, я уже меньше боюсь смерти, чем жизни. Но я годами не видела своего отца к этому моменту, и меня тошнит от перспективы его увидеть (тут ничего нового).

Поскольку я постоянно играю в квест по получению мужского одобрения и потому, что я думаю, что на похоронах могут быть мальчики, я выбираю опрометчивый наряд: сапоги по колено, юбка-карандаш с разрезом до бедра и рубашка в тонкую полоску, которая натягивается на груди. В свою защиту скажу, что это неплохой комплект и это 1990-е, предполагается, что полоски намекнут на мою зрелость. (Вау, она, должно быть, действительно выросла. Она носит очень тоненькие полоски, как скромная зебра!)

Похороны очень трогательные. Я не плачу. После этого на парковке происходит столпотворение, и я нервно машу отцу.

Он нервно машет мне в ответ. Мои давно потерянные кузены и сводные сестры тоже скромно машут. Мы все это делаем молча.

– Привет, – наконец-то выныриваю я из водопада волос.

– Привет, – отвечает он.

– Привет, – присоединяются кузены и сводные сестры.

Это не совсем та сцена воссоединения, где люди бегут навстречу друг другу и обнимаются под звуки скрипок и чего-то пробуждающего в духе Ханса Циммера, которую я себе мысленно представляла. Некоторые из родственников моего отца, которые не видели мою мать пятнадцать лет, но нежно ее помнят, начинают разговаривать. Нас всех приглашают в дом дедушки на поминки, и мы как раз собираемся сесть в машину и поехать туда, когда мой отец тревожно берет мою маму за руку.

Что происходит? Он собирается признаться ей в любви? Что все это была ужасная ошибка? Что мы можем перестать врать священнику про Мистера Оранжевый Рюкзак?

– Все хорошо? – моя мама выглядит испуганной. – Мы увидимся позже в доме.

Раздается бормотание. Мой отец что-то говорит.

– Что? – резко отстраняется моя мама.

– Я сказал, что вам лучше туда не приезжать, – повторяет он громче на этот раз. – Не приезжать в дом, я имею в виду.

Он объясняет, что так, по его мнению, будет лучше для всех заинтересованных. Всем будет более комфортно, если мы с мамой уедем сейчас.

Позже я пойму, что мужчина, который оплакивает своего отца, может говорить и делать какие-то странные вещи. Позже я пойму, что мы все немного теряем баланс во времена печали. Или когда смотрим в лицо двух женщин, с которыми обещали быть «пока смерть не разлучит нас», на парковке у кладбища. Или когда смотрим в лицо дочери, которая практически забыта по сравнению с двумя новыми дочерьми. Теперь я понимаю, сколько мыслей могло проноситься в его омраченном горем разуме. Но боюсь, что я не делаю никаких скидок в далеком 1998 году. Все, что я думаю, так это то, что мой отец, который отвергал меня снова и снова, который не видел меня пять лет, теперь жалеет для меня булочки с сосиской на поминках моего дедушки.

Все умерли, а мой отец меня не хочет даже видеть.

Все, что происходит дальше, по крайней мере в моей памяти, отпечаталось словно через фильтр Slumber^[36] в Instagram. Я не реагирую по-доброму или по-человечески, не выделяю время на то, чтобы обработать то цунами эмоций, которые испытываю. Вместо этого я называю своего отца чудаком на букву «м»^[37]. Громко. Перед двумя его дочерьми, женой и толпой скорбящих, многие из которых являются моими родственниками. Толпа вспыхивает. Это как сцена из «Бесстыжих». Мама подталкивает меня в машину. Я не горжусь собой. Определенно, я не счастлива. Все три часа дороги домой мы проводим в тишине. Мы годами не говорили об этом случае.

На следующей неделе я отстригаю свои волосы, которые достают до поясницы, в дерзкий боб, творю с ним что-то необъяснимое с помощью осветлителя Sun-In^[38], обзавожусь неподходящим парнем и законным образом меняю фамилию.

Если мой отец не хочет иметь со мной ничего общего, то пусть и фамилии у нас будут разные, вот моя логика.

С новым именем, новыми (ужасными) волосами и полнейшим шилом в заднице я стартую во взрослую жизнь. Я сама себя сотворила. Я Джордж Хирн из мюзикла «Клетка для чудаков», только с высветленными волосами и в легковоспламеняющемся флисе. Я Сэнди из «Бриолина»… только с высветленными волосами и в легковоспламеняющемся флисе. Я родилась заново! Я починилась. Правильно? ПРАВИЛЬНО! Как привязанная лошадь, изо всех сил пытающаяся освободиться, я напрягаю свои мускулы, чтобы убежать. Вместо того чтобы грустить или даже обдумать причины, по которым я могу быть грустной, я на полном ходу врываюсь во взрослую жизнь. Я в огне! Я готова! Я не готова.

4. Избегайте депривации

Думаю, я хочу стать журналистом. Но я не знаю ни одного журналиста. И ни одного человека, который знает, как быть журналистом. Или вообще человека, который читает газеты. Так что я хочу работу, которая очень далека от меня. Но я от природы любопытная (читай: во все сую нос), да и тест на выявление способностей, который мы проходили в школе во время профориентации, сказал, что мне может быть интересно рассмотреть карьеру в журналистике или сфере транспорта. Несмотря на мою любовь к Toyota Starlet, последний вариант кажется маловероятным (мне плевать на поезда). Также я смотрела сериал «Эта жизнь», и, хотя в нем много вина соаве и поцелуев, кажется, что карьера юриста предполагает гораздо больше сомнений в себе, чем я могу вынести. Остается журналистика.

Я покупаю несколько газет и пишу всем дружелюбно выглядящим авторам, умоляя взять меня на стажировку. Я понимаю, что это не самая продуманная стратегия, но, если нет вариантов получше, это как спрашивать дорогу у прохожих: ты подходишь к тем, кто не выглядит так, как будто собирается оттолкнуть тебя. Уловка работает. Фух. Но я уже решила получать гуманитарное образование, когда несколько самых настоящих журналистов, которым я писала, сказали, что мне на самом деле нужно профессиональное образование, чтобы войти в их освященную профессию. Новое лейбористское правительство Тони Блэра воодушевило всех пойти в университеты, и, к сожалению, это сработало – так что теперь моя степень ничего не стоит.

Мне было очень весело в университете, за это время я обрела лучших друзей, о которых могла мечтать, и даже встречалась с серфером, у которого были такие шесть кубиков пресса, что на них можно было бренчать, как на гитаре (#хорошиевремена). Но необходимость платить за обучение и плата за общежитие означает, что я, как говаривал мой друг Ян, буду «по уши»^[39] в студенческом долге к тому моменту, как закончу обучение и вступлю во взрослую жизнь. Я не могла себе позволить сразу начать получать профессиональное образование. Я не могла себе позволить даже купить унитаз. Я не могла продолжить учиться, не поработав сначала. Поэтому я взяла временную работу на два года, чтобы накопить денег и начать учиться на журналиста в аспирантуре в Лондонском колледже печати (сейчас Лондонский колледж коммуникаций). Еще я подрабатывала барменом и в кинотеатре, чтобы платить за лондонскую квартиру. На еду оставалось не так много денег, я существовала на попкорне из кинотеатра и наполовину недоеденных шоколадках Revels из огромных пачек на всю семью, которые оставляли посетители. Моя мама была в ужасе, когда услышала это.

«Кишечная палочка! Гепатит B! И другие микробы!»

Я сказала ей не поднимать шум, ведь я не полная идиотка: «Сначала я все замораживаю, чтобы уничтожить бактерии!»

Странно, но это несильно ее успокоило. Не то чтобы я в отличном положении, но также, прошу отметить, я белая цисгендерная женщина среднего класса, живущая в городе с одной из самых богатых экономик в мире. Скрипки не нужны. У меня были люди, которые помогли бы мне, если бы я попросила. Но я этого не сделала. И не буду делать. Потому что убедила себя, что моя единственная ценность в том, что я могу справиться с забиванием гвоздей (технически) самостоятельно.

Сейчас многие мои сверстники стали юристами, учителями или работают в сфере финансов. У кого-то уже есть дети, и они живут в Западном Сассексе. Ну а я пока студентка, что еще хуже, студентка, учащаяся на «журналюгу». Вряд ли есть куда падать ниже. У меня закрадываются подозрения, что блестящие ожидания учителей и семьи о моем будущем (точнее, мои ожидания от себя) провалились. И никогда у меня этого не будет.

К тому же моя мама недавно рассталась с Мистером Оранжевый Рюкзак и совершенно расклеилась. Она так расстроена, что я сделала ровно то, что сделала бы любая поддерживающая дочь: я очень много работала, чтобы игнорировать это и жить СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ. Во многом потому, что я не могу вынести альтернативные варианты: я не знаю, как помочь ей справиться с ее болью, не открываясь в ответ. А если я слишком сильно откроюсь и начну чувствовать себя грустно, даже не знаю, что произойдет. Я говорю, что даже не знаю, хотя на самом деле абсолютно уверена, что тут будут замешаны громы и молнии, «дожди из лягушек» и просто конец света.

К счастью, у меня все хорошо. ХОРОШО!

Я взрослая девушка, у которой горячий, внимательный парень, который любит меня и которого люблю я. Это моя первая любовь, парень, с которым я стала встречаться после похорон своего дедушки (о да, не самое подходящее время). Мы расстались, пока оба учились в университетах, но сейчас мы снова вместе. Полагаю, «пока смерть не разлучит нас». Я целиком проглотила руководство сказочной принцессы и уверена: это именно моя история. Но мой парень не очень поддерживал меня в последнее время: вчера он отменил свидание, чтобы поиграть в покер. И не похоже, что он в восторге от предложения провести вместе День подарков^[40]. Но все же…

У меня горячий парень, которого я люблю и который любит меня!

Только я не уверена, что он так уж сильно меня любит. И в последнее время он мало внимания уделяет своей личной гигиене. Но все же…

У меня есть парень! Это уже что-то. Или нет?

Я пытаюсь писать эссе, сидя в университетской библиотеке: она снова открылась на прошлой неделе после недавнего «инцидента», вышедшей из-под контроля драки (в библиотеке?!). Все участники сейчас уже вышли из больницы (больницы?!), и студенты больше всего переживают, не упала ли скорость интернета. Ходил слух, что во время драки могли повредить провода или интернет-модем. И я склонна согласиться с этой теорией, потому что не получила ответа на последнее сообщение, которое отправила своему парню. (У меня теперь есть парень! Я уже говорила?) Признать, что есть проблемы с интернетом, гораздо заманчивее, чем признать альтернативный вариант: он меня игнорирует.

Итак, я не получала никаких сообщений от моего горячего, внимательного парня, которого я люблю и который любит меня, уже два дня. В третий раз я обновляю страницу электронной почты, и вот! Вот оно! Письмо от него! Я нажимаю «открыть» и сразу жалею об этом.

Кажется, с интернетом все в порядке, в отличие от наших отношений.

«Я просто не думаю, что это сработает…»

Как будто удар под дых. Меня бросают? По почте?

«Дело не в тебе, дело во мне…»

Да ладно! Эта избитая фраза? Правда?

«Ты идеальна на 90 %…»

Что, простите?

«…но этого недостаточно для меня».

М-да…

Мне кажется, кто-то скрутил все мои органы в тугой узел. Но вот это письмо. Прямо на экране. Написанное тем, кто был моим парнем до событий последних десяти минут, шрифтом Calibri, 12 пунктов, на мониторе с надписью «Собственность Лондонского колледжа печати: воры будут наказаны». Мой базовый, аккуратно подавленный, практически детский страх нашел свое подтверждение: если я не идеальна, меня не будут любить. Я того не стою. Меня недостаточно. Рано или поздно меня все оставят. Я подозревала такой вариант развития событий, и это пророчество сбылось.

Что теперь?

Когда я встаю и пытаюсь найти выход из библиотеки, то чувствую себя очень эфемерной, больной и не ощущаю своих рук и ног. Снаружи предвестие бури, словно темные тучи и грязные кувыркающиеся голуби заодно. Резко заряжает дождь. Солнце скрылось. В некотором оцепенении я «доплываю» до студенческого кафе, чтобы присоединиться к своим однокурсникам.

Один из них вылизывает изнутри пакет из-под крекеров с солью и уксусом, пока другая ест на обед бесплатный пакетик сахара. Мы все бедны. Предполагается, что мы уже зрелые студенты, которые знают, что их опередили сверстники. Девушка, которая ест сахар, объясняет, что делает это по экономическим и эстетическим соображениям: у нее нет денег и она не хочет поправиться так же сильно, как во время учебы в бакалавриате (наша программа по журналистике мало внимания уделяла изучению диетологии). А парень с крекерами рассуждает: если он пока не может позволить себе купить новую одежду, то можно просто оставаться в форме, чтобы на нем хорошо сидели старые вещи. Помимо крекеров на ланч в некоторые дни, в его распорядок также входит такая неслыханная для студента роскошь, как абонемент в спортзал в Пекхэме. Я вот не могу позволить себе абонемент в спортзал. Даже в Пекхэме. Мне казалось, что я потеряла последний рычаг, с помощью которого держала свою жизнь под контролем, но теперь понимаю, что еще я могу контролировать то, что ем.

Если я не могу быть лучшей и выигрывать что-то, то, по крайней мере, могу быть самой худой…

Эта извращенная логика стала моей путеводной звездой, и я перестала есть остатки попкорна и шоколадных конфет. В течение нескольких следующих недель я совершенствую свой подход, приходя к чему-то вроде стеснительного поста, но сильно ниже здорового уровня потребления пищи. Думаю, нет смысла говорить, что я голодна. Все время. Но я наконец-то страдаю и так «плачэ» за все то, в чем чувствую себя виноватой. Отрицание и самоограничение подходят моему католическому восприятию, и я становлюсь очень хороша в том, чтобы не есть. Я придумываю себе правила, где и когда я могу есть, а также строгие наказания, когда я (ожидаемо) не могу соответствовать всем этим странным, добровольно возложенным на себя «стандартам». Теперь могу добавить в свой каталог стыда новую эмоцию отвращения. До сих пор я могу узнать этот тревожный трепещущий взгляд собрата по несчастью с расстройством пищевого поведения. Помимо формы лица и висящей мягкой кожи, у каждого из них есть этот характерный взгляд широко открытых глаз.

Моя грудь уменьшается. Поскольку я из тех людей, которым приходится носить спортивный лифчик лет с 14, даже когда я просто бегу за автобусом, мне определенно нравится чувствовать себя легче. Теперь я не «надувная», а обтекаемой формы.

Поскольку у меня недостаточно подкожного жира для теплоизоляции, я постоянно мерзну и начинаю носить довольно необычные вещи для тепла. Я читаю про «принцип многослойности» в каком-то журнале из тех, что свирепо пролистываю в поисках стажировки, и вижу там фотографии высоких гибких женщин в шелковых водолазках под накрахмаленными белыми рубашками, оверсайз-кардиганами и мужскими блейзерами. Эти женщины выглядят уверенно. И тепло. Я решаю попробовать, но получается что-то в духе Джоуи из «Друзей», который как-то надел на себя всю одежду Чендлера. Честно говоря, я еще надела утепленную жилетку, и у меня явно не модельный рост – пять футов и три дюйма^[41]. Но было полезно проверить, сколько слоев одежды можно надеть, чтобы сохранить полную подвижность (максимум четыре, если вам интересно). В один вторник я, одетая в сиреневую шапку, дубленку и лунные ботинки, возвращалась домой после смены в кинотеатре. Я очень устала и мало спала. Частично из-за того безумного количества часов, которые работаю, и частично из-за того, что когда пытаюсь заснуть, то не могу. Это мой первый опыт бессонницы, но далеко не последний.

Я абсолютно уверена, что, если просто дойду обратно до квартиры, в которой снимаю комнату, все будет хорошо. Я смогу прожить еще один день, в котором все будут давать друг другу пять. Но я не дошла. Под шум машин в час пик у меня подкашиваются ноги у водочного бара на Клэпхем-Хай-стрит. Мои колени отказывают, я падаю на землю, мне тяжело дышать. Кажется, что я умираю. Возможно, это сердечный приступ. Пот течет по мне ручьями, как это показывают в мультиках: крупные капли падают с лица. Несколько минут я пытаюсь вспомнить, как дышать, созерцая круглые серые следы от жевательной резинки на тротуаре, прежде чем передо мной материализуется пара туфель. Надо мной склоняется женщина и спрашивает, все ли со мной в порядке. Я не в порядке. На самом деле со мной все совсем не в порядке. Похоже, она догадывается об этом и, не дожидаясь моего ответа, поднимает меня и ищет что-то в своей сумочке. Учитывая вид ее туфель, я немного переживаю, что она может достать нож или какое-то другое оружие. Странно, но это не то чтобы сильно меня волнует.

«Ну хорошо, – думаю я, – может ли это быть прямо так плохо? Да, я очень устала. Пока, мир…»

Но женщина достает совершенно безопасную карамельку Werther’s Original. Меня предупреждали не брать конфеты у незнакомцев, но я ведь играла по правилам всю свою жизнь до этого момента, и не похоже, чтобы это дало мне какое-то преимущество. Кроме того, во рту неожиданно пересыхает, да и я уже много лет не ела эту карамельку. Не знаю ее состав, но раз уж я всего мгновение назад готовилась быть заколотой, думаю, вреда от этой конфеты не будет.

Одну за паническую атаку, одну за фунт…

Мои пальцы неловко мнут пластиковую обертку, пока у меня наконец не получается освободить приторно сладкую конфету и положить ее в рот. Она напоминает мне об одной из моих бабушек. О том, как мы вместе смотрели сериал «Обратный отсчет» после школы. Об ирисках и темно-бордовых вельветовых диванах в Marks & Spencer. Я снова чувствую свои ноги.

Через несколько мгновений я уже отвечаю на вопрос женщины, что со мной все в порядке. Я смущаюсь и вру. Обещаю, что буду внимательнее следить за собой. Заботиться о себе. Но она не может знать, о чем просит на самом деле: чтобы я «позаботилась» о двадцатидвухлетней печали, которая только что навалилась на меня и потребовала внимания после десятилетий избегания. Я не знала, с чего начать. Кроме того, у меня было назначено интервью позже на той же неделе на должность писателя. Не в том издании, в котором я мечтала работать, но это хорошее начало, и это деньги. Мне нужна эта работа.

Я прихожу домой и прерывисто сплю, но к утру мои гланды становятся размером с мячики для гольфа (миндалины – это мой криптонит^[42]). За день до интервью у меня температура под сорок^[43]. Я записываюсь к своему терапевту, чтобы вымолить антибиотики.

Регистратор с розовыми волосами называет мое имя: «Доктор готов вас осмотреть».

«Едва ли ему это удастся…» – думаю я, разглаживая свитер на своем впалом животе. Я медленно становлюсь невидимкой и удивляюсь, когда люди вообще меня замечают. Но этот доктор замечает.

Он смотрит мое горло и подтверждает, что мне понадобятся лекарства.

Затем он берет шприц и говорит, что хочет взять кровь на анализ.

Я мысленно отмечаю, что это необычно. Но я не врач, поэтому позволяю затянуть на своем локте жгут и стараюсь не смотреть, как медленно под кожу входит игла.

«Расскажите мне о своих пищевых предпочтениях», – затем просит врач, пока я нянчу свою руку.

«Мои пищевые предпочтения? Возможно, у меня есть на что-то аллергия», – думаю я. «Может быть, поэтому я постоянно заболеваю? – думаю я еще громче. – Но разве не у всех сейчас есть аллергия на что-нибудь? Возможно, у меня аллергия и поэтому все идет не так. Возможно, если я просто откажусь от лактозы или чего-то такого, то стану счастливой и успешной и больше меня никогда никто не оставит».

Но я узнаю не про аллергию. Вместо этого доктор просит меня встать на весы спиной к стене, чтобы я не видела цифры.

Что? Почему? Я здесь не за этим!

– А как вы себя чувствуете? В целом?

– Отлично!

Ну, кроме того, что я не сплю. И панической атаки на Клэпхем-Хай-стрит…

– А физически?

– Отлично! – настаиваю я.

Мне только холодно все время. И я врезаюсь в разные предметы. И у меня быстро появляются синяки. И я подкладываю себе под колени подушку ночью на случай, если перекачусь на бок и мне будет неудобно так лежать…

Он спрашивает о моих мыслях, чувствах и поведении относительно еды.

– Эм… Все нормально, – бормочу я.

Для подающего надежды журналиста у меня неожиданно пугающе маленький словарный запас.

– А вы регулярны?

Я говорю, что он может сверять часы по моим приемам пищи. Но оказывается, он имел в виду нечто другое.

– У вас идут менструации?

– Ах, это.

Теперь, когда я об этом задумалась, то поняла, что давненько не покупала тампоны… Я воспринимала это как бонус (представьте, сколько денег я сэкономила каждый месяц!), но по взгляду доктора понимаю, что это вовсе не так.

– Это на антибиотики.

Он протягивает мне листок бумаги, затем хмурится и печатает что-то на своей бежевой клавиатуре.

– И я думаю, нам нужно поставить в приоритет и попробовать вернуть ваш вес до [вставьте здесь небольшое число] килограммов, – продолжает он.

– Ох…

Мой первый порыв – рассказать вам, сколько я тогда весила вместе с подробностями неразумной диеты, которая довела меня до этого. Но пока работала над этой главой вместе с Beat^[44], британской благотворительной организацией, которая помогает людям с расстройствами пищевого поведения, я решила не говорить этого, надеюсь, по понятным вам причинам. Если у вас нет проблем с пищевым поведением, есть вероятность, что моя диета и жизненные показатели покажутся вам в лучшем случае странными, а в худшем – скучными. Если же у вас есть проблемы с пищевым поведением, особенности диеты другого такого человека могут увеличить ваши собственные риски или даже стать целью. Вот так это работает. Настолько извращается наше отношение к пище.

У меня дома не было весов. И зеркала в полный рост не было. У меня не было возможности оценить, насколько худой я стала, кроме как на основании того, что я теперь могу натягивать на себя любую одежду и начала носить ремни. С дополнительными дырочками. Но я и не подозревала, насколько все плохо.

Но в то же время я испытывала пугающий проблеск… что же это? Гордость? Я выиграла в соревновании, кто тут самый худой?

Ничего я не выиграла: у меня была анорексия.

Мне дают литературу по теме, которая рассказывает о моем расстройстве пищевого поведения, и я узнаю, что мы – я теперь в этой тусовке – обычно слишком резко оцениваем себя и постоянно сравниваем с другими, видя себя в негативном свете. Вот кошмар.

«Соревновательность, перфекционизм, стремление к контролю и низкая самооценка – некоторые из основных ключевых черт личности, которые повышают риск развития расстройства пищевого поведения», – скажет мне Том Куинн из Beat несколько лет спустя. В статье из журнала Clinical Psychology Review, посвященной связи между перфекционизмом и расстройствами пищевого поведения, психолог Анна Бардон-Коун и ее коллеги цитируют исследование, которое утверждает, что «аспект перфекционизма, связанный с тенденцией интерпретировать ошибки как провалы, максимально связан с расстройствами пищевого поведения». Перфекционисты особенно подвержены расстройствам пищевого поведения, потому что в их картине мира «Все или ничего» существуют только крайне выраженные успехи и поражения. Поэтому, если перфекционист озабочен тем, как он воспринимает свое тело, по сути, он выбирает между перееданием и голоданием. Золотой середины просто не существует.

Мы с Куинном говорили в тот день, когда актер Кристофер Экклстон сделал публичное заявление, что он всю жизнь борется с анорексией и стыдом, который он испытывает. «В обществе мы начинаем все лучше понимать суть психических расстройств в целом, но все еще стигматизируем расстройства пищевого поведения, особенно у мужчин», – говорит Куинн. Примерно 25 % людей с расстройствами пищевого поведения – мужчины, а всего в Великобритании от расстройств пищевого поведения страдают 1,25 миллиона человек. Beat сейчас выделяет семь типов нарушений пищевого поведения, включая расстройство избирательного поведения (ARFID); психогенное переедание (BED); булимию и довольно распространенное «заедание» стресса.

«Для людей, которые не страдают от расстройств пищевого поведения, нормально иногда съесть немного больше и оправдать себя», – говорит Куинн. Использование еды как средства успокоения универсально. Я узнаю в «Книге человеческих эмоций» Тиффани Смит, что племя буин в Папуа – Новой Гвинее использует одно и то же слово для обозначения чувства голода и страха отвержения (anaingi или aisicki), подчеркивая близость физического голода и желания, чтобы о тебе заботились. В немецком языке даже есть специальное слово для обозначения эмоционального заедания – Kummerspeck, дословно переводится как «печальный бекон». «Но если это становится постоянным паттерном поведения, это уже проблема», – отмечает Куинн. Если физическое чувство голода нарастает постепенно и уменьшается по мере того, как мы едим, потребность в эмоциональном заедании возникает неожиданно, требует немедленного удовлетворения, что приводит к страстному стремлению что-то съесть, даже если желудок полон, а также вызывает чувства вины, стыда и бессилия. Другими словами, это основано на эмоциях и вызывает плохие переживания.

Еще есть орторексия, описанная в 1997 году специалистом из Колорадо, доктором Стивеном Брэтменом как нездоровая тяга есть правильную или чистую еду. Хотя сейчас орторексия и не выделяется как отдельное расстройство пищевого поведения, она становится все более и более распространенной (пройдите тест^[45] Брэтмена^[46], если что-то из описанного кажется вам знакомым).

«Расстройства пищевого поведения – это серьезные психические расстройства, которые могут иметь долговременные последствия и даже привести к смертельному исходу, – говорит Куинн, – поэтому лечение должно быть оказано точно и своевременно». К счастью для меня, так оно и было. Благодаря тому, какое чудо Национальная служба здравоохранения Великобритании, меня быстро, в течение двух недель, направили к когнитивно-поведенческому психотерапевту, который еще и квалифицированный диетолог.

Утром перед первой сессией я также получила свою первую работу как журналист. По пути в клинику мне позвонили и предложили писать для Take a Break^[47]. Я еще официально не закончила аспирантуру, но мне нужны были деньги, поэтому мне разрешили удаленно прослушать оставшиеся до выпуска курсы.

Take a Break, конечно, не Guardian, но принес мне много веселых моментов, особенно если вспомнить некоторые заголовки:

Мой котенок-ниндзя оставил меня умирать

Преследуемый из-за Гэри Барлоу

Привидение украло все наши сбережения

Помимо того, что это было еженедельное медиа для массовой аудитории с сенсационными заголовками, еще это было место, в котором люди – особенно женщины – могли высказаться. Поэтому журнал и был одним из самых продаваемых женских журналов в Британии на протяжении десятилетий.

Я говорю со многими женщинами, которые признавались, что их услышали впервые. Я узнаю про газлайтинг задолго до того, как эта тема стала мейнстримом. Я говорю с женщинами, которые переедают или отказываются от еды или разных ингредиентов, чтобы притупить свою грусть. Я узнаю о людях, которые живут такой жизнью, что я и представить не могла. И я учусь слушать. Не пытаюсь оценить весь контент журнала тогда или сейчас. Но пока я работала там, я интервьюировала многих людей, которые рассказывали мне о своей жизни и самых печальных ее моментах. Я много узнала о людях, но пока ничего нового о себе.

Моим психотерапевтом оказалась приятная женщина со стрижкой под горшок, которая слушает, делает заметки, а потом дает мне конкретные советы, что и как есть, чтобы достичь целевого веса. Это ошеломляет, но я сама покорность: мне говорят есть, и я ем. Также я бросаю работу в баре. И в кинотеатре. С тех пор как начала работать на постоянной ставке с нормальной зарплатой, я больше не могу использовать бедность как повод для «очищения»: с этого момента есть просто… я. И я ем. Я все еще испытываю чувство вины, поскольку не приближаюсь к своей цели «не есть». И я испытываю вину за то, что мне на самом деле нравится еда, хотя я этого не заслужила. Я ем тайно, что, оглядываясь назад, выглядит абсурдно и непостижимо, как и должно выглядеть для любого, у кого не было проблем с пищевым поведением. Но в то же время это казалось весьма рациональным. Я ем торт в туалете. Я ем целую банку фасоли в метро. Я ем хлопья своих соседей в одиннадцать вечера (мне очень повезло, что некоторые из этих женщин остались моими друзьями). Я достигаю того целевого веса, который назначил врач [звуки горна], но психотерапевт считает, что надо еще немного больше. Она хочет, чтобы я продолжила есть. И естественным образом я подчиняюсь, но потом трачу крупную сумму денег из только что полученной зарплаты на абонемент в спортзал. Как будто я играю в игру с системой: да, я ем больше, но еще я занимаюсь спортом! Ха!